Направляясь из Гатвика на огнедышащем экспрессе в Лондон, я, наконец, понял, на что похоже весеннее английское цветение: на грязноватых, но все равно, несомненно, белорунных овец, которых можно в изобилии наблюдать на окрестных пригорках.
        Я долго не мог подобрать верного определения; мой ум был смущен тем, что видел глаз. Ум привык оперировать русскими весенними категориями мазни на белом: распущенные сады на фоне кучерявых облаков. В крайнем случае, я мог понять белый американский ацетат: в Соединенных Штатах весна неизменно имеет некоторый военно-промышленный, отчасти фармацевтический привкус. Определение же английской весны, как я уже сказал, мне долго не давалось. Хотя разгадка оказалась элементарной. Конечно же, овцы - шерсть которых заложила основы благополучия Британской империи. В конечном счете, вы, Ленин, были правы: бытие определяет сознание. Даже весеннее.
        Уже потом я понял, что не знаю, как относились к Англии вы. В отличие от меня вы прожили здесь некое основательное время, но отчего-то особенности английской палитры не захватили ваш ум. При желании я могу проверить, что вы думали о Ллойд-Джордже или тред-юнионизме - но о весеннем цветении? Не думаю, чтобы все архивы ЦК КПСС дали ответ на этот вопрос.
        Впрочем, вы можете резонно заметить, что ваш ум занимали не менее важные детали. Например, проблемы пролетариата. На это нечего возразить. Как писали на воротах концлагерей в одной центральноевропейской стране, каждому свое.
        Вероятно, именно в силу того обстоятельства, что наши умы имеют разное сложение, мне и хочется обсудить с вами - хотя бы заочно - некоторые наболевшие вопросы. Например, проблему весны. Или англосаксонских затылков. Или шотландского виски, на худой конец. Впрочем, вы, кажется, предпочитали пиво. Почему бы, в таком случае, не обсудить "Гиннес"?
        Я приехал в Лондон заниматься научными изысканиями, однако пока что всё мое время уходит на затылки и пиво, а также отчасти на виски и весну. Впрочем, у вас тоже не всё получилось с Третьим Интернационалом. Как вы считаете, Ленин, какой напиток подобает пить весной в Англии? Скажу честно, я в большом затруднении. Лично у меня с весной ассоциируется виски: не знаю почему, но только мне кажется, что ручьевая вода, лежащая, в конечном счете, в основе этого божественного напитка, набирается шотландцами именно по весне, когда берега их рек с совершенно непроизносимыми названиями покрываются всякой задумчивой чепухой. С другой стороны, по весне от виски бросает в пот, пиво удобней. Но - не знаю, согласитесь ли вы со мной - разве в пиве есть хоть что-нибудь весеннее? Я в затруднении, Ленин.
        То же относится и к затылкам. Я решительно не знаю, как трактовать их несколько сальную английскую шерстистость. На ум приходит ужасная мысль: я что, занимаюсь сексом с овцами? Значит, я дошел до скотоложества? Впрочем, вы не видели разницы между оппортунизмом и ревизионизмом.
        Вероятно, вы отнесете мои сомнения на счет мелкобуржуазной рефлексии. Но у буржуа - даже мелкого, Ленин - должны быть деньги. У меня же их почему-то, хоть убей, никогда нет. Всё моментально переходит к затылкам, весне и виски. Надеюсь, они рады.
        Поговорим о чем-нибудь другом. Я думаю, Лондон не сильно изменился с тех пор, как здесь жили вы. Конечно, прибавилось машин, а гадкие гадящие лошади исчезли. На улице почти не встретишь людей в галстуках, телефонизация достигла душераздирающих масштабов, то же - и загрязнение окружающей среды. Однако весна, пиво и виски всё те же, даже бородки типа "эспаньолка", которыми когда-то увлекались и вы, снова в моде.
        О состоянии английского пролетариата многого сказать не могу. Думаю, пролетарии стали чаще мыться. Однако вряд ли это отразилось на их классовом чутье. Оно по-прежнему никакое. Английскому пролетарию, Ленин, "Гиннес" до сих пор дороже мировой революции. Скажу больше: налицо признаки морального разложения и даже декаданса. Намедни я познакомился со слесарем (или токарем) с кольцом в причинном месте. Впрочем, мы снова находимся на рубеже веков. Возможно, это что-то объясняет. Даже майки от "Армани" на сталеплавильных плечах. Или навороченные гондоны.
        В общем, Лондон всё такой же. Ящики с нарциссами на подоконниках, разврат в Сохо, шорох купюр в Сити и скука в Букингемском дворце - особенно после того, как оттуда исчезла принцесса Диана. Конечно, прибавилось цветных - но их и раньше здесь было немало, по крайней мере, судя по рассказам Конан-Дойля. Правда, эти злодеи стали гуманнее: вместо того, чтобы плеваться отравленными булавками, они торгуют видеокассетами. Что, конечно, тоже своего рода отрава.
        Я пишу всю эту галиматью, сидя в антисанитарном номере своей гостиницы, которая находится примерно в двухстах метрах от того места, где творили вы, - Британского музея с крадеными фризами Парфенона и роскошной буржуазной библиотекой. Должен сказать, ваш пример меня воодушевляет: будучи весьма посредственным публицистом, вы долгие годы оставались самым читаемым автором в мире. Как убедили меня мои американские студенты, ваши книги совершенно нечитабельны, вы легко теряете нить повествования и увлекаетесь вполне банальной полемикой. Характеры героев - также не ваша сильная сторона. Вы почему-то считаете, что мы должны непременно согласиться с вашей оценкой персонажа даже в том случае, когда нам ничего не известно, скажем, о его внешности. Ваша критика Зиновьева повисает в воздухе. Согласен, Ленин: это был отвратительный тип. Но вы не убедили читателя. Вместо всех бессмысленных политических филиппик достаточно было просто сказать, что Зиновьев походил на большой кусок туалетного мыла.
        Тем не менее, вас издавали даже тогда, когда уже не могли вам польстить - а именно, после смерти. Я полагаю, общая печатная площадь посмертных изданий ваших трудов вполне могла бы покрыть поверхность какого-нибудь средних размеров астероида. Правда, при этом ни Надюша, ни Маняша не получили, выражаясь фигурально-бухгалтерски, ни хнуля. Как, впрочем, и партия: ваши брошюры стоили семь копеек, а увесистый "Материализм и эмпириокритицизм", полагаю, никак не больше полтинника. Вряд ли это окупало даже бумагу, на которой они печатались.
        Всё это должно нас воодушевлять: даже средней руки автор при благоприятном стечении обстоятельств может обеспечить себе бессмертие. А ведь бессмертие - это именно то, к чему мы все инстинктивно стремимся, верно, Ленин? Иначе стали бы мы разбрасывать свою сперму направо и налево. Сперматозоиды - это путевка в вечность, даже если они умирают в корчах на грязном полу; или в бесплодном влагалище.
        Сознаюсь, что я пишу всё это, запивая недешевый шотландский виски дорогой минеральной водой. Да, я разорился на "Перье" в толстозадых зеленых бутылках. Я купил их в корейской лавке за углом. Не всё ли равно, Ленин? Для большинства из нас богатство - недостижимый мираж. Не всем же выпадают стипендии от германского генерального штаба.
        В любом случае, Ленин, ни один миллиардер на свете не в состоянии продлить цветение сероватых английских барашков. Или предотвратить облысение (я не о вас, я снова о затылках). Так что деньги - гады, и их надо уничтожать.
        В сущности, богатство - иллюзия. Имей ты хоть триллион зеленых, ты не продлишь эрекцию дольше, чем на три часа ("Вайагра"). Ты не прикажешь кентским вишням оставаться в цвету до следующего марта. Правда, ты можешь купить океан виски - но никакое богатство на свете не поможет тебе его выпить.
        Так что во многом я согласен с вами. Деньги, в самом деле, не панацея. Однако я не уверен, что поможет и пролетариат (см. эрекцию и весну; виски, действительно, можно конфисковать - но опять же возникает проблема с желудком).
        Похоже, я сейчас бьюсь над тем же вопросом, что в свое время и вы: где искать панацею. Меня чрезвычайно занимают английские барашки (весна и затылки); вас интересовало - точно не скажу, что, но нечто классовое. Ваш пример не обнадеживает. Похоже, панацеи нет. Это печально. Когда находишься в Лондоне весной - или на баррикадах Красной Пресни в декабре, - хочется, чтобы это продлилось. Вероятно, наши надежды тщетны. Булыжники восставшего пролетариата иссякают, затылки лысеют и толстеют, дивидендов Маняше так и не видать, а что до английской весны, то она скоро перейдет в лето.
        Вы никогда не задумывались, Ленин, отчего существует вечное лето (экваториальные чудеса), но вечной весны в природе нет? Не верьте, если вам будут врать, что она присутствует на Канарских островах. Не верьте, Ленин. Вы никогда не были на Канарах - и правильно сделали. Я же поехал - и, Ленин, что я увидал? Я увидал умеренный летний зной, пошевеливающиеся по-змеиному плети цветов у моря, выжженное черное вулканическое плато наверху - ничего напоминающего весну, уверяю вас. Все сказки про Канары придуманы недобросовестными туристическими агентствами, всё теми же проклятыми жадными буржуа (цены на отель, Ленин, цены на отель!!!).
        А кто и когда видел вечную эрекцию или никогда не седеющего барашка? Может быть, Феликс Дзержинский?
        Простите мне этот сарказм. Я не хотел вас обидеть. Разговаривая с вами, я невольно перенял ваш полемический тон. Как видите, вы всё же повлияли на меня как писатель. Мне до чертиков жалко, что Маняше не досталось дивидендов.
        Напоследок расскажу о том, что особенно занимает сегодня мои мысли. Когда я вселялся в гостиницу, в дверях столкнулся с молодым путешественником в длинном черном пальто. Он чрезвычайно походил на меня лицом. На долю секунды я даже испытал неприятное чувство, будто каким-то малопредставимым шизофреническим образом смотрю на себя в пресловутое метафизическое зеркало. Думаю, что, как и я, он был сармат: из сословия мелкой степной шляхты междуречья Днепра и Вислы, слепившейся из хазар и протополяков.
        Сходство это меня странным образом впечатлило, и я даже мысленно возвращался к нему после полудня, когда анонимно разбрасывал сперму направо (и налево) со случайными дружками. Вернувшись в гостиницу, я поспал, а когда отправился вечером на поиски съестного, снова встретил сармата в черном: он поднимался по лестнице навстречу; в руках у него были многочисленные пакеты из дорогих вещевых магазинов. Очевидно, так же пораженный нашим сходством, он замедлил шаги - но ничего не произошло.
        Когда двадцатью минутами позже я пил пиво в пиццерии на Блумсбери-вей, сармат обрисовался на тротуаре. Я смотрел на него через окно. Он не заметил меня, поразмыслил у двери, не полюбил её и быстрыми шагами направился в сторону Сохо.
        И вы знаете, Ленин, тут я понял, что от меня непоправимо удаляется конкретный немалый дивиденд, и я сказал себе, что все мы - и Маняша, и Надюша, и вы, и я - вне зависимости от обстоятельств, времени и места - в конечном счете неизменно всё равно не получаем ни от жизни, ни от революции ни хнуля.