1. Как ты думаешь, Луцилий, понравятся ли ему мои оловянные солдатики? Этот вопрос меня очень занимает, поэтому отвечай, хорошо подумавши. Ты знаешь: для него я готов выставить целый корпус маршала Нея. Впрочем, Нея расстреляли, так что это будет дурной шуткой в мой собственный адрес.

        2. Афродита обошлась мне недешево. Что ж, как нас учили в школе, знания тоже чего-нибудь да стоят. Так вот, новоприобретенное знание (насчет Афродиты) стоило мне, чтобы не соврать, примерно полторы тысячи долларов. (Ты считаешь, что это много, – и ты прав.) Полторы тысячи долларов – это было все, что я скопил, преподавая, как сова, высшую мудрость голоколенным (или головоколенным – не знаю, как правильнее сказать) американским недорослям – скопил, чтобы истратить на этом выжженном (но все же прекрасном) острове.
        Я плохо представлял, зачем туда поехал. Можно предположить, что я бежал от себя. И это будет правильное заявление. Убежать от себя – вполне мыслимое дело. Вот, например, я – улетел на этот чертов (но все же прекрасный) остров и потом вернулся к себе – и что бы ты думал я обнаружил? Выяснилось, что я-недвижный преспокойно сидел все это время в идиотической глуши и, кажется, даже работал на компьютере.
        Может быть, мне не нужно было возвращаться к себе и компьютеру? Возможно; но как я мог не вернуться, если у меня всего-то и было, что полторы тысячи долларов. Очень трудно бежать от себя и на ходу зарабатывать.
        Впрочем, я начал с Афродиты и обязан договорить.
        Когда ты окажешься на этом эгейском острове, смотри в оба или даже в триоба. Остров действительно известен как родина Афродиты. География его запутана и скомкана, как простыня шлюхи. Отчасти это заслуга турок. Впрочем, в большей мере виноваты болтливые путеводители и жуликоватые местные гиды. Итак, когда ты окажешься на острове, тебя вполне может занести в место с сомнительным названием Петро ту Ромио (полагаю, здесь не обошлось без неаполитанской оперетки). Ты увидишь бухту, достаточно нежную, как свежевыбритая мужская щека, и в ней несколько скал, аккуратно вырезанных из мифа и приклеенных к беспечальному африканскому горизонту. В этом-то месте и родилась Афродита. Так говорят. Может быть, так оно на самом деле и было. Раковина, пена, салют Нептуна и праздничный салат из крабовых палочек. Возможно. Оспаривать не берусь. Однако сомневаюсь. На мой взгляд, Афродита родилась, вытекла из ржавого крана в запущенной ванной. Т.е. месте достаточно эротичном, укромном и отчасти как бы даже и утробном.
        Впрочем, я, как говорится, свечку не держал. Ни в ванной, ни в этом самом Петро ту Ромио. В ванной я, обмирая от страха, держал – догадайся, что. На Петро ту Ромио я сжимал в ладошке местные фунты – опять же обмирая от страха и гадая, хватит ли денег, чтобы добраться до Полиса.
        Так или иначе, Петро ту Ромио на меня впечатления не произвело. Или не произвел (я не знаю, как надо склонять неополитанскую оперетку; возможно, ее вообще нужно спрягать). Бухта была неправдоподобно красива. Проезжающие пялились на нее, не выходя из машин. Кряхтел германский автобус. Какой-то идиот снимал на солнце со вспышкой.
        Через четырнадцать часов я уже брел в окрестностях Полиса (денег, как легко догадаться, хватило).
        Окрестности Полиса, Сережа, отчасти напоминают нам о религиозных представлениях древних эллинов, у которых, как известно, не предвиделось ни рая, ни ада, а только лишь какая-то томительная пересеченная местность, поросшая типичной средиземноморской растительностью. Однако, отравленный опийным христианством (ты, кстати, видел мою бамбуковую трубку для курения опиума), я прочно ассоциировал южные кущи с раем.
        В самом деле, рассуждал я, стоя на окраине Полиса, слегка растревоженный крепким турецким кофе, место сие, открывающееся моему нервному взору, не может быть адом по ряду онтологических и даже виртуально-реальных причин. (Может быть, я рассказывал тебе: в свое время у меня был постмодернист, который всякий раз, беря в безвозвратный долг, ссылался именно на виртуальную реальность. "Это виртуальная реальность",- говорил он, сердито отбирая у меня деньги. "Это она",- кивал я ошеломленно. Впрочем, пес с ним, с постмодернистом. К черту вечное нытье о потерянных грошиках. Назад на остров.)
        Итак, сия местность, представшая пред моим пытливым взором естествоиспытателя (или противоестествоиспытателя, как угодно), не могла быть адом по ряду весьма серьезных причин.
        Во-первых, светило голубое солнце. Во-вторых, прямо за городом начинались апельсиновые рощи. В-третьих, где-то совсем близко, если не за этим мысом, так за тем, должно было открыться море – пресловутая таласса. (Я охотно поделюсь с тобой парой греческих слов, которых знаю.)
        Успокоившись на предмет ада (убежав от себя, я был не вполне уверен, куда попал, и переживал смутные, однако нехорошие предчувствия: незадолго перед этим один священник сказал прямо, что вечного ада мне не миновать), я шагнул за город.
        Первые шаги я сделал по жидкой вонючей грязи (как я понимаю теперь, это был пересохший Стикс). Ощущая себя почти безгрешным, я почапал в апельсиновые рощи.
        Воняло. (Чем?) Мелкие комары набросились на меня, как свора борзых. Апельсиновые деревья странным образом одновременно цвели и плодоносили. Темно-оранжевые плоды наводили на мысль о близости библейского змия с его идиотским древом познания, флердоранж напоминал о некогда имевшей место моей собственной свадьбе. Сухая трава ранила, как лилипутские пики. Но что оказалось самым отвратительным – к морю-талассе я так и не вышел.
        Я бродил по проклятому апельсиновому саду вечность (время, разумеется, остановилось, только мои часы шли). Три раза я забредал на свалку, полную такого древнего, острого и многообразного мусора, что я был почти готов разглядеть в нем нашу цусимскую эскадру. Неисчислимое количество раз я оказывался у непроходимого болота с осокой выше моего роста (вполне приличный рост, должен тебе сказать). За болотом, в эвкалиптовой роще, стонали чайки и, быть может, даже павлины или птеродактили. Вполне возможно, что одновременно со мной – только в роще напротив – томился царь Навуходоносор.
        Я попытался присесть; трава впилась в меня, как слепень. Пришлось распрямиться и думать стоя.
        Конечно, конечно, соображал я – я оказался в Аиде. Греки были правы. Загробный мир выглядит именно так – вонючая средиземноморская роща, полное безлюдье, мерзкая свалка, на которую живые постоянно подкидывают новые отбросы, какие-то тени в соседних недосягаемых кустах, танталовы муки в виду талассы – и полная невозможность выбраться. Я знал, что Навуходоносор никогда со мной не встретится – не оттого, что он не хотел, напротив, царь тоже изнывал от скуки, – а как раз потому, что чертовы средиземноморские кущи разъединяли нас навеки.
        Я был готов влюбиться в царя Навуходоносора, если бы это помогло делу. Как видишь, я шел на жертвы. Однако, на какие бы жертвы я ни соглашался, Навуходоносор все равно оставался для меня недосягаем, и я мог совершить половой акт сомнительного качества только с апельсином и поговорить с комарами, языка которых все равно не знал. (Учи языки, Луцилий!)
        Положение мое было отчаянным. Апельсиновая роща будет окружать меня вечно, думал я, от проклятых комаров я скоро сам превращусь в распухший шар, а конец света вряд ли вообще когда-либо настанет. Хорошенькое дело, думал я с невероятной злобой, надо было потратить полторы тысячи долларов на этом пресловутом острове Афродиты, чтобы незаметно для самого себя помереть, пересечь высохший Стикс и теперь в невыразимой тоске слоняться по средиземноморскому болоту, не в состоянии добраться даже до вонючего вавилонского царька!
        Трясясь от злости, я сел в какую-то зловонную колею (да, здесь проехал трактор – вероятно, до меня по кущам скитался тракторист, позднее утонувший в болоте и теперь – живехонький – блуждающий меж корней осоки). Итак, я сел в зловонную колею и стал вспоминать, за каким, собственно, лядом бежал от себя.
        Мне жилось не так уж и плохо! В крайнем случае, я мог поплестись через лес в бар и надраться там дешевым пивом в полном одиночестве, а потом на обратном пути домой тупо улыбаться атлантическим звездам и надеяться на чудо!
        Должен сказать тебе, Сережа, что в загробье мысль работает крайне плохо. От смерти человек тупеет. Прошла не одна минута, прежде чем я вспомнил, что бежал от себя потому, что мною владело безответное и безответственное чувство. Да-да, вспоминал я, именно так оно и было. Он не звонил неделями, потом появлялся как ясный месяц, но – чу! (как пел поэт Жуковский) – вот он уже снова был унесенный ветром или, что более точно, вот он уже был как прошлогодний снег или дырка от бублика или моя невинность. (Не помню в точности, как потерял последнее, помню только, что ощущение было приятное – но, увы, невозвратимое.) Итак, я бежал, нелюбимый и отчаявшийся, и на гребаном острове Афродиты меня ждало бессмертие.
        Хорошенькая награда за разбитое сердце!
        Какой же я дурак, размышлял я с тоской. Приятные же воспоминания я унес в загробье! Причем – что особенно глупо – это были мои последние воспоминания о земле!
        Почему я не устроил дебош в его мансарде? Разбитая фотография его girl-friend'ы, его поруганная честь (ха-ха-ха!), дефлорация, депортация, полиция, кутузка, мутузка, товарищеский суд масонской ложи, фотографии в газете "Сельская жизнь" – почему, почему я выбрал не светскую казнь Казановы, а жалкое и позорное бегство? К тому же достаточно дорогое? Я мог истратить те же деньги на адвоката!!!
        Сейчас, в апельсиновой роще, мысль о полутора тысячах, которые я мог свободно потратить на адвоката, показалась мне почему-то особенно обидной.
        И кстати, думал я совсем уж горько, почему я его в конце концов не трахнул? За каким лешим я хранил целомудренный вид?
        Ведь мне же советовали сразу взять его за рога!
        И вот теперь это идиотское бессмертие! Комары! Апельсины! Недосягаемый Навухудоносор! (В соседней роще птеродактиль поднял такой стон, что я с завистью представил, как Навуходоносор, воспользовавшись минутной забывчивостью парок, быстренько занялся скотоложеством.)
        Да, Луцилий, положение мое было хуже губернаторского. Уж губернатор ни за что бы не сидел по уши в дерьме, без единой капли виски, не имея возможности опробовать греческий презерватив и размышляя о несостоявшемся акте!
        Почему я не губернатор, подумал я тоскливо. И почему я вообще такой глупый?
        Хорошо, сказал я, полностью покоряясь паркам. Пропадите вы все пропадом, я сейчас съем апельсин.
        Однако все апельсины оказались опрысканы!!! Это навело меня на мысли отнюдь не о человеческом присутствии в проклятой роще (что исключалось), а о том, что недостойные боги, вероятно, опрыскали апельсины какой-то гадостью, вернее всего – желчью кентавра Хирона.
        – Замечательно!- сказал я вслух ядовито.- Не хватало теперь, чтобы к мукам жажды и полового воздержания добавилось также вечное жжение во рту! Не-ет!- продолжал я свою гневную филиппику. – На Хирона нас не поймаешь! Дудки! Баста! Но пасаран! Камило Сьенфуэгос!
        И, театрально отплевываясь, я почесал прочь.
        Гордо продефилировал меж стройных апельсиновых рядов, перепрыгнул кучу свежего ослиного навоза, едва не свалился в ежевичные кусты, таки рухнул в какую-то яму – и уткнулся носом в стену дома.
        Это была плохо побеленная стена, вся в трещинах, как гигантское яйцо, по которому боги лупили изо всей силы, и яйцо к тому же усаженное хилыми пауками.
        Затравленно я оглянулся.
        Под моими ногами тек Стикс.
        Я сделал еще один шаг вперед и покинул царство мертвых.

        3. Если ты окажешься в безвыходной ситуации, постарайся сдаться, отчаяться как можно глубже и начинай грязно ругаться.

        4. Через полчаса, измученной блохой я полз по берегу бухты.
        Слева, достаточно высоко, раскинулись пресловутые оливковые рощи и белые особняки. Справа лежал бесконечный белый пляж с лизунами-волнами. Но мне все было по фигу. Я плелся в Купальню Афродиты.
        Черт его знает, в каком путеводителе я ее откопал.
        Наконец, слева пошли скалы, скалы и скалы. Я уже отлично понимал, что именно в этом заградотряде и должен искать купальню богини.
        Ведь хоть зачем-то да я приехал на Кипр?!
        Я полез в гору.
        Не буду рассказывать про подъем. Он был ужасен. По дороге меня отловил мерзкий старый монах, пахнущий козлятиной, и силком заставил купить у него мешок апельсинов. Апельсины были одновременно сладкие и едкие. Мне казалось, что я съел всю кондитерскую фабрику Рот-Фронт. Капли апельсинового сока прожгли рукав моей куртки почти насквозь.
        Хорош бы я был, если бы отведал апельсины с желчью Хирона!
        Купальня Афродиты – интересное место, Сережа. В теснине, достаточно узкой и несомненно прохладной, в темной скале, увитой аспидистрой, вьюнками и прочей живописной романтической поебенью, имеется мелкий грот. По зеленым гадам в грот стекает неожиданно холодная вода.
        Я смотрел на купальню, прищурившись. Да, сомнений не было! Именно здесь плескалась чистоплотная Афродита! А другие боги ей завидовали – подумать только, кондиционированная изолированная пещера на Кипре! Да у вас богатые любовники, милочка!
        – Богатые или не богатые, – отвечала Афродита философски, аккуратно выжимая лиану, – а только мыться надо. Работа у нас такая.
        С Афродитой все стало понятно. Как и следовало ожидать, богиня оказалась везучей и оттого веселой шлюшкой.

        5. Никогда не влюбляйся. Почему? Да потому, что никогда не влюбляйся и баста! И вообще слушайся старших...

        6. Впрочем, старших никогда не слушайся.
        Я вот слушался старших всю жизнь – и посмотри, чем это кончилось!! За свои кровные денежки я слоняюсь по Аиду, не имея возможности даже перекинуться парой слов с Навуходоносором, а затем осматриваю гигиенические тампоны богинь сугубо чуждой мне культуры!
        Так что наплюй на всех.

        7. Впрочем – только в том случае, если хватит слюны. Мне на всех – не хватило.

        8. В частности, мне не хватило слюны на него. (Вся ушла на слюнки?) Я выдержал характер и больше никогда ему не звонил. Но что с того, если я так и не избавился от наркотической зависимости? Когда мне бывало хорошо, больше всего на свете я хотел видеть его рядом. Когда мне бывало плохо (а легко догадаться, что плохо мне бывало чаще, чем хорошо), я снова хотел иметь его рядом и был готов прозвонить последние деньги, лишь бы говорить с ним час, а еще лучше – пять или восемь.
        Получилось, что парень этот был чистопородный опийный мак.
        Даже в его фигуре было нечто от злака, ветром колеблимого. И шевелюра его преобладала над всем остальным точно так же, как лепестки мака преобладают над стеблем. Но самое главное заключалось, конечно, в том, что было под лепестками: в его божественной башке, нагоняющей в зависимости от его настроения то вакхическую веселость, когда можно перейти вброд Атлантику, то черно-атласную мерехлюндию, когда можно провести вдвоем четыре года на судне, затерянном во льдах, и только мрачно музицировать в кают-компании в четыре руки.

        9. Мне сказали, Луцилий, что ты был в Норвегии и видел корабль "Фрам". Что ж, путешествия упражняют глаз и ум. Если ты пользовался предохранительными средствами, то и знакомство с девушками дальних стран может пойти тебе только на пользу. Ты должен был получить мой папирус, в котором я с большой тонкостью исследую зависимость сексуальности от национальной диеты. В нем я утверждаю, мой Луцилий, что жители страны, питающейся треской, и в остальном как треска. На случай, если корабль, которым я отправил тебе папирус, потонул (что часто случается в наших северных широтах), привожу оглавление своего труда, чтобы ты в полной мере осознал, чего лишились ты и человечество.
        а. Пароксизм страсти как он есть. С примерами из всемирной истории и моей жизни.
        б. Блядство как высшая форма разумной жизни на земле.
        в. Природные условия стран, которые я посетил и в которых проводил научные изыскания. Здесь, в частности, говорится, что Париж – чрезвычайно низменный, но возвышенный город, что в штате Айдахо выращивают картошку в форме муде, что Копенгаген – город мудистый, а Нью-Йорк – малохуйный, что большую часть территории Китая занимают равнины и что такие местности как Австралия, Новая Каледония и штат Арканзас, надо признать несуществующими.
        г. Пароксизм и национальная диета. Здесь я в том числе рассуждаю о том, что сексуальность проистекает от избытка теплоты в организме, и от этого нации, питающиеся хладнокровной рыбой, в деле вялы и неизобретательны, а нации, питающиеся вином, перцем и бараньими ребрышками – напротив, полны сил и интересных задумок. (В этом контексте я привожу характерный эпизод, как одна дама, питающаяся мартини, кончила со мной семь раз за раз, и сравниваю ее с также знакомым мне скандинавом, питающимся лососем, который за семь раз не кончил ни разу.)
        д. Опасные ереси и извращения, главными из которых я считаю вегетарианство и добродетель. Здесь ты нашел бы подробное описание печального случая в Калифорнии, когда в результате близкого знакомства с вегетарианцем Тимом я едва не нашел смерть под колесами, а также правдивую историю о том, как книжник Ли в царстве Чжоу так и не дефлорировал семь девственниц, указанных ему Божественной Хурмой.
        е. Еды. Здесь, мой Луцилий, я привел триста восемьдесят четыре рецепта ед, вызывающих похоть, как то: кусок черного хлеба с маслом и водкой; таджикский плов с базиликом, чабером и кориандром; тень китайской свиньи Му, пропущенная через стакан молт-виски "Гленфидих", – и так далее.
        Но что толку вещать о рукописи, дорогой Луцилий, когда в настоящий момент она, по всей вероятности, лежит на дне Северного моря и на нее испражняется асексуальная каракатица!
        Итак, мой Луцилий, ты был в Норвегии и видел корабль "Фрам". Это немало. Я знавал людей, которые были в Норвегии и видели там только Нобелевский институт и пару оплеух от пьяного ежика. Корабль же "Фрам", знаю, должен был дать тебе понятие о том, какова жизнь на борту полярного судна, затерянного во льдах. Говорю все это к тому, что я так и не избавился от наркотического пристрастия к моему маку.
        Да – о каком же избавлении, излечении можно говорить, если когда ему бывало плохо, мне больше всего на свете хотелось засесть с ним на четыре года во льдах и играть в четыре же руки Листа!
        Низкие потолки кают-компании. Неверный свет (я, я верный!). Осталось всего четыре свечи. Корабль недвижим. Он вмерз в лед, как я вмерз, въехал в свою ситуацию с ним: ни туда, ни сюда. Уж лучше б качало.
        Временами начинает потрескивать второй шпангоут (пошел паковый лед с Новой Земли). Я смотрю влево, на него. Его настроение не улучшается. Я знаю, что желательно было бы надеть парку и спуститься с фонарем в трюм, но он бросает отрывисто: "Надо снова пройти второй такт" – и мы проходим второй такт вместо второго шпангоута.
        Мы в черных сюртуках. (По очереди стираем в проруби во льдах; нас несет прямо на Северный полюс.) Он носит траур по своей жизни. А я – зачем черный сюртук мне? А что он скажет, то и буду носить.
        "Проклятые чайки! – взрывается он. – Из-за них я взял до диез!"
        Я молчу. Он действительно взял до диез, ну да и чорт с этим.
        Вишневый бархат кают-компании повытерся. Биллиард порос пылью, как болото – мхом или лишайником. Мы все играем Листа. Четыре года мы не живем половой жизнью. Любой суд развел бы нас. А по мне – так пусть бы этот полярный вояж длился вечность.

        10. Мой Луцилий, я нашел отдельные кусочки манускрипта, посланного тебе! Это небезынтересно. Вот, послушай.
        "...рстве Чжоу, которое лежит в тени Багровых Гор и делится на три неравные части извилисто петляющей Рекой Безропотного Сомнения.
        В год Львиного Тигра черная молния испепелила любимый базальтовый павильон царя Чжоу. В царстве Чжоу все цари звались Чжоу, чтобы простолюдины не знали печали, когда один царь сменял другого, и больше того – чтобы вовсе не ведали, что время от времени такое случалось. Огорченный царь сказал: "Черная молния испепелила базальтовый павильон Чжоу. И это нехорошо". Царь повертел в руках стебель хризантемы и послал за министром Цином. "Министр Цин, – сказал царь,- сдается мне, что давно голова твоя не гуляла по капустным грядкам". Министр Цин все понял и отвечал: "О, Властитель! О, и еще три раза "О"!"
        Сказав это и поклонившись семьдесят семь раз, министр Цин покинул царский дворец, лег в паланкин и вернулся в свой сад. В саду министр Цин сел на берегу пруда с золотыми рыбками и соком цикады написал эпитафию самому себе:

        Затем министр послал за начальником стражи Гао. "Собака!" – сказал он начальнику стражи и бросил в пруд письменные принадлежности.
        Начальник Гао отвесил низкий поклон и вышел за ворота. Он направился прямиком к книжнику Ли. Завидев начальника стражи, книжник Ли зажмурился и лег ничком. Начальник Гао девяносто девять раз подпрыгнул на пояснице книжника и удалился.
        – Понятно! – радостно воскликнул книжник Ли, поднимаясь. – Черная молния сожгла любимый базальтовый павильон царя Чжоу, и начальник Гао хочет, чтоб я сделался отшельником!
        (Народ в царстве Чжоу отличался сметливостью, что особенно похвально, если вспомнить, что в их языке не было слова "логика".)
        Приободрившись, книжник Гао завернул в узелок семена хурмы, поджег свой дом и покинул столицу Чжоу.
        Семнадцать дней книжник Ли карабкался по Багровым Горам. Багровые Горы, как можно убедиться по любому ксилографу, не слишком высоки, но чрезмерно извилисты и напоминают тень от зарослей бамбука.
        На восемнадцатый день книжник Ли вышел в долину Вертикального Пруда, отвесил поклон водопаду, воды которого бежали прямиком в столицу, и посадил хурму точно в центре долины. Хурма была любима жителями Чжоу. Во-первых, век ее долог. Во-вторых, она дает обильную тень. В-третьих, на ней гнездятся птицы. В-четвертых, все возможные гады обползают, обегают и облетают ее стороной. И наконец хурма знаменует успех в делах.
        Книжник Ли обхаживал хурму семь лет. Когда ствол хурмы сравнялся по толщине с запястьем пятнадцатилетней девушки, хурма заговорила.
        – Долдон и дуботолк! – сказала хурма. – Пока ты бегал взад-вперед с граблями и ведрами, в столице Чжоу в квартале Тихой Мыши налились красой семь девственниц. Кстати – что облегчает тебе задачу – они проживают вместе, в красном тереме под золотой крышей, в доме почтенного папаши Чу.
        Книжник Ли пал ниц и заголосил:
        – За семь лет мои мозги затвердели, как помет горного козла, и я не могу понять, чего хочет от меня ваше превосходство!
        Хурма в сердцах сплюнула (в царстве Чжоу многие деревья умели плевать) и закричала:
        – Дурак! Семеро девственниц ждут благородного мужа, каковым ты, несмотря на свой мудизм, все-таки являешься!
        – Чего вы хотите от меня? – вопросил книжник Ли, содрогаясь всем телом, как червяк, заглатываемый карпом.
        – Ты должен обесчестить их и смыться!- заявила Божественная Хурма безапелляционно.
        Книжник Ли поцеловал землю у ее корней и зашагал по склону горы на юго-юго-восток, где лежала столица Чжоу.
        Божественная Хурма с облегчением вздохнула полной грудью, потому что сделала полезное дело, и начала тихий разговор с мужским началом Ян.
        Прошла целая луна, прежде чем книжник Ли возвернулся.
        Божественная Хурма уставилась на него с подозрением.
        – Червяк! – заявила она, поразмыслив. – Отчего я не вижу на твоих губах блаженной улыбки? Почему ты не потерял в весе от многотрудной любовной работы? И зачем ты накатил по две слезы на каждое буркало?!
        – О, Хурма! – отвечал книжник Ли. – О, Хурма! Я вошел в квартал Тихой Мыши и нашел красный терем с золотой крышей, о котором ты говорила. Семеро девственниц выглядывали в окна, как спелые вишни. Завидев меня, они застонали.
        – Что они сказали? – быстро спросила Божественная Хурма. – Надеюсь, они не произнесли ничего нескромного?
        – Нет, – сказал книжник Ли, – они хором сказали – "Мужчина!"
        – Это уже достаточно нескромно в их положении, – сказала Божественная Хурма сухо. – Но что было дальше?
        – Ничего! – сказал книжник Ли печально. – Я не смог вкусить от их благодати!
        – Это еще почему?!
        – Потому что я немедленно стал думать о добродетели.
        – Ка-ак? – разъярилась Божественная Хурма. – Я не велела тебе думать о добродетели, я сказала – осквернить и смыться!
        – В том-то и дело, – вздохнул книжник Ли. – Глядя на них, я понял, что умение осквернить и смыться – большая добродетель и что я ею не обладаю.
        Божественная Хурма задумалась. Наконец, она решительно тряхнула кроной:
        – Мелкопоместный софист! Ты прав и неправ. Умение осквернить и смыться – действительно преогромная добродетель. Однако нет добродетели, которой не могло бы завоевать пытливое сердце! Сейчас же отправляйся на восход. В трех тысячах трехстах трех ли пути, на берегу Ужасного Моря, ты обнаружишь Лысого Тигра. Он тебя вы..."
        Увы, мой Луцилий, на этом папирус обрывается. Как ни горько, я не могу вспомнить, что произошло дальше. А впрочем – спроси об этом у каракатицы.

        11. Чем дольше я живу, Сережа, тем более убеждаюсь в том, что придуманная мной Божественная Хурма была абсолютно права. Именно в этом и заключается всепобеждающий рецепт молодости Казановы: осквернить и смыться. Однако абсолютно правым можно быть только отчасти.
        Луцилий. Тебе, несомненно, знакомы все варианты состояния после. (Вообще надеюсь, что тебе знакомы все состояния на свете за исключением сомнительных вроде курения анаши, траханья на тверском болоте и похмелья от русского белого вина.) Думаю, ты согласишься со мной: tristia post coitus отчасти выдумана хитромудрыми латинянами. Не думаю, чтобы Петрарка сильно грустил, отбарабанив свою Лауру. Скорее, Петрарка втихаря гипнотизировал свой орган, побуждая последний немедленно восстановиться, чтобы продолжить веселое занятие. Другое дело, ежели тот же Петрарка, скажем, был изнасилован румяной вдовой или по пьяни завалил в паланкине фригидную чужую невесту. В этих случаях ни вдове, ни Петрарке, ни невесте после совокупления веселиться было действительно совершенно не с чего, а хотелось одного – скорее добежать до темной спальни и плюхнуться в тазик с апельсиновой водой. Петрарке также хотелось смущенно закурить, но, к счастью, в его времена табака еще не знали. А вдова – вдова уж точно с облегчением пропустила в одиночестве стаканчик миндальной настойки.
        Поэтому лозунг Божественной Хурмы "осквернить и смыться" вызывает у меня, Луцилий, некоторые сомнения.
        Не будем голословны. Опять же возьмем Петрарку. (Как видишь, с Петраркой я накоротке, хоть и не уверен, что читал его вирши.) Скажем – карнавал. Не то в Венеции, не то в Неаполе, не то вовсе в Бразилии или в клубе седьмого меда. Петрарка наряжен петраркой. Ночь. Тарантелла, Лунная Соната, фейерверки и даровое вино. Петрарка уже нагрузился свыше всякой меры, однако ему по-прежнему, вполне по-звериному, хочется. Вдруг в глубине переулка (там, где крохотный садик за церковью) он замечает фиолетовое домино. И соображает, что этому домино хочется так же сильно, как и ему, Петрарке. Из чего он это заключил, совершенно непонятно. Ясно только, что он абсолютно прав. (По этой части трудно ошибиться.) Буквой зю пьяный Петрарка подбирается к домино, отвратительно подмигивает и хватается за свой гульфик. Ну-с, опустим подробности, скажем только, что ни Петрарка, ни домино о случившемся никогда не жалели и, поднявшись с земли, весело побежали на пьяченцу, выпили за здоровье друг друга и разошлись.
        Однако предположим, что тот же Петрарка приступил к осаде некой леди по большой любви. Серенады, минуэты, сирени, сонеты. Петрарке до жути хотелось зарыться в кружева леди и потонуть в них, как пчеле в шиповнике. Леди же этого вовсе не хотелось – хотя черт ее знает, почему, собственно. Однажды Петрарка притаранил ей корзину пармских фиалок, на которых влажной змеей лежал золотой браслет. Леди только развела руками и принялась нехотя расстегивать лиф платья. В результате, после последовавшего и леди, и Петрарка были так невыразимо грустны, что описать это нет никакой возможности. Петрарка проклинал себя и за браслет, и за фиалки, и за сонеты, с невыразимой тоской вспоминая домино, которому он всего и подарил-то, что самую чуточку трипперка.
        Итак, Петрарка осквернил и смылся. Вопрос, так сказать, был закрыт. Однако после этого приключения он, как говорят, стал большим циником и всегда сардонически хохотал, когда друзья признавались, что устраивают своим подружкам ложе из розовых лепестков. Еще говорят, что печальный Петрарка написал на стене венецианского туалета:

        12. Не знаю, Луцилий, не знаю, интересно ли тебе читать про мое пристрастие к опийному маку. Ты же у нас как-никак натурал... Ну да ладно, продолжу, пока зимний ветер не задул светильник на моем окне. (Тебе, кстати, не приходило в голову, что зима с ее шевелящимися метелями похожа на громадного глубоководного осьминога?)
        Если ты уже забыл, о чем я писал тебе в письме под номером два, напомню, что я истратил полторы тысячи долларов (на острове Афродиты), чтобы купировать абстиненцию (ты врач, и сравнение это должно быть тебе понятно). Просто невероятно было, до какой степени для меня оказался потерян мак. Иногда я испытывал чувство полной дереализации, и мне начиналось казаться, что такой опийной породы вовсе никогда не существовало на свете и что я выдумал и страсть, и роман, и сам мак просто от тоски и неизбывного сумасшествия.
        Кстати, проклятый остров как раз полыхал маками. Они подходили к самому морю, смотрелись в его соленые воды и обещали рыбам вскорости доставить опий по самой сходной цене. Я сидел на ступенях античного цирка, и больше всего мне хотелось, чтобы солнце осушило меня, как оно осушает лужи, и чтобы на античных ступенях только всего и осталось, что шорты цвета хаки, кольцо с красным гранатом и обратный билет.
        Легко видеть, что всего этого не случилось.
        К тому времени я уже побывал и в Аиде, и в купальне Афродиты. Что сказать тебе, Луцилий? Вряд ли все это принесло мне особенную пользу. Моя подруга Марина советует съездить в Иерусалим. Не думаю, впрочем, чтобы и это помогло. К тому же, с моим обыкновением вляпываться в какие-то совершенно дикие истории, я могу незаметно для себя перебраться прямиком в христианский ад, как я уже однажды вперся в средиземноморский Аид. Причем если античные герои так и шныряли в Аид и обратно, то ад – это, пожалуй, действительно One Way Ticket. И еще – если греческим богам на нас просто глубоко наплевать, то христианские божества нас вообще достаточно откровенно не любят.
        В свое время та же Марина, ужаснувшись моему безнравствию, прислала курьерской почтой некую православную брошюрку, весьма скрупулезно трактующую грехи. Как ты понимаешь, первым делом я кинулся проверять грехи плотские – и что бы ты думал? Я обнаружил целый грех, которым натурально не занимался! Грех называется "скоктание", а то, что Даль определяет это как щекотание, так это ничего не значит: со времен Даля сексуальная техника (надо надеяться) шагнула далеко вперед.
        Брошюрка имела шумный успех. Мои друзья горестно говорили, что вся жизнь, видимо, прошла даром, приятельницы несдержанно стенали и просили позвонить в патриархию и узнать подробно, что такое скоктание и как именно им не надо заниматься.
        Да, мой Луцилий: дорого яичко к половому акту. Как кажется, мне и моим приятельницам новое знание больше не пригодится. В нашей жизни уже ничего не переменить, а скоктание, как видно, требует пытливости ума, рук и всего остального. Оставим же его молодым.

        13. Кстати, о Нее. Он тоже не захотел менять своих привычек – и именно за это был расстрелян Бурбонами.
        Что ж, мой Луцилий, на этом я заканчиваю письмо. Мне думается, что казнь – вполне приемлемая плата за постоянство.