Шел седьмой час вечера, и на ступенях мавзолея Махмуда Второго сидели мальчишки.
        Солнце валилось за Чемберлиташ в багровом весеннем дыму, и остроногие тени мальчиков на глазах вытягивались все дальше на восток, в сторону серого Мраморного моря. Только Аллах ведал, что делали дети на Чемберлиташ каждый вечер в этот час, но только они не гремели ящиками с сапожной ваксой, не зазывали в лавку с красными коврами и не тянули прохожих за рукав взглянуть на мавзолей Махмуда Второго - Махмуда Второго, на погребении которого, как сообщает соответствующая надпись на саркофаге, плакали даже враги - последние, впрочем, от неудержимой радости.
        Они вертели головами, как стайка щеглов, сплевывали под ноги, болтали и курили. В окружении коммивояжеров, проституток и сводников казалось, что дети с каждым часом взрослеют.
        По вечерам поживший принц глядел на мальчиков из окна.

        "Это было невероятное, неправдоподобное, никогда и нигде невиданное прежде время. По всей стране, от Москвы до Петропавловска, состояния вырастали из воздуха за месяц и уничтожались до основания одним черным днем на бирже. Генералы продавали противнику танки и самолеты. Двадцатилетние мальчишки командовали финансовыми империями. Знаменитые артисты повелевали армиями убийц. Люди, только вчера лупившие воблу о стены пивных палаток, сегодня въезжали в мраморные дворцы. Человек, выходивший из такого дворца утром, вечером часто уже лежал с раскроенным затылком лицом в грязь.
        Кровь вообще внезапно хлынула на улицы, как вино из разгромленного толпой погреба. Напрасно богатые сзывали к своим дверям охрану в пятнистых комбинезонах. Напрасно бедные пугливо жались к чахлым фонарям. Богатых пристреливали в шикарных подъездах высоток, на еще пахнущих цементом дачах и в их же собственных длиннейших черных лимузинах. Их кабинеты окуривали смертоносными ядами, их детей выкрадывали из школ, их дома взрывали и поджигали. Иногда в них даже палили из гранатометов.
        Бедных добивали горлышками от бутылок и ножами, взыскуя их тощих кошельков, которые на самом деле не стоили почти ничего. Нигде и никому не было спасения или хотя бы тихой жизни. Старухи месяцами не выходили на улицу - но однажды открывали дверь пьяному племяннику. Мошенники бежали в далекие теплые страны, но рано или поздно их все равно неминуемо находили мертвыми в примятых придорожных кустах. Если они сдавались местной полиции и запирались в надежных европейских камерах, чтобы рассылать оттуда наглые приказы в Москву, Таллин и Ашхабад, то все равно в конечном счете кто-то неминуемо доставал их и в надежной тюрьме за бронированной дверью. Человеческая жизнь получила, наконец, цену и стоила совершенно определенную сумму - в зависимости от обстоятельств либо грамм анаши, либо месячную получку, либо пятьдесят тысяч долларов. Убийцы торговались с нанимателями до хрипоты и глухо соревновались друг с другом.
        Эпидемия самоубийств охватила города. Бомжи бросались с мостов, сжимая в руках пакеты с тряпками и водкой. Запутавшиеся в долгах финансисты с испуганным мычанием ловили пулю ртом. Отчаявшиеся в любви подростки стрелялись из отцовских ружей. Старухи травились газом. Маршалы вешались.
        Оружие наводнило страну. Не было на свете такого ствола, которого нельзя было бы теперь найти если не во Владивостоке, то в Москве или Питере. В витринах без боязни акульими зубами скалились запрещенные ножи. Школьники ходили с обрезами.
        Не было в целой стране кабинета, дверь в который не открывалась бы пинком. Нефтепромышленники посылали на смерть целые армейские дивизии. Банкиры сновали из одной столицы в другую, верша государственные дела. Бандиты принимали бюджет. Убийцы с широкими улыбками встречали в аэропорту президентов иностранных государств. Все понимали, что происходящее в парламенте или совете министров не имеет никакого отношения к реальной жизни. Фракции и группки, вцепляющиеся друг другу в загривки перед телекамерами, после драки скопом отправлялись в тайные клубы, где в окружении дорогих шлюх мирно вели переговоры о нефти Кавказа, алмазах Якутии и киргизском маке. Было понятно, что все дебаты и свары, раздувавшиеся послушными газетами, были не более чем пеной; грязной, поспешно организованной поверхностью, под которой клубились золото, зеленые банкноты и кровь.
        Страна стала огромным игорным домом, в котором раздевали до нитки, продавали сами столы, крупье, охранников и игроков. Понятно было и другое: верить в этой стране было некому, потому что все стало на продажу, а если не на продажу, то на быструю и корыстную мену. Верить можно было только самому себе, и то если тобой уже не командовали алкоголь, наркотики или вообще черное безумие.
        Страшные созидательные силы завладели страной. То, что они строили, используя прежний и теперешний рабский труд миллионов, выглядело дико, величественно и страшно, и была во всем этом какая-то ужасающая разбойничья красота.
        Никогда страна не была полна таких обольстительных женщин и красивых мужчин. Никогда столица не видала такого дорогого эластичного белья, лоснящихся кожаных поясов и сумок, таких сверкающих штиблет и туфель на шпильках, таких кованных блестящих платьев, отлитых из невесомых металлов пиджаков, таких промытых, завитых и напомаженных волос. Никогда в жизни Россия не видывала такого количества золота. Килограммы, центнеры, тонны золота колыхались на руках и шеях. Толстые дутые парижские кольца оковывали пальцы. Изумрудные змеи щурили рубиновые глаза. Алмазы щитом лежали на горле. Инкрустированные цепи оплетали руки. Московские красавицы носили колье, которые помнили Марию Антуанетту. Из-за океана тащили Фаберже и выставляли его в новехоньких курительных комнатах, в хрустальных горках под тропическими фонтанами. Церковное серебро украшало столы. Ризы - стены. Драгоценные кинжалы и сабли удавами повисали в гостиных. Огромные наперсные кресты с аметистами и бриллиантами колыхались в разрезах черных мужских рубашек.
        Над городами витали новейшие запахи европейских парфюмов, которые свели бы с ума Большие Бульвары. Сияющие авто будили грязные переулки. Фрукты, о которых десять лет назад и слыхом не слыхивали, ныне продавались и на беднейших рынках. Особняки подымались на месте трущоб и по окоему болот. Зимние сады наполнялись пальмами и попугаями. Бассейны - осетрами и китайскими рыбками. Мраморные мозаики превосходили Равенну. Вокруг Москвы разбивались версальские парки.
        Цветочные магазины предлагали орхидеи и розы, которые скупали десятками, небрежно передавая продавщицам мятые купюры, принимая в руки огромные букеты в зеркальной бумаге, перевязанные атласными лентами, как младенцы, - и все ради того, чтобы бросить это дорогое великолепие к ногам какой-нибудь случайной шлюхи.
        Москва вдруг покрылась жиром невиданной еды. Ветчины, окорока, буженина, грудинка, колбасы, сыры распирали прилавки. Блестела говядина, розовела свинина, матово лоснились семга, осетр и лосось. Серебристыми штабелями лежала форель. Захрустели корочки отличного поджаристого хлеба, запахло маслинами и шоколадом. Запрыгали по витринам тонкие бутылки немецких вин, толстые итальянские бутыли, броская французская тара, разлилось море водки; джин, коньяк и виски зашагали по прилавкам, по углам расселись приземистые пузыри с ликерами.
        У бедных сводило ребра от всего этого. Богатые же вдруг стали есть мало. Они открыли, что тело должно быть красивым. Забурлили пузырьками джакузи, заполыхали огнями спортзалы с дивными машинами, заплескала вода о белые бортики бассейнов, забегали по бульварам люди в радужных спортивных костюмах, а экран все твердил, твердил и твердил, что нужно быть чистым, нежным и железным, и забились под пиджаками немыслимые бицепсы, и заколыхались животы под руками массажистов, и запенилась в ночных клубах полезная минеральная вода...
        В те годы Москва не спала ночи. Закричали, загудели диск-жокеи, замигали по-адски окна клубов, понеслась из черных дверей оглушительная музыка, потянулись туда одетые кое-как пары и стильные одиночки, зарокотали моторы у освещенных подъездов. Дрыгали ногами стриптизеры и стриптизерши, пахло потом, сигаретами и пудрой, дразняще приспускалось дизайнерское белье, гремел тяжелый рок, и кто-то уже сопел в темной комнатке на втором этаже, торопливо входя в незнакомое горячее тело... Перетекали толпы из клуба в клуб, из клуба в бар, из бара в биллиардную, из биллиардной в ресторан, на ранний, шестичасовой, завтрак...
        Загудел, заволновался и мир так называемого духа. Вся страна вдруг окрестилась золотыми маковками церквей, заголосили протяжно попы, потянулись толпы на исповедь, зашелестели кисточки иконописцев. В мастерских спешно ковались миллионы крестиков: "Спаси и сохрани". Над Москвой вздыбился вавилонский, отстроенный нечестивцами-турками храм. Зазвенькали колокола, запели тысячи хоров, заныли юродивые, зашептали нищие на паперти... Слетались в страну миссионеры в глухих белых воротничках и без, повезли украшенные кружевами статуи из Лиссабона, заприседали буддийские монахи в оранжевых тогах, запахло диковинными благовониями в арбатских переулках, загомонили толпы бритых пляшущих людей, и одним дуновением уст только заговорили москвичи о черной мессе, исполняемой в нарядных богатых квартирах...
        Немыслимые возможности кружили головы людям. Кто-то неделями блуждал в сухих греческих горах в поисках не то тайн Диониса, не то просто каких-то необыкновенных событий. Кто-то ставил в далеких северных лесах темные часовни. Кто-то вгрызался в Уральские горы в поисках золота и еще большего золота. Кто-то нанимал вертолет и часами гонял над Большим Барьерным Рифом, высматривая синие спины акул. Кто-то торговал "стингерами". Кто-то как в омут головой уходил в монастырь под Миланом. Кто-то отправлялся в тибетские долины ловить бесценных бабочек, любимых коллекционерами Франкфурта и Нью-Орлеана. Кто-то скупал гектары сибирских лесов и самолетами свозил туда приятелей со всего мира на охоту. Кто-то с отчаянностью прожигал жизнь в борделях Азии. Кто-то провозглашал себя императором. Кто-то запускал в производство зоофилический журнал. Кто-то просто хлебал ведрами новопоявившийся виски.
        Далекий когда-то мир вдруг приблизился. Забренчали звонки в Мекку, Лос-Анджелес, Париж и Стамбул. Толпы юношей с сотовыми телефонами осаждали абонентов в Бангкоке, Токио и Сингапуре. Серыми птицами слетались со всего мира факсы. Интернет завязывал в тугие узлы состояния, идеи и судьбы. Переполненные самолеты с трудом отрывались от аэродромных полей и устремлялись на Запад и Восток. Аэропорты захлебывались в людских потоках. Таможня изнемогала под напором персидских ковров, берлинских костюмов и мутных колумбийских изумрудов.
        Нищие стаями ворон заполонили столицу и шедшие к ней поезда. Трясли обрубками рук, заголяли страшные язвы, кричали о пожарах, войнах и море. Цыганские дети бритвами вырезали бумажники из сумок, стаскивали кольца с рук доверчивых зевак. Картонные плакаты, вопиявшие о бедности, шевелились в метро. Здесь же, в переходах, покупали валюту, камни и золото.
        Вчерашние коммунистические бонзы, все еще владельцы дорогущих квартир, на рассвете копались в помойках. Просили милостыню ветераны Афганистана и Чечни. Чернобыльцы умирали десятками. В маленьких нищих городках женщины отказывались рожать. Солдаты в гарнизонах вырезали целые караулы и убегали в столицу. По лесам слонялись обкурившиеся плана дезертиры с автоматами.
        В стране стало рождаться меньше детей, но никогда прежде люди не искали друг друга с такой отчаянностью. В неделю рушились тридцатилетние, идущие на медаль, семьи. В метро люди бесстыдно меряли друг друга взглядом, выходили из вагона вместе и спешили на чужую квартиру, не думая об осторожности и последствиях. В парках ожидающие мужчины сусликами высовывались из кустов. На пляжах взрослые люди раздевались поспешно, как подростки на чердаке. Переспать с незнакомцем стало так же необременительно, как выпить стакан джюса. Когда выходили на улицу, старались непременно подчеркнуть одно из достоинств - шею, грудь, плечи или хотя бы проложенный ключом гульфик. Обнажались до поздних холодов, и даже зимой многие расстегивались до самого креста, низко висящего на мурашчатой груди.
        Дети словно сорвались с цепи. Им уж не в новинку были танцы обнаженных, эрекции под водку и свальный грех. Их родители на пятом десятке открывали группенсекс. Постельные соискатели сталкивались в прихожей любовницы, не удивляясь друг другу. Иногда они вообще по-честному собирались по делу, которое стали называть "бутерброд".
        Любовь и деньги наконец встретились. Школьницы по вечерам бежали к гостиницам, где их уже поджидали рычащие автомобили. Молодые люди вдруг с изумлением открыли, что их тело чего-то стоит. Юноши с притворными стонами отдавались трясущимся старикам в туалетах и банкиршам на океанских курортах. Девочки и мальчики окучивали толпы богатых и, сжав зубы, терпели гнилой запах, шедший из нутра министров, промышленников и убийц. Красились волосы, ресницы и брови, выбривались подмышки, икры и лобки, вставлялись цветные контактные линзы, на последние деньги покупались тряпки и духи от Диора. Студентки писали курсовые, сидя на коленях старых развратников.
        Страну захлестнули сифилис, триппер и вши. Со стонами расчесывали промежность красавицы в роскошных спальнях, шипели сквозь зубы мужчины в вечерних пиджаках, исходя болью в сверкающих туалетах, радостно и жадно светились глаза врачей, лился в поддоны гной, летели на стол иголки, скальпели и вовсе неведомые стеклянные трубки, лаборатории захлебывались от наплыва пробирок с кровью, спермой и мочой, и со всех сторон, из страшных портовых доков, наплывал на столицы СПИД...
        Тысячами и тысячами стекались в столицы темнолицые красивые сыновья Юга. Их гортанные веселые голоса пугали рынки и отели. Крепкие волосатые руки что-то неопределенно пошевеливали в карманах. Выпуклые глаза с обожанием обшаривали Тверскую, Крещатик и Невский. Где-то далеко сзади, в обозах, тащились за ними их женщины, старики и дети. Всех их звали черными. Черные устраивались по-разному. Кто-то торговал по ночам арбузами. Кто-то сторожил морги. Кто-то вообще хватался за любую работу, лишь бы не оставаться в своих аулах и кишлаках под ужасным свистом бомб и надзором муллы. Кто-то попросту шел в бандиты, и на подмосковных кладбищах один за одним поднимались мраморные мавзолеи с непривычными именами и разбойничьими портретами, выбитыми белым на темном камне.
        Со всех концов громадной рухнувшей империи в Москву потянулись молодые и сильные. Из Галиции, Гарма, Карабаха, Витебска, Архангельска ехали плацкартом в Москву плотники, каменщики, маляры, штукатуры. Тряслись в поездах будущие охранники, шоферы, телезвезды, референты, банкиры, бездомные и проститутки. В невероятное шевеление пришла Евразия. Польские принцы, китайские лорды, афганские солдаты, сомалийские племена, вьетнамские кланы - все, все тянулось в Москву. В Москве грабили, торговали, строили, служили, выпрашивали, вымогали, из Москвы открывался блестящий звездный шлях во все столицы мира, шлях, на который с благоговением и страхом ступала чумазая азиатская нога...
        Не было в истории большего смешения народов и племен, сословий и классов, воплей и песен, золота и грязи, взрывов и фейерверков, вина и крови, здоровья и бацилл, мрамора и пыли, цветов и окурков, гнили и ароматов..."

        Поживший принц отложил золотое вечное перо и глянул в окно. Уж никто не сидел напротив, вместо мальчиков пришло ловкое кишение теней под присмотром быстро сгущающихся сумерек. Еле различим был уж и сам мавзолей. Темнел, ревел, вздыхал Стамбул - великий и печальный город, и снизу, с шелковистого Мраморного моря, басовито и заунывно закричал что-то мальтийский пароход...
        На столе валялись карты незаконченного пасьянса; на щеке червонного короля - капелька темно-красного вина; семерка треф наполовину прикрыта картой Малой Азии.
        Поживший принц подумал, отпил из бокала и занес на бумагу:
        "Единственное мое преимущество перед молодыми людьми - это понимание разницы между летним и зимним одеколоном, а также между дневными и вечерними галстуками".
        В последнее время поживший принц взял себе за правило сочетать словеса с жизнью и поэтому немедленно поднялся и направился к шкафу - душиться и одеваться.
        На улице повеяло печной гарью, пролитой водой и пылью, кругом стоял низкий недобрый гул. К пожившему принцу подскочили две седые англичанки, совсем одуревшие от суеты и приставаний интересных кучерявых мужчин, и стали неистово добиваться, как пройти к мечети Султан-Ахмет. Мечеть Султан-Ахмет была пожившему принцу не по пути, и он кратко объяснил альбионкам, что надо пройти вниз по Чемберлиташ до маленького сквера, а там взять вправо.
        Такая бестрепетная краткость далась пожившему принцу нелегко. Он слишком долго заискивал перед людьми, а от пиетета перед взрослыми женщинами вообще избавился только тогда, когда стал брать их себе в любовницы.
        Кстати, как раз сегодня вечером у Галатской башни ему предстояла встреча с Марго Кольцофф.
        Сколько лет было Марго, не знал никто. Тщеславная Марго постоянно привирала, и то получалось, что сам похотливый Лаврентий Берия, роняя слюни, гонялся в черной машине за ней по всей Москве, то что ее в младенчестве качал на коленях Ив Монтан во время своего приезда в первопрестольную. Разница в возможной дате рождения Марго составляла, таким образом, примерно двадцать пять лет, все знакомые были этим обстоятельством вовсю заморочены и давно перестали гадать. Поживший принц же имел особые причины о возрасте Марго думать: пятнадцать лет назад она затащила его в койку.
        К коечному моменту поживший принц уже точно знал, что Марго недавно стала бабушкой; выглядела она в то время на тридцать пять, энтузиазм ее был вполне комсомольский, настырность же предполагала солидный опыт, обычно не приобретаемый раньше пятидесяти. Одним словом, метрики Марго рисовал сам черт.
        Короткие волосы ее были выкрашены в вызывающе ненатуральный цвет, губы подведены кармином, как у трансвестита-пажа, брови - выщипаны, глаза - нахальные, шея девичья, ручки крошечные. Из украшений молодящаяся Марго носила серебро или в крайнем случае белое золото, камни предпочитала бурые и непрозрачные - сердолик, яшму, авантюрин. В постели ни серег, ни колец, ни цепей она не снимала и, если в пароксизме страсти ей нечаянно делали больно ее же серьгой или слегка придушивали венецианской цепочкой, начинала отчаянно визжать, так что сбегался весь гостиничный персонал.
        Трахалась Марго действительно по большей части в гостиницах, потому что дома всегда был муж. Муж писал парадные портреты и был богат при всех властях. Он не то чтобы ревновал, но любил, чтобы жена была под боком, и без него Марго никуда не выезжала. Вот и сейчас он приехал в Стамбул за какой-то артистической надобностью, снял номер люкс на площади Таксим, в гостинице, с крыши которой открывался дивный вид на Золотой Рог и мечеть Сулейманию, целыми днями работал, но всегда поджидал жену к позднему ужину.
        Впрочем, последнее обстоятельство поклонников Марго от расходов никогда не спасало. Марго была невероятно прожорлива, лопала мясо, как ацтекский идол, и могла запросто угоститься три раза подряд за вечер. Пила она, правда, умеренно и всегда советовала экономить на чаевых.
        Поживший принц давно пришел к заключению, что Марго, в сущности, бескорыстна. Ей нравилось, когда ей делали подарки, и иногда она просила в долг, но при этом радовалась всякой сувенирной ерунде, а деньги всегда скрупулезно отдавала день в день.
        Поклонников у Марго было без числа, к пожившему же принцу она теперь питала просто предвзятую дружескую слабость: особые отношения их прекратились так же давно, как и начались. Вот и сегодня предстоял вполне заурядный, почти семейный, ужин, о котором муж, впрочем, ничего не знал: у Марго была своя маленькая особая личная жизнь.
        Галатская башня высилась над кривой паутиной перекрестков, как ферзь, блистающий над пыльной шахматной доской. Основание ее уже охватили сумерки, выползшие из грязнейших подъездов и незаделанных щелей в асфальте, но верхний венец еще купался в мутно-розовых лучах заката. Марго ждала пожившего принца у дверей: с мужчинами она бывала точна, как немецкий гроссмейстер.
        Ведомые мальчиком в красной ливрее, на лифте они взмыли под небеса, и вот уже пронзительный сырой ветер дул на них с Босфора.
        С балкончика был виден едва ли не весь Стамбул; только Чемберлиташ, где жил принц, скрывалась за разжабившейся Ай-Софией. Закат был стылый, пронзительный, тусклый, как будто башню охватила холодная кирпичная пыль погрома. Над бухтами наливались черным тучи, отражавшиеся в продолговатом перламутровом брюхе Босфора, распоротом в этот час тремя тонкими ржавыми танкерами. На Золотой Рог наваливался дождь, издали казавшийся серебристой газовой косынкой. Где-то в болгарской стороне стремительно и косо проносились молнии. Дождь заходил с севера, с Черного моря, и азиатский берег было уже совсем не видать. Пахло мокрым камнем и электричеством.
        Марго заказала бараний суп "яйла"; поживший принц выбрал рыбу. Ресторан быстро заполнялся: в Галатскую башню всегда таскались богатые немецкие тургруппы.
        - Скажи, пожалуйста, - спросил поживший принц Марго, аккуратно заправляя салфетку за ворот, - почему в Стамбуле всех проституток зовут Наташами?
        - Не только проституток, - сказала Марго, присматривая за тем, как официант делает ей "скрудрайвер". - Отнюдь не только проституток. Меня они тоже зовут Наташей. Наташа - это любая интересная белая женщина.
        - Да, но почему Наташа? - настаивал принц. - Почему не Вера или Люба?
        - Почему Стамбул зовут Стамбул? - молвила Марго философски, красиво пожимая плечами. - Скажи ему, чтобы добавил соку.
        Принц отдал быстрое приказание официанту и задумался.
        - Да, - неохотно проговорил он, глядя поверх головы Марго на Босфор, - но почему при этом сводника зовут котом?
        Марго сосредоточенно отпила из стакана, удовлетворенно вздохнула и перевела блаженный просветлевший взгляд на пожившего принца:
        - Может быть, потому, что он ступает мягко, как кот?
        - Может быть, может быть, - рассеянно пробормотал поживший принц, а потом подлил себе вина и повеселел. - А ты знаешь, - сказал он, - я влюбился.
        Рука Марго затряслась; коктейль пролился.
        - В кота? - спросила она, глядя в сторону.
        - Нет, - улыбнулся поживший принц. - В триппер.

        Это началось в Москве несколько месяцев назад, осенью. Поздним вечером поживший принц ехал в метро. По обыкновению, он листал что-то красивое, возможно - журнал "Французский дом". На "Каховской" к нему подсела девочка лет восемнадцати и стала так шумно устраиваться на сидении, что не заметить ее было просто нельзя. Поживший принц глянул на нее искоса: прозрачные желтые глаза, как у тигренка, плоский, кошачьеобразный же, нос, оттопыренные уши, спутавшаяся шатеновая гривка. Девочка-тигра повозилась-повозилась, наконец, устроилась; оглядела вагон. Взгляд ее упал на глянцевые страницы "Французского дома", ноздри презрительно затрепетали. Она полезла в обширный белый пластиковый пакет, извлекла оттуда яркий буклетик, наклонилась к пожившему принцу и требовательно спросила:
        - Вы когда-нибудь задумывались, зачем мы живем?
        Поживший принц с любопытством глянул на предлагаемый продукт. На буром фоне пестрели многочисленные, отчего-то зеленые, нечеловеческие глаза, из верхнего левого угла в правый нижний летела шарлаховая молния, понизу шел вопрос: "Выживет ли этот мир?"
        Девочка деловито шмыгнула носом, ткнула грязноватым ногтем в молнию и надменно предложила:
        - Хотите, я расскажу вам про теорию кармы? И про реинкарнацию верных?
        - Может быть, просто поебемся? - предложил поживший принц.
        Тигра яростно зашипела и вцепилась ему в руку. Поживший принц ойкнул и дернулся; на ладони проступила кровь...
        Тем же вечером они очутились в уютной квартирке, которую поживший принц снимал напротив казарм на Басманной. Тело незнакомки оказалось холодным, влажным и неврастеничным; в самый неподходящий момент она, лежа неподвижно, стала бесстрастно читать буддистские сутры. Утром она попросила сто восемьдесят тысяч на проездной и, не принимая душа, уковыляла прочь, наказав ни в коем случае ее не провожать. Прибирая в спальне, поживший принц нашел под одеялом целый набор агитпропа: и "Выживет ли этот мир?", и "Зачем мы живем?", и "Есть ли жизнь после смерти?", и "Что такое судьба?", и многое, многое другое. Больше всего пожившему принцу понравился листочек про судьбу - с синей обезумевшей коброй, разинувшей пасть так широко, что хотелось сказать - от уха до уха, с вытаращенными полоумными глазами и прозрачным бесцветным ядом, капавшим с больных пародонтозных десен. Почему-то пожившему принцу подумалось, что это наводит на мысль о минете, и он приклеил кобру на холодильник.
        Вообще весь происшедший эпизод казался таким невероятным, что принц считал, будто он ему привиделся, - пока не убедился, что на эпизоде этом заработал триппер.
        Выругавшись и залечив триппер у молодого дорогого доктора с боннским дипломом, он выкинул незнакомку из головы. Через два месяца в полвторого ночи кто-то стал трезвонить в дверь. Спросонья принц долго не мог попасть ногами в тапочки, а когда, наконец, добрался до коридора и отворил, то убедился, что идиотский триппер вернулся.
        Теперь триппер квартировал в Стамбуле в пансионе "Дружба" на четвертом этаже вместе с юной японской путешественницей. Поживший принц сильно подозревал, что под видом романтической лесбийской привязанности японку развращают и потихоньку посасывают из ее кошелька деньги. Сунув сто лир портье, вскарабкавшись на верхотуру и проникнув в комнату, не постучав, поживший принц подозрительно покрутил носом: ему показалось, что в воздухе витает сладкий степной аромат анаши.
        - На чьи деньги курим? - осведомился он, присаживаясь на трипперову кровать и рассеянно кивнув японке, целомудренно спрятавшейся под одеяло.
        - На свои! - взвизгнул триппер и больно лягнул принца в поясницу. Принц согнулся, сдавленно охнул и слабо погрозил трипперу кулаком:
        - Доиграешься ты, Саня...
        Саня перевернулась на спину, всхлипнула и прижала кулаки к глазам.
        - Дурак старый, - сказала она. - Жизни мне с тобой нету.
        - Какая со мной жизнь, - легко согласился принц, - косячков я не курю, жопой не торгую... Я тебя просил к Ай-Софии больше не ходить? А? Нет, ты по совести ответь - просил или не просил?
        - Мне деньги нужны.
        - Мать честная, да даю я тебе деньги!
        - Уйди, - сказала Саня и раскрыла мокрые желтые глаза, в которых тут же бабочками затрепетали отражения лампы. - Уйди, зверь. Я к маме уеду. Или в море брошусь.
        - Нимфоманка, - сказал поживший принц грустно. Помолчал, поднялся и вышел.
        Последние два месяца он только и делал, что ходил взад-вперед по Чемберлиташ, и ему начало казаться, что где-то на этой улице растет древо познания добра и зла.
        Накрапывал дождик. Поживший принц стоял под платанами и пристально смотрел на ограду мечети. Только когда дождь промочил его вечерний пиджак насквозь, принц увидел Саню. Она перебегала улицу в каком-то немыслимом белом плаще. Притормозила приземистая спортивная машина, из нее только что не по пояс высунулся молодой турок, свистнул и звонко крикнул: "Наташа!"
        Саня замерла у ограды. Рядом с ней, не шевелясь, стоял плечистый человек в черном, пристально разглядывавший машину и турка. Потом он что-то сказал Сане, взял за руку и повел к мостовой. Турок смотрел на него с пониманием. Лицо его выражало удовлетворенную готовность вступить в короткий торг.
        Поживший принц смотрел на все это из-под платанов. Когда Саня прыгнула в машину, и та, шурша шинами по мокрому асфальту, понесла ее налево, к Золотому Рогу, черный человек снова замер на своем посту в темноте, а поживший принц отвернулся и потихоньку пошел прочь.
        - Вот тебе и триппер, - сказал он шепотом сам себе.

        Марго же лежала в это время в номере своей роскошной гостиницы рядом с посвистывавшим во сне мужем-портретистом, и крупные слезы текли по ее лицу. Марго тихо всхлипывала и вытирала глаза уголком батистовой простыни. После вечера, проведенного с пожившим принцем, ей вдруг показалось, что жизнь совсем кончилась и что она осталась совершенно одна-одинешенька на свете, больная, старая, заброшенная и никому не нужная. Все мелкие и крупные горести внезапно выстроились у ее изголовья злой чередой: и невыносимая плебейская привычка мужа причавкивать супчиком, и тщательно скрываемая от всех ее собственная боль в суставах, и вечная зависимость от окружающих не только на предмет постели, но и насчет того, чтобы покушать и попить, и холодная, отстранившаяся от нее, дочь, и новая любовь пожившего принца, и вообще весь бесконечный бессмысленный марафон, в который она ввязалась чуть не с самого рождения. За окном на площади лихо гудели машины, хохотала компания местных ребят, вспыхивали и гасли огни, и Марго казалось, что в жизни больше ничего, решительно ничего не будет, кроме ломоты в висках, распухших от слез век, грубого чужого шума, равнодушных далеких огней и облатки снотворного на тумбочке у кровати.

        Наутро поживший принц повязал темно-синий консервативный галстук и отправился в харчевню, в которой его уже поджидал Агаз-хан.
        Агаз-хан в свое время бежал из одной маленькой кавказской республики. Как у рыбака самая большая рыба всегда срывается с крючка и остается под водой, так и у политика самые великие победы оказываются в пресловутом неиспользованном потенциале. Так было со знакомым пожившему принцу озлобленным и клянущим жизнь Горбачевым, продающим свои книги в парижских универмагах, так было и с менее обиженным, но не менее раздувшимся Явлинским, которого поживший принц тоже встречал. Так было и с Агаз-ханом.
        Агаз-хан собирался оборудовать в своей республике налоговый рай для заграничных богачей, продавать за рубеж оникс, вино и нефть и вообще устроить в отчизне небывалый просвещенный абсолютизм. Однако вместо всего этого Агаз-хан залучил к себе лишь трех недобросовестных иорданских нефтепромышленников и то исключительно за счет терпеливого налогоплательщика; успешно пересажал половину отечественных журналистов, а вторую половину посадил жрать тощий бюджет. При этом он вяло приторговывал оружием и черной икрой. И то и другое он воровал у русских за бурной и пенной рекой к северу от столицы. Наконец, терпение налогоплательщика лопнуло, и Агаз-хан был вполне демократично смещен одним решительным молодым полковником, устроившим мятеж в провинции. Если бы дело происходило в какой-нибудь Колумбии, в которой мятежникам надо шагать до столицы не меньше пары недель, то Агаз-хан как-нибудь вывернулся бы, сообразил, сдюжил. Но республика была невелика, и из любой самой дальней стороны до столицы ходу было никак не больше трех суток. Решительный полковник вошел в город к исходу второго дня. Он окрестил свое правительство революционным, но революция на этом не закончилась, и скоро уж и полковнику пришлось туго, и теперь и на него собирались попереть танковыми колоннами молодые офицеры из глухих гарнизонов, так что полковник нынче, вероятно, частенько вспоминал судьбу Агаз-хана.
        Агаз-хан же сидел в Стамбуле в гостинице "Чара" за неизвестно чей счет и со злорадством ждал в эмиграцию решительного полковника, а также всех его товарищей по борьбе, попутно измышляя зверства, которые он втихаря над ними произведет. Почему-то дальше утопления ренегатов в Мраморном море в мешках с дерьмом фантазия Агаз-хана не заходила.
        Поживший принц любил беседовать с Агаз-ханом в закусочной на углу Чемберлиташ, в которой пахло мокрыми кухонными тряпками, но где подавали роскошный цыплячий кебаб.
        - Ну что, Агаз-хан,- весело спросил поживший принц, энергично присаживаясь к замусоленному столику и строго подзывая полового, - каковы новости с кавказского фронта?
        - Русские из Сухуми ушли, - буркнул Агаз-хан, утыкаясь усом в бокал с жидким пивом.
        - Мда, слыхал... А из отчизны что слышно?
        Агаз-хан оживился.
        - Не поверишь, - зашептал он, перегибаясь через стол к пожившему принцу, - вчера прихожу в гостиницу, а там - письмо...
        - Ну-у?!
        - Вот и я говорю! Письмо из столицы, от человечка одного. Небольшой такой человечек, генералом в конторе служит, КаГэБэ называется...
        - Из самого КаГэБэ?! - всплеснул руками поживший принц в восторге.
        - Так, - ответил Агаз-хан солидно. - Ну вот, открываю я конверт - из Москвы отправлен, между прочим, - а в нем вырезки из газет наших и письмо... Шатается трон под Шалыт-Ахматом, ох шатается! К седьмому мая дома буду!
        - А почему к седьмому? - спросил поживший принц с любопытством.
        - День независимости, - пояснил Агаз-хан и значительно повел подбородком.
        Поживший принц тоже для приличия поцокал языком, хотя ему уже становилось скучно.
        - Выскочкам головы рубить надо, - развивал свои обычные идеи Агаз-хан,- по всему Кавказу солидных людей выбирать надо. Молодежь пускай в Москву едет. Глубоко в чужой карман Москва руку запустила... Рука Москвы - так о выскочках говорят!
        - Это о ком же, например?
        - А вот, например, о Сурете Гусейнове!
        - Да знал я Гусейнова, - поморщился поживший принц, который действительно пару раз обедал с азербайджанским диктатором в ресторанах, надежно укрытых в серых рощах карабахских гор. - Никакая не рука Москвы, обыкновенный авантюрист... Вы лучше скажите, Агаз-хан, вы как бы неверную женщину наказали?
        Агаз-хан подумал, поскреб в густом затылке, глянул на принца тусклым взглядом, оттопырил губы:
        - В землю бы живой закопал.
        - Так. А любовника ее?
        Агаз-хан оживился:
        - Любовника? Значит так, любовника: сначала в железную клетку бы запер. Маленькую такую. Чтоб в ней, как в гробу, лежал, шевелиться не мог, а только бы выл и под себя гадил. И чтоб я на него смотреть ходил. Потом, как помирать начнет, из клетки вынуть, раздеть и член ножничками маникюрными резать. Маленькими такими кусочками. С ноготь. - И Агаз-хан деловито показал пожившему принцу крохотный ноготь на своем мизинце. - Медленно резать. Не спешить. Потом угли в рот запихать, если живой еще будет. Вот так, пожалуй.
        И он побарабанил пальцами по столу. Поживший принц задумчиво тянул пиво из матового пластикового бокала.
        - Спасибо за совет, - сказал он наконец. - Железную клетку-то мне как в Стамбуле найти?
        Глаза Агаз-хана внезапно заблестели, словно их промыла невидимая божественная струя:
        - Твоя женщина? Твоя? Да?!
        - Моя, - кивнул поживший принц.
        - Ай-ай-ай, такой большой человек и такое горе! Ай-ай-ай!.. Что за женщина-то? - Агаз-хан понизил голос, наклонился к принцу, впился глазами.
        - Шлюха. Наркоманка.
        Агаз-хан помолчал, потом торжественно выпрямился, надул щеки, с силой выдохнул:
        - Па-азо-ор!

        Новые возможности кружили голову пожившему принцу. По одинокой привычке занося свои сомнения на бумагу, он прилежно работал золотым пером, время от времени отрываясь от тетради и поглядывая в окно, на мавзолей Махмуда Второго, из-за ограды которого выглядывал грустный весенний памятник турецкому адмиралу.
        "Новое время предлагало новые решения. Прежде неверную любовницу можно было лишить денежного содержания, выгнать из дому или, на крайний случай, отхлестать несвежим кухонным полотенцем по тощей спине. Теперь ее стало можно обрить наголо, закопать в землю, утопить в Мраморном море и, при определенной расторопности, продать в ужасный маньчжурский публичный дом, получив при этом даже некоторый гипотетический навар.
        Однако если в прежние времена вам наставлял рога нищий инженер, пьющий бухгалтер или, в исключительном случае, трусливый майор органов, последний раз видевший пистолет год назад в приключенческом польском фильме, то теперь противник мог оказаться наркокурьером, рэкетиром, телеведущим, банкиром - иными словами, субъектом, способным заколотить тебя в гроб вообще превентивно - чтобы не следил, не канючил, не надоедал.
        Еще лет десять назад куцая в средствах любовь разворачивалась как бы в блеклой производственной повести; теперь она перекочевала на страницы неправдоподобно бойкого триллера, действие которого разворачивалось то в саваннах Восточной Африки, то в доках Гавра, то в опиумных курильнях Александрии. Прежде атрибутами любовной страсти были нежность, верность и грусть. Их заменили сила, напор и богатство. Раньше героем московского романа был сутулый болезненный неудачник сорока пяти лет. Теперь он был отправлен в очередь за дешевым колхозным молоком, а на его место пришел крутоплечий молодой хам с раздувшимися от валюты карманами и жадным холмиком на причинном месте: тот же самый рэкетир, наркокурьер, уголовник".
        Поживший принц спрятал золотое перо в эмалевый чехольчик и задумался.
        Человек, нанесший ему такое страшное оскорбление, не был ни рэкетиром, ни уголовником, ни наркокурьером, однако, может быть, его бы испугались и первый, и второй, и третий.
        Нил происходил из красной семьи и появился на свет в городке с обманчиво звучным названием Остров. Родители Нила честно служили партии, которая вознаградила их за это дощатым синим домиком на реке Великая, в заводях которой мать Нила по вечерам стирала белье. Остров стоял посредине темных распаханных полей, мрачно глядя во все концы света, как разбитый броненосец или плавучая тюрьма. Утверждали, что он расположен в 57 километрах от Пушкинских Гор; в это было сложно поверить. Казалось, что Остров стоит где-то посреди Охотского моря и что о его стены бьются не галки с воробьями, а медузы и гарпии. Если выйти за околицу и начать обводить взглядом низкий выпуклый горизонт, похожий на полевую офицерскую лупу, начинало казаться, что из этих мест можно добраться лишь до обломков какого-нибудь ветхого корабля или, на худой конец, плуга.
        Видимо, именно в силу всего этого островные люди пользовались доверием властей. Когда Нилу пришла пора служить в армии, его послали не в стройбат и не в пехоту, а в самый что ни на есть наистрожайший спецназ. Что он там делал и в чем заключалась его служба, осталось неизвестным, но только, вернувшись в Остров, Нил набил морду дружкам, захватил пустующий дом в овраге и провалялся там в драных армейских штанах год - до тех самых пор, пока не услыхал по "Голосу Америки", что в России установился бардак и что русские теперь делают, что хотят. Нил проразмышлял дня два, а потом нацепил гвардейские значки и полученную неизвестно за что медаль и отправился на прием к местному начальнику. Через год он был уже во Франции. Там он приобрел шрам на скуле, брестский акцент и благодарную профессию кота.
        Все это Саня взахлеб рассказала пожившему принцу позавчера. Теперь с этим рассказом надо было что-то делать. По прежним понятиям, пожившему принцу надо было бы поплакать, удариться в запой и в конце концов улететь, обливаясь слезами и водкой, в Москву. По понятиям новым, ему надо было мстить.

        Во дворе султанского дворца поживший принц отловил сонного служителя и принялся выведывать у того про причалы Золотого Рога. Он всегда собирал сведения о дальних странах по методу Марко Поло, расспрашивая местных жителей о численности населения, ремеслах, нравах, количестве мечетей, церквей и вокзалов. В результате его книги пользовались большой популярностью - может быть, именно в силу того, что конкуренты были излишне педантичны.
        Через полчаса, проверив записи и отпустив вконец измученного аборигена, поживший принц направился на северный обрыв. Стоя на вершине Топкапи и слушая, как плывет по багетному Золотому Рогу и эхом отдается в мутном хрустале Босфора гортанный, полуденный, протяжный, ястребиный крик муэдзинов, поживший принц пробормотал сам себе:
        - Да, вечность... Рахманинов бы такого не понял... Вот тебе и Азия... А Агаз-хан все - "головой в Босфор"...
        Агаз-хан и Марго ждали за воротами, в небольшом открытом кафе, зажатом между стенами Топкапи и ковровым базаром.
        - Сколько страниц ты уже написал? - спросила Марго, кушая мороженое и кося глазом на лиловую шею Агаз-хана.
        - Сто, - сказал поживший принц наобум. Марго так же наобум кивнула. Агаз-хан зевнул.
        - Книжки-манижки, - сказал он. - Веди, писатель.
        Завоевав доверие пожившего принца, он слегка разболтался и обнаглел.
        Ай-София уже закрыла свои двери для туристских толп, и дорожка вдоль ограды опустела. Уехали огромные фырчащие автобусы, разбрелись самостийные визитеры, разбежалась толпа мальчишек, продававших открытки, и на тротуаре замаячили редкие скучающие фигуры. Упиваясь жалостью к самому себе, поживший принц поискал глазами искомый портупейный стан; нашел.
        - Ждите здесь, - сказал он сквозь зубы. - Сейчас я к нему подойду.
        Агаз-хан и Марго зашебуршились, как две встревоженные весенние рощи, заметались по мостовой, спрятались под платан. Поживший принц махнул им рукой и зашагал к собору.
        Сердце его билось, как ставень на степном ветру, в животе запорхала прохладная бабочка, неизменный признак желания - или страха. Он приближался к Нилу в первый раз.
        Нил по своему обыкновению, как успел уже затвердить поживший принц, стоял в тенистой нише и неспешно листал какой-то журнал. Волосы его были расчесаны на косой парижский пробор, охлаждены гелем и помадой. Легкий синий костюм сухо выглажен и франтовато расправлен, левая нога в лакированном полуботинке отставлена в сторону, не то чтобы отдохнуть, не то чтобы посподручней ударить кого-то в пах. Когда поживший принц подошел совсем близко, в нос ему ударил сладкий запах неправильного, зимнего, одеколона, чересчур приторный для лучистого апрельского дня. Галстук Нила был тоже дурной, вечерний, в золотую ресторанную нить.
        С отчаянно бьющимся сердцем поживший принц принялся ходить мимо Нила взад-вперед, озабоченно поглядывая на зарешеченное платанами небо, вздыхая, нетерпеливо поводя плечами и вообще всячески изображая сговорчивого послеполуденного клиента.
        Нил поднял голову раз, окинул пожившего принца холодным расчетливым взглядом, нырнул обратно в журнал. Поднял два - прощупал черными зрачками принцеву одежду и обувь - и снова скрылся в глянцевых страницах. Поднял три - свернул журнал в трубку и, похлопывая им по бедру, пошел навстречу деньгам.
        - You want a girl? - спросил он вполголоса таким же таинственным тоном, каким на Чемберлиташ ночью спрашивали "Hashish?" - как будто от этой таинственности привлекательность женщин и наркотиков возрастала. - Which country are you from?
        Пожившего принца поразил его акцент - совершенно безликий, механический, лишенный какой-либо национальной принадлежности, как будто это был не человек, а игральный автомат из казино, в который пожалели вставить хорошую аудиокассету и ограничились несовершенной дешевкой.
        - Russia, - сказал поживший принц неожиданно для самого себя, так как собирался придумать что-нибудь позабористей.
        Нил совершенно не изменился в лице, только лишний раз обежал принца глазами сверху донизу и тут же бесстрастно спросил по-русски:
        - Девочку хочешь?
        Принц кивнул и облизнул губы. Ему ужасно хотелось поговорить с Нилом, потревожить его высокомерный лощеный взгляд, смутить его выверенную гвардейскую манеру. "Может быть, прикинуться голубым?" - подумал принц, но тут же сообразил, что так взволнован, что с трудной ролью не справится, запорет, сорвется - и тогда все пойдет прахом.
        - Есть блондинки, есть темненькие, - стал неспешно перечислять Нил, уже несколько отвлекшись от принца и даже вылавливая глазами новую похотливую жертву, - русские, латышки, украинки...
        - Москвичку, - сказал поживший принц. - Худую. - Подумал и добавил, чтоб не ошибиться: - Ледащую.
        Нил мельком посмотрел на него, заинтересовавшись не слышанным со времен Острова словом, дотронулся до локтя принца журнальной трубочкой:
        - Есть.
        - Мне вот что надо, - заговорил поживший принц быстро, - мне...
        - Ей и объясните, - сказал Нил, тут же заскучав. - У меня девушки безотказные. Вам понравится.
        И он повел пожившего принца в машину, нахально припаркованную к самым воротам в нарушение всех правил. Принц посматривал на него искоса, лихорадочно придумывая тему для разговора, как будто женское тело было недостаточным предлогом для знакомства со сводником, но ничего подходящего в голову не шло. Он безуспешно искал слова, чтобы описать этого молодого мужчину, который так стремительно и непоправимо вторгся в его жизнь, но не нашел почти ничего. Все что он успел сказать себе, это что Нил похож на формальную магазинную гвоздику, по самые лепестки упакованную в плечистую вазу.
        Когда Нил, газанув, сдернул машину с места и помчал вниз, к набережной (поживший принц краем глаза заметил, как переполошилась, замахала руками и даже выскочила из-под платана Марго), пожилому данте стало прилично поинтересоваться именем молодого вергилия.
        - Как вас зовут? - спросил поживший принц, поворачиваясь к Нилу и рассматривая его чисто выбритую спецназовскую челюсть.
        Нил на мгновение взглянул на пожившего принца и усмехнулся.
        - Джонни, - сказал он и прибавил газу.

        Саня куда-то запропастилась, и Нил рассвирепел.
        - Скидку дам, - сказал он сквозь зубы. - Десять процентов долой.
        Поживший принц послушно закивал. Нил посадил его в грязное кресло, поставил на столик контрабандную бутылку греческой метаксы и исчез, оставив по себе сильный дорогой запах, так не шедший к этой трущобе, больше всего походившей на заброшенное ласточкино гнездо.
        Поживший принц неспешно исследовал помещение. По всей видимости, Саня здесь как бы отчасти и жила. В шкафу враспотык висели блузки и юбчонки, там же был спрятан жестяной таз с замоченным лифчиком.
        - Неряха, - сказал поживший принц вслух.
        Когда обыск его дошел до кровати, брови принца поползли вверх. Под подушкой лежали книги. Поживший принц изумленно полистал - Фаулз, Толстой, Хемингуэй. Потряс каждую - но ни доллары, ни адреса, ни визитные карточки харьковских банкиров так и не выпали. Оставалось предположить невероятное: Саня читала! Он уселся в кресло и, почему-то успокоившись, принялся терпеливо ждать.
        Луч солнца на стене дрогнул, как щупальце осьминога, и на глазах втянулся в окно. Стало быстро темнеть, и снова повис над городом печальный птичий крик, сзывая всех правоверных на сумеречный намаз.
        "Интересно, - подумал поживший принц, - что сейчас делают Марго с Агаз-ханом? Марго паникерша, а Агаз-хан большой хвастун".
        Не успел он додумать эту неважную мысль, как по коридору загрохотали твердые, солдатские, каблуки, дверь распахнулась, и в номер заглянул хмурый, курящий сигарету, Нил.
        - Сейчас, - сказал он. - Доставил.
        - Спасибо, Джонни, - только и сказал поживший принц.
        Саня влетела в комнату, как перепуганная птица. Увидев пожившего принца, она по-заячьи взвизгнула.
        - Нечего визжать, блядь, - сказал Нилов баритон откуда-то из коридорной темноты. - Лопай что дают. Не такой уж он и страшный.
        Саня закрыла рот и перевела дух. Дверь позади нее с грохотом захлопнулась.
        - Ну и ну, - сказала она, смятенно качая головой. - Наверно, я с тебя до сих пор мало денег брала.

        - А вот послушай еще, - увлеченно говорил поживший принц, торопясь открыть заложенную страницу. - "Она успела переменить положение и лежала уже не поперек кровати, а головой на подушке, хотя постель оставалась неразобранной. Рассыпавшиеся волосы почти закрывали лицо. Какое-то мгновение он стоял над ней неподвижно. Потом оперся на узкую кровать одним коленом и упал на нее, покрывая жадными поцелуями ее рот, глаза, шею. Но это сжавшееся под ним пассивное, на все согласное тело, голые ноги, прикасавшиеся к его ногам... он уже не мог ждать. Ее тело дернулось, словно от боли".
        - Дергаться я и так дергаюсь, - сказала Саня и выругалась по-матерному. Она лежала на кровати, как была, в коротеньком черном платьишке, и курила "Житан".
        - Подожди, еще есть... "Мне стыдно, - сказала она, отворачиваясь. - Нет. Не надо. Мне стыдно и страшно. Не надо. А вдруг ты меня не любишь".
        - "А вдруг ты меня не любишь", - повторила Саня задумчиво. - Что ж, можно попробовать... За что мне все это, а?
        Поживший принц с наслаждением ответил:
        - Наверное, за то, что мало читала в детстве.
        Саня ощерилась на него дикой кошкой:
        - Читала? Мало читала?! Да на кой ляд мне сдалась бы твоя литература, если б я была целкой!!
        - Значит, не надо было давать кому попало, - торжествующе заявил принц. - И потом, если уж ты пошла по рукам, то кто знает, может быть, твой следующий бандит окажется некрофил. Что ж тебе, вены себе резать? Уж лучше по книжкам картину восстановить. Гоголем запасись. У него про это есть, кажется.
        Саня попыталась пнуть его ногой, но не дотянулась, упала лицом в подушку и тихо завыла.
        - Какие еще варианты возможны? - с удовольствием, по-садистски, рассуждал поживший принц, неторопливо закуривая. - Геронтофилия? "Красное и черное". Инцест? "Пармская шартреза". Педофилия? Набокова даже ты читала. Вуайеризм? Попробуй позднего Нагибина. Чрезвычайно сочувствую, - заключил он, кося на Саню лукавым глазом, - если тебе придется притворяться брюхатым бородатым мужчиной. В таком случае надо читать про пиратов. "Одиссею капитана Блада", быть может. Или нарядиться Карлом Марксом.
        - Сволочь, сволочь, сволочь! - закричала Саня, вскакивая и тряся над головой крохотными кулачками. - Сволочь, сволочь, сам ты карла, сам, сам, сам!
        - Милая моя, - сказал ей поживший принц спокойно. - Разве я виноват в том, что Нил предпочитает целок?
        - Почему, - кричала Саня, вовсе распалившись, - почему мужики такие извращенцы?! Почему одному мертвую подавай, другому целку, а нам, бабам, что ни дай - все хорошо?! А вы - чуть что не так - так сразу в петлю?!
        - Потому что, - задумчиво сказал поживший принц, собирая книги в аккуратную стопочку, - у нас трудная работа. У тебя когда-нибудь получалось сделать из мухи слона?
        Саня поперхнулась слезами и хмыкнула. Глаза ее стали разгораться, как электрическая спираль.
        - Давай порепетируем, - сказала она, подойдя к пожившему принцу и требовательно потеребив его за ухо. - Мне ночью снова к Нилу идти. Ты знаешь, он правда обещал повеситься.
        Через полчаса, в душе, намыливая Сане плечи и неожиданно вспомнив про Агаз-хана и его советы, поживший принц хихикнул и спросил:
        - А ты никогда не пробовала зажать между ног лезвие?

        - А что тут удивительного? - пожала плечами опытная Марго.
        Вернувшись в отель, поживший принц обнаружил Марго, преданно ждущую в креслах у задрипанного фонтана. Агаз-хан уже звонил портье и просил узнать у принца, каковы его планы на завтра. Агаз-хану утомленный принц звонить не стал, а Марго со вздохом повел наверх, в номер.
        - Чего удивительного-то? У всех садистов затрудненное семяизвержение. Тут надо выбирать: либо пистолет, либо хер. Одновременно они не стреляют. И вообще моему лучшему любовнику было шестьдесят восемь лет и он был технолог с химического производства.
        - А паралича у него случайно не было? - поинтересовался поживший принц.
        - Нет, - отвечала Марго невозмутимо. - У него была ишемическая болезнь сердца. Так ты заплатишь Агаз-хану?
        - Надо подумать, - сказал поживший принц неопределенно.
        - А что тут думать, - пожала плечами Марго, быстро и нервно раскидывая на столике сложнейший пасьянс "Депо". - Вот червонная дама, вот червонный король. Чтобы им соединиться, надо убрать семерку-жалость и прибавить валета пик-злость.
        - Не получится, - сказал поживший принц, отбирая у нее карты и неторопливо смешивая колоду. - Все равно не сойдется. Валета пик у меня как-то нет... Знаешь что, Марго. Давай-ка лучше в дурачка.