СОЛДАТ И ЖЕНЩИНА
Одинокая пенсионерка Тамара Васильевна О., 76 лет, рост 174, вес 92 кг, бывшая завуч средней школы, под влиянием тягостной паузы в работе Центрального телевидения, выбросилась из окна 9-этажного дома #3, корпус 1, по улице 26 Кирпичных Выемок. Выбросилась всерьез, насовсем зажмурив очи, но упала не на асфальт, а на крытый брезентом грузовик с надписью "ЛЮДИ".
Сразу расставим все точки над "i" (сперва заметив, впрочем, что в какую-то аховую долю секунды сама старуха такую стремительно снижающуюся точку напоминала), так вот: внутри фургона находились не какие-то абстрактные "люди", а вполне конкретные солдатики, каждый из которых годился Тамаре Васильевне минимум во внуки.
Брезент от смерти не защита. Рядовой Равиль М., 1973 г. рождения, скончался на месте в результате перелома шейных позвонков и разрыва спинного мозга. Еще одному "внучку" старая учительница снесла пяткой пол-лица и раздробила ключицу. Тамара Васильевна, как это пугающе часто случается с представителями старой школы, отделалась недоумением. Происшествие имело место в судьбоносные дни августа 1991 года. Фургон с бойцами дислоцировался в жилом массиве по дурацкому распоряжению ГКЧП. Чрезвычайщики, эти невольные локомотивы истории, никем всерьез не осуждались. Простим Тамару Васильевну и мы. Ведь в ее случае, по выражению какого-то дворового остряка, "просто наложилось одно на другое". Старушка до сих пор жива и, хотя пребывает в несколько вымышленном состоянии, скрипит и грешит на свою слабую социальную защищенность, как настоящая.
Лиза Монина, она же Мона Лиза, 23 лет, 179 см, 63 кг, незамужняя натурщица, решила поправить расшатанное стоянием в разных позах молодое здоровье.
Лиза пошла в натурщицы вовсе не из любви к искусству. Не такая уж большая радость демонстрировать разным заслуженным деятелям культуры свой лобок. Конечно, попадались среди них вполне симпатичные, интересно болтливые, а порой и весьма щедрые папашки. Но быть натурщицей для Лизы прежде всего значило то, что ее трудовая книжка хорошо лежит в отделе кадров Комбината по обслуживанию художников Московского художественного фонда. В те времена участковые уполномоченные страшно любили обещать красивым ветреным девушкам засадить их на год-другой за злостное тунеядство. При этом нажимали на слово "засадить" с какой-то даже сквозь галифе заметной суровостью. И вот, чтобы подобные вопросы, грубо говоря, не стояли, разумной девушке нужно было где-то слегка работать и сильно числиться.
Желание героини - закон для автора. Руководство Комбината отправило Лизу поработать месячишко в небольшой старинный город Кнурятин-Заокский, где у Российского худфонда и по сию пору висит на балансе миленький такой пятиэтажный Домик творчества.
Группа состояла из понаехавших со всей России иллюстраторов детских книжек, все больше дурновато-писклявых, поголовно очкастых, бальзаковского розлива баб. Все они собирали в окрестных лугах снопы васильков и ромашек, а после целомудренно отдрачивали эти лекарственные растения у себя в номерах цветными карандашиками на шершавой бумаге. Обнаженная натура оказалась в элементарном простое. Что за чепуха!..
Лиза без труда понравилась одному материально ответственному лицу. Это лицо, лукаво покряхтывая, ежедневно закрывало ей липовые почасовые наряды на зарплату, пощипывало деву, как гитарку, попутно сетуя на злостную непочтительность собственных великовозрастных внучек. У этого мирного поселянина Лиза выцыганила ключи от чердачной двери и, запершись, загорала в гордом одиночестве на плоской крыше Дома творчества. Это ли не рай? Июль, солнышко, лирически синее небо, клубника с рынка, модный роман братьев Вайнеров "Эра милосердия", по которому еще даже не снят знаменитый телесериал "Место встречи изменить нельзя", а лифчик и трусы рядом валяются, не оставляя на смуглеющем теле бледных, морально устойчивых следов!
Да, это рай! Это рай на земле. На родной, между прочим, земле, не где-нибудь, за океаном, где каждый дурак может купить "Плейбой" и пялиться на голых баб хоть за обедом, хоть в автобусе, хоть на профсоюзном собрании.
...Пчела подлетела, ужасающе жужжа. Лиза взвизгнула, вскочила и стала носиться взад-вперед по крыше. В это время мимо Дома творчества проезжал на мотоцикле Валерий Н., 19 лет, местный житель, ефрейтор срочной службы, отпущенный из внутренних войск в краткосрочный отпуск. Сквозь грохот своего "ижака" молодой человек расслышал озорной бабий визг, повернул голову влево и просиял: он никогда в жизни не видел такой невозможной силы сисек.
- Во, блядь! - обрадовался Валерий и тут же на полном ходу врезался башкой в бетонный столб электросети.
Нелепо погибший мотоциклист был сыном еще одного материально ответственного лица - домтворческой кастелянши. Его мать в нашей истории играет маленькую, но ужасно неблагодарную роль толстой женщины, безутешно рыдающей на куче подотчетных простыней, пододеяльников и наволочек.
Другие женщины тоже плакали. Накануне Валерий, с малых лет привыкший отираться возле художников, закрутил роман с представительницей голодающего на передок Поволжья. И эту чувствительную, как все детские иллюстраторши, даму гибель молодого человека просто сразила. Она до конца заезда ничего хорошего нарисовать не смогла. Опять же местная Аллочка. Ту от слез даже рвало. Кое-кому с горя померещилось, что она от покойника беременна. О, если бы это было правдой!.. И Лиза ревела. Сперва от страха, что ее растерзают местные. Или посадят, найдут за что, придумают "порнографию, сопряженную с риском для жизни", "преступную бесхалатность"... До суда Линча, инквизиции, даже просто до товарищеского суда дело, по счастию, не дошло. Мона Лиза вернулась в столицу, окончательно расцвела, многократно переопылилась и увяла безо всяких судимостей, угрызений совести, и разной прочей досадной ерунды.
ДОРОЖНАЯ ПЕСНЯ
Камыш или траву найдет в степи скакун? Кишмиш или халву, седой рахат-лукум или стакан сметан, или один котлет в кафе "Узбекистан" предложат на обед?
В кафе "Узбекистан" у нас сегодня плов. Шумит, бурлит казан, в нем - мясо и морковь. В нем лук, чеснок и жир, зира и барбарис. Съешь рису, пассажир, садись, не матерись!..
Но если у тебя в кармане ни шиша - ложись лежать, как бай, на мат из камыша. Здесь вместо первых блюд в четверг, на первый путь, неспешный, как верблюд, твой поезд подают.
Хорош его маршрут: "Караганда - Мары". В нем люди на пол срут, в нем пыль и комары. И щели в нем под стать загону для овец, и цель его - снискать в песках себе конец.
ДАЧА
Нюрка до войны самая красивая девка в селе была. Только дурная - на всю голову. Ну и не знаю уж, кто ее того... забеременил. Она когда родила, ребеночка отнесла в лес и в муравейник бросила. Чтоб, значит, грех скрыть. Аж так получилось, что соседские старички шли со станции и детский крик услыхали. Ну и забрали тое дитя полуживое к себе домой. У них самих-то детей не было. Кой-кто начал, конечно, догадки строить, только старички сказали - с города, наших родственников мальчик, мать его померла от родов, а отец - покрыт мраком неизвестности. Ото ж вырос той мальчик, поехал в город, военным стал, дослужился до полковника. Когда старички уже помирать собрались, написали ему в армию: так, мол, и так, прощай, сынок, а родила тебя тетя Нюра, наша, сельская - ты ее знаешь. Он потом приезжал один раз. Хочу, говорит, посмотреть в глаза своей матери. Только не подходите близко, Анна Евдокимовна, я за себя не ручаюсь!.. Да... А Нюрку Бог мужем крепко наказал. За тем Крохмалем была. Крохмаль, он же как напьется, чи за топор, чи за вилы хватается и бежит Нюрку бить. А Нюрка от него, значит, по соседям прячется. Дня три, бывает, домой не идет... Крохмаля Сашка Хромой убил по пьяному делу. И Сашку самого через год кто-то из наших задушил. Лесник самогонку поставил за то, что ему просо убрать помогли. Лесники с того проса зимой веники вяжут. Пили, пили, а когда мужики лаяться стали - бабы и ушли. День, другой - Сашки нет. Зина и пошла по селу. Туда, сюда - нет нигде. Побежала на поле, а он там уже давно неживой и на шее синие следы. Фельдшер покойный, Николай Прокофьевич, умный человек был. Чуть что случится - пишет заключение: "Умер. Трэба поховать". Ну и зарыли Сашку без всяких скандалов... Вы Василису Егоровну застали? Она про нашу криницу рассказывала, что когда еще у барыни в усадьбе горничной служила, они сюда каждый день с кучером за шесть верст ездили, бочку воды набирали специально к столу. Когда ее Иван высватал и привез в новый дом прямо возле этой криницы, она такая счастливая была!
Аж сын Егоровны, Гришка - вот доля! Можно сказать, и жизнь и смерть через тую криницу принял. Сел, пьяный, на край сруба и сидит. Ему соседка, что с вечера воду брала, говорит: "Григорий Иванович! Идите до хаты, вам уже спать пора, вон ваша хата!.." А он: "Отчепись! Я сам знаю, куды мне надо!" Утром пошли люди до криницы, а в ней - Гришка с открытыми глазами лежит. Хоть и глубоко - вода чистая, хорошо видно. Кто тут по-настоящему жили - уже почти никого не пооставалось. Теперь кругом одни дачники.
ГАГАРИН И ХРУЩЕВ
Даже если Россию в будущем ждет борьба за престол между Золотаревым, Драматюком и Кашлевым, но, в конце концов, по трупам Дубинина и Лобкова на него взойдет Мопсич - не беда. Был бы царем хорошим. Фамилия - еще не окончательный диагноз.
Вспомним тех же Романовых: отродясь не было в них ничего романского. Двести лет придерживались исключительно прогерманской сексуальной ориентации. Онемечились, можно сказать, до последней капли крови. И никого это, кроме отдельных бешеных мужепесов, не смущало. Может, что другое разное смущало, а это - нет! И то, что вершителем судеб северной столицы в семидесятых годах нашего века снова оказался некий Романов - факт сам по себе не удручающий. Грустно то, что политическим идеалом этого Романова был твердокаменный запор без малейшей надежды на облегчительное послабление.
Конечно, если назвать пса Васькой - вы первые скажете, что так не бывает. Но кто знает, кого и как наречет неотразимое будущее? Кем окажутся наши грядущие тезки и однофамильцы?
В эпоху Александра III обер-прокурором Священного Синода, то есть Его Императорского Величества министерством православия, главным государственным идеологом был Константин Победоносцев. Контролировал все мыслимое. Пользовался доверием государя (в старомодно-честном, а не в современном, воровайском смысле). И тем не менее: "Победоносцев над Россией простер совиные крыла" (А. Блок. "Возмездие"). Никто из современников Победоносцева, похоже, не любил. Уважать, может, и уважали, воздавали должное полезным для монархии многочисленным его способностям. С почтением почитывали высоконравственные повести, которые между делом обер-прокурор сочинял и публиковал в сугубо благонамеренных журналах, но вот и я, почти полный его тезка, неукоснительной любви к Победоносцеву в себе не ощущаю. Был и был. Слава богу, мои писульки, спустя столетие, никоим образом не подцензурны этому беззаветному сухарю.
Не все знают о том, что Гагарин был весьма приличным художником-любителем. Из многочисленных своих поездок он привозил удачные пейзажи, остро подмеченные бытовые зарисовки. С особой любовью Гагарин писал портреты друзей - молодых офицеров. Некоторые из этих маленьких гагаринских шедевров "мундирного жанра" можно, пожалуй, поставить в один ряд с работами профессиональных портретистов пятидесятых-шестидесятых годов.
Однажды Хрущов (так, через "О" традиционно писалась эта фамилия на Руси. "Никита Сергеев Хрущов" - должно значиться в дореволюционной метрике нашего незабвенного "кукурузвельта"). Итак, однажды Хрущов пригласил Гагарина к себе домой на обед, и когда тот в назначенный час явился, завел неприятно витиеватую, как бы шутейную речь о том, что ему, заслуженному, но, увы, уже старому хрычу, словно некая звездочка во мраке наступающей ночи, брезжит слабая надежда запечатлеться для нелицеприятного суда потомков столь мастерской и знаменитой рукой...
Нескладно-натужной, ернической своей болтовней Хрущов явно демонстрировал ревнивое раздражение тем, что Гагарин, всеобщий любимец и баловень, дни свои проводящий отнюдь не в делах служебных, но, напротив, в бесконечных официальных и дружественных визитах, охотах, блядках и пирах, сам не удосужился сделать ему, Хрущову, такое естественное и обоюдоприятное предложение.
Гагарин, нисколько наружно не смутясь, распорядился немедленно доставить акварельные краски, кисти, бумагу и уже через какие-нибудь полчаса усадил Хрущова позировать.
Портрет был решительно написан в один сеанс и вроде бы получился. Мадам Хрущова произнесла слово "впечатляет", а дочь порадовала родителя тем, что нарисованный он "вышел как живой". Сам хозяин заявил, что о живописи судить не берется, ибо столько раз уже попадал впросак, но по сравнению с другими, профессионально зализанными портретами этот и побойчей, и сердцу ближе, да и вообще "женщинам виднее". Довольные полюбовным исходом дела Хрущов с Гагариным обстоятельно отобедали, рюмка за рюмкой уверяя друг друга, что лучше простой водки ничего на свете не изобретено, что за границей хорошо, а дома - лучше, что если дать французу попробовать ложку стерляжьей ухи - он забудет родную маму, что русский мужик - "себе на уме", немец - ходячая деревяшка, что хохлы красиво поют, что у нас неважные дороги, зато какие просторы, что матерого секача с одного выстрела вряд ли завалишь, что молоко не скиснет, если в него пустить плавать речную лягушку, что не все модное хорошо, что "Явление Христа народу" - большая картина, а "Сватовство майора" - маленькая, что два умных человека всегда поймут друг друга с полуслова, что мир состоит в основном из дураков, англичане - спесивы, румыны - жулики и так далее и по тому же кругу. В конце концов уже за полночь совершенно пьяный Хрущов дважды назвал Гагарина Гришей, трижды облобызал и с пожеланием дальнейших творческих успехов преподнес инкрустированное серебром, перламутром и разными слоновьими костями ладное охотничье ружьецо не то сирийской, не то египетской работы.
Уточнить сие уже, видимо, не удастся, потому что и Гагарина и Хрущова давным-давно нет на свете, а ружье, если и цело, наверняка украшает стену в квартире какого-нибудь современного вельможи либо предпринималы, которые человеку с улицы такую роскошную цацу не то что в руках подержать - издали полюбоваться не дадут. Только при наличии санкции прокурора. Под веселый разговор о том, что мы сами не представляем, на кого бочку катим. И это правда. Не представляем.
А вот портрет до сих пор бережно хранится в семье Хрущовых. Небольшое, в восьмую долю листа, изображение многое на своем веку повидавшего старика. Обычная в русских людях смесь легкой настороженности с тяжеловесным простодушием. Высокий лоб, увенчанный светлым редеющим нимбом, неуловимые глазки, выдвиженец-нос, тысячекратно пощаженная опасной бритвой мясистая родинка на верхней губе, рот - фигура умолчания, прочерк, взятый властными щеками в большие скобки, добряк-подбородок, и все это в обрамлении ярких, пышных, крашенных басмой, залихватски-кудрявых бакенбард...
Эти бакенбарды долгие годы не дают покоя представителям старшего поколения.
Память упорно подсказывает им, что физиономия у Хруща во все времена была официально гладко выбрита. Что же получается? Днем перед широкой международной общественностью руководитель великой державы предстает в привычном, приличном виде, а вечером в кругу родных и близких гримируется под Пушкина? Для чего? Хоть и был Никита самодуром и охальником, но все же не до такой изумительной степени!.. Нет! Здесь что-то не так!..
Никиту Сергеевича Хрущева, человека с покореженной фамилией, действительно трудно заподозрить в столь оголтелом пушкинизме. Скажу больше: если бы ему пришла фантазия довериться такому портретисту, каким был космонавт Юрий Гагарин, то, вероятно, ничего комплиментарней ноля, двух точек и нескольких кривых черточек он бы на портрете не обнаружил. Мой рассказ - о совсем других людях.
Князь Григорий Григорьевич Гагарин (1810-1893), дилетант-живописец, водил дружбу с офицерами гвардейских полков, много путешествовал, увлекся на Кавказе этнографией, затем - византийскими древностями, памятниками русского православного искусства, собиранию, описанию и сохранению которых уделил немало сил и личных средств. Его произведения находятся в собраниях множества музеев на пространстве бывшей Российской империи. Желающие поподробнее узнать об этом Гагарине могут прочитать изданную в советское время монографию.
О Хрущове известно прискорбно мало. Ни дат жизни, ни даже имени. Граф. Должно быть, сослуживец и приятель Григория Гагарина-старшего. Один из множества симбирских Хрущовых, богатых помещиков, на зиму выбиравшихся в Белокаменную. Не то дядя, не то двоюродный брат его, отставной гвардии прапорщик Леонтий Хрущов, построил в Москве на Пречистенке весьма импозантный особняк, где сейчас располагается Государственный Литературный Музей всуе нами помянутого Александра Сергеевича.
Давайте представим: некий метафизически трезвый голос внушает Гагарину и Хрущову, что отродья крепостных людей унаследуют и спустя столетие на весь мир прославят их фамилии. Что эта их нынешняя вечеринка будет восприниматься потомками всего лишь как милый казус, бледное предвосхищение встречи двух грядущих триумфаторов. Каково господам аристократам, в своем уютном девятнадцатом веке сидючи, подобную неимоверность вообразить? Это же чокнуться можно!..
Что мы наследуем? Что оставляем в наследство? Громкие титулы? Тихую грусть? Тонкую душу? Толстые щеки? Открытый космос? Запертые двери? Высокие залысины? Низкие истины? Огнестрельные игрушки? Каменные палаты? Или "Сказку о Рыбаке и Рыбке"?
Какой нотариус, какие свидетели подтвердят, что все эти сокровища действительно наши?..
КТО И НИКТО
Кто гоголем, кто демагогом бесстрашно встречает рассвет, кто ежевечерние ноги влачит своей тени вослед, кто блеском ума помрачает бессмысленный солнечный день, кто блин как младенца качает на масляной сковороде, кто водки для храбрости выпил и новые туфли надел, кто выпил и губы не вытер, и ветром в трубе загудел, кто Божию голосу внемлет, кто гордо трясет головой и перхотью сыплет на землю, как вьюгой метет снеговой, кто силою бранного слова, кто деепричастной рукой себя пресекает сурово, тот знает, зачем он такой. А кто-то живет бестолково, как будто есть в дури покой.
Кто бреется ржавою бритвой в суровых декабрьских штормах, кто брови сдвигает над битвой, как шторы в веселых домах, кто шрамы уже не считает на морде бывалой давно и зеркалу предпочитает про Грязного Гарри кино, про грязного Гарика, парня, которых как грязи полно.
Кто скачет блохою по рынку, кто в белой горячке орет, кто, будто плохую картинку, судьбу свою в рамку берет, кто чавкает, кто укоряет гостей за плохой аппетит, сам, может быть, не понимает, какого он хрена хотит, кто сызмальства тихим отитом малейшего слуха лишен, кто в старости старшим бандитом коллегами провозглашен, тот знает, что плохо и типа того, что ништяк, хорошо. Увы нам, торгующим липой, лажовой ушною лапшой!..
Кто в долгие годы застоя до дули сточил свой кинжал, кто Льва, извините, Толстого за бороду как бы держал; кто черную женщину в белых чулках никогда не имел, кто, папку по имени "Дело" завидев едва, индевел; кто белую женщину в черных чулках в сновидениях мял, кто годы в курилках ученых на вольные темы вонял; кто плов из плевков приготовил, кто сам же его и сожрал, кто Льва, извините, Толстого за бороду не удержал, кто верил в конкретные факты, кто верил в абстрактный народ, кто сам перенес два инфаркта, а может, и наоборот: два дюжих инфаркта в халатах, нахально схватив за мослы, бестрепетно, неаккуратно клиента в момент унесли из все еще теплой постели под скальпель прозектора в морг, чтоб в физике твердого тела никто усомниться не мог...
ДОРОЖНАЯ ПЕСНЯ II
...В шапке пьяного безумия выходил навстречу мне дядя с вилами трезубыми, богоравный сатане. Он махал своим оружием, тыкал в грудь мою перстом и познанья обнаруживал о покойнике Толстом. Получалось так, что барина, по-простому говоря, клюнул в жопу петел жареный только после Октября...
Останавливаясь в русских селениях, держись в стороне, брат, от вечного между русскими спора про то, кто самый великий русский писатель. Так уж у них повелось, что какой-нибудь классик либо родился, либо провел золотые дни юности, либо владел да профукал, либо попросту воспел в писаниях своих это село. И обязательно сыщется столетняя бабка, помнящая свою бабку, которая тому писателю мимоезжему в его стакан из своей бадейки колодезной водицы налила, а он выпил, эдак усы чистым платочком вытер. "Благодарствую, говорит, хороша водица, как же звать-величать тебя, красавица?" А бабка вспыхнула, как маков цвет, бадейку писателю под ноги бросила и бежать! Забилась, как перепелочка, в конопляник и ажно не дышит. А писатель, значит, эдак благородно плечами пожал, усмехается, достает из кармашка книжечку и что-то в нее записывает. Так вот прямо посреди дороги в мокрых панталонах, чтоб мне с места не сойти!
Заполошная смолоду была девка бабка. В супруги Господь назначил ей человека тяжелого, пьющего, так она, от мужа своего, рукосуя, бывалоча, в соседню губерню забегала!.. Изучал, изучал ее помаленьку писатель, а потом возьми да и в рассказ вставь...
А иной раз "в точности там, где вы изволите стоять, его и убили" брякнет словно бы ни с того ни с сего какой-нибудь сутрева душевно ко всему свету расположенный местный сентименталец, смахивающий, впрочем, более на обыкновенного кроманьонца. Промолчи, промолчи, брат, мудрен, дескать, язык ваш и темен, махни неопределенно рукою: не то "была не была", не то "комары проклятые" и отъезжай восвояси. Кромы - откуда пошло название тому племени - городишко в Орловской области, населенный теперь уже довольно пестрым народом. Иное дело - до революции... До революции на Орловщине великий писатель просто кишел. Так что околачиваться там нашему брату вольнослушателю ныне небезопасно.
БОЙЦОВЫЙ ПЕТУХ И ВЕЛИКИЙ ПОЭТ
Те юноши, что клятву дали
Разрушить языки, -
Их имена вы угадали -
Идут увенчаны в венки.
И в дерзко брошенной овчине
Проходишь ты, буен и смел,
Чтобы зажечь костер почина
Земного быта перемен.
Восьмой век до нашей эры. Книга Ле-цзы: Сюаньван, правитель царства Чжоу, призвал Цзи Синцзы для воспитания бойцового петуха. Уже через десять дней потребовал отчета.
- О, повелитель! В нашем деле с наскоку ничего не добьешься. Петух не готов. Он самонадеян, глуп и напыщен...
Снова прошло десять дней. Та же история:
- Пока не готов. Бросается на всех, откликается на любой звук. Запасись терпением, о великий Ван!
Прошло еще десять дней.
- Ну?!. Долго ли еще ждать?
- Хороший петух, но еще не готов. Яростно озирается, не знает, куда силу девать.
Досужие дни медленно текут, и терпение властелина не безгранично:
- Надоело! Показывай, как есть!
- Вот... Уже почти готов. Не шелохнется, даже если услышит другого петуха. Спокоен и тверд, будто вырезан из крепчайшего бука. Ни один петух не дерзнет откликнуться на его вызов. Вострепещет и убежит.
Наша эра, двадцатый век.
Быль, байка, пыль истории:
Один из воспалившихся на лице земли красных, не то комбриг, не то комдив, судя по шпорам - кавалерист, некий суммарный товарищ К. попал зимой 1920 года в московское артистическое кафе "Бродячая собака". Там знакомые чекисты показали ему Маяковского.
Распахнув драповое пальто с каракулем и обнажив буржуазную белую манишку, знаменитый поэт убеждал в чем-то сутулого гражданина, одетого в крашенный луковой шелухой нагольный женский тулуп. Гражданин грел руки, облапив заварочный чайник, и пустоглазо, молча кивал головой.
Товарищ К. сызмалу уважал разные стихи, а потому, не теряя времени даром, сразу подсел к Маяковскому и стал с ним энергично знакомиться.
- Мы же выдающие личности, товарищ Маяковский! Видишь орден? Его вчера мне лично вручил Предреввоенсовета товарищ Троцкий. Вот, читай: Наградное удостоверение к ордену Боевого Красного Знамени за номером одиннадцать. Получается, что в республике таких, как я, на сегодняшний момент, всего одиннадцать человек!..
- Подумаешь, одиннадцать! Таких, как я, - вообще один! - с ходу окоротил товарища К. бесконечно наглый певец революции.
- А таких, как я, - вообще нет... - пробормотал сутулый.
- Извини, товарищ, ты-то сам кем будешь?
- Да вы что?!. Это же величайший поэт современности, Председатель Земного Шара Велимир Хлебников!.. - Маяковский заживо вмуровывал оторопелого воина в наперед всем известный литературно-исторический анекдот...
- Никогда не читал... Очень приятно... Н-да!.. - товарищ К. почесал темя, огладил кулаком усы и, не найдя лицу своему никакого более значительного применения, ретировался, сокрушенно скрипя и позвякивая.
- А вы прочитайте!.. Прочитайте!.. - горланил вдогонку безжалостный автор "Левого марша".
Потом началось представление. И снова досталось товарищу К. Какая-то полоумная актерка, сбежав с эстрады, плюхнулась к нему на колени, крича:
В общем, не понравились и представление, и публика. Без сожаления покидая "Бродячую собаку", товарищ К. для себя решил, что заведение, где так легко и безнаказанно бесчестят заслуженных героев, "есть самая натуральная сволочарня", что Маяковский примазывается к революции, а этот убогий, которого "вообще нет", состоит при нем вроде дурачка при царе...
В феврале 1941 года товарищу К. довелось залечивать старые славные раны и новые, совершенно бесславные моральные травмы в Подмосковье, в небольшом, принадлежащем Наркомату Обороны Доме отдыха, название которому ДОСКККА "Березки" выдумал словно какой-нибудь идиот-заика. Официально аббревиатура расшифровывалась так: "Дом Отдыха Старых Командных Кадров Красной Армии".
Вскоре после Нового года товарищ К. был смещен с поста командующего армией и оставлен в того рода служебной неопределенности, каковая по горькому опыту последних лет предваряет погибельный арест. Настроение гнусное. Товарищ К. в целях самоисступления часами вышагивает по немногим расчищенным от снега аллеям в парке, но обвальные снегопады вскоре лишают его возможности совершать моцион. Просьба об участии в пилке и колке дров на хоздворе "просто так, для здоровья" - пугает коменданта. "Вам не положено". Сидеть сычом в своей комнатушке - сойдешь с ума. Что остается? Шашки-шахматы? Библиотека? В домотдыховской библиотеке хорошо: настольные лампы с зелеными абажурами, тихо, книги выстроены в правильные ряды. Товарищ К. пробует забыться чтением, роется в стеллажах. Как много написали Толстой, Тургенев, Чехов! Целые ящики сочинений! Левей Чехова - пятитомное "Собрание произведений Велимира Хлебникова", Л., 1928-1933. Вот тебе и раз!..
- Представляете! Надыбал тут у вас сочинения одного старого знакомого! Еще с гражданской... Хлебников. Не читали?
- Не читали... - равнодушно отзывается библиотекарша, самая натуральная снулая рыба.
- Ну как же! Величающий поэт!
- Очень рада за вас. Здесь читать будете?
- Так точно.
Товарищ К. обстоятельно усаживается, раскрывает наугад один из томиков и тотчас погружается с головой в трясину отчаянно досадной белиберды, в какую-то пряную словесную рвоту. Не пошло. Пролистал. Попробовал с другого места - глухо. Что они там, в издательстве, себе думают? Может быть, нужно начать с предисловия?
Более всего поразило то, что Председателем Земного Шара Хлебников провозгласил себя сам и никто ему даже в 1941 году в этом не перечит. Неизвестно откуда и куда промелькнула мысль о Сталине. Навелась мгновенная резкость. Сделалось ярко, светло и больно. Сделался инфаркт миокарда. Товарищ К. упал лицом на одиннадцатую страницу первого тома и захрипел. Ветераны гражданской войны, побросав свои газеты и журналы, подхватили павшего и отволокли в санчасть.
От чтения стихов товарищ К., разумеется, не умер. Это было бы во всех отношениях грубой натяжкой. Но и в армию не вернулся - угодил по инвалидности в глубочайший, даже энкавэдэшникам не интересный, запас. Худо-бедно пережил войну, двух жен, пятерых вождей, а заодно и почти всех своих сверстников. На склоне лет, без посторонней помощи, написал риторико-революционные мемуары, опубликовать которые, впрочем, не удалось. А жаль! Временами они забавны. Знаменательны описки вроде "наградного кармана" и "нагрудного удостоверения", карикатурно коряв Маяковский из описания памятной встречи с ним:
"Владимир Владимирович наклонился в мое ухо и взволнованным шепотом произнес: "Задумываю сочинить поэму о Ленине. Вы, как один из самых первых героев-орденоносцев, должны по достоинству оценить идею. Стихов-то уже понаписано множество, а настоящей, гениальной поэмы - нет". Я горячо поддержал начинание живого классика <...> Театральная постановка нам обоим не понравилась...".
О Хлебникове в мемуарах тоже кое-что имеется: "Этот Хлебников - считается великий писатель. Тем более что я ему, можно сказать, жизнью обязан. Но только в каком смысле? Разве что в резко отрицательном. Его стихи совершенно не понятны для чтения. Это какие-то китайские головоломки. О таких в народе говорят: "Сам черт ногу сломит!""
А никто и не требует, чтобы ноги у черта оставались в целости. Никто не требует, чтобы великого поэта читали. Вот и Маяковского никто уже давно не читает. Подумаешь!..
Я жду не дождусь пришествия поэта, заслыша которого содрогнутся не читатели, но попятится в страхе, забьется в темный угол курятника сама наша до икоты искудахтавшаяся родная русская речь.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спи, дитя мое, усни. Сладкий сон к себе мани. В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла. Ветер дует в два крыла и баюкает орла. И у солнца на руках ветер спит незнамо как.
В незнамении, в нигде дремлет лодка на воде, весла свесила за борт - без работы, без забот.
Где-то в Библии еще, без пращи, но под плащом, очень маленький на вид, спит усталый царь Давид. А за ним в былых годах спит убитый Голиаф, а за ним в огромной мгле дремлет Ной на корабле.
За огромом, за дождем скорбный скот погрузки ждет, воссияла как алтарь в тыще слез любая тварь! А в верховьях райских рек самый первый человек с головой совсем пустой спит под яблоней густой.
Спи, дитя мое, Адам!.. Никому тебя не дам. Слушай мамку, не греши, ровно носиком дыши...
НОМАДЫ
Недавно образованные украинцы вновь полюбили свою историю за то, что согласно ей украинский народ произошел как бы аж от скифов. Наиболее высоко привставшие на стременах украинские историки прямо заявляют, что эти самые неуловимые и, следовательно, непобедимые скифы - есть натуральные украинцы, только древние. Так-то от, вельмышановный панэ Гэродот!
Существует еще одно, тоже весьма кривоногое мнение, что гунны и их незабвенный вождь Аттила, сокрушители Великого Рима, то булы князь Гатыло и його хлопци, тобто украинська киннота. С этим не поспоришь. Спорить (как и воевать) с кочевниками бесполезно.
Приходилось слышать, что мучимый жаждой бедуин в Аравийской пустыне бестрепетно взрезает верному коню шейную жилу, пьет кровь и резво скачет дальше, врачуя доброго скакуна одним лишь молодецким гиканьем. Скакуну, надо полагать, хоть бы хны. Воистину Аллах одарил арабскую лошадь неисчислимыми добродетелями. Но что нам арабы, эти смуглые преследователи ослепительных миражей!..
Вот украинские кочевники: божьи запорожцы с неугасимыми своими люльками, вот дети Гуляй-Поля, чертоватые махновцы с бутылью самогона и пулеметом на легкой тачанке, вот вечная Катерина, мать с маленьким сыном, они бредут через почти поголовно истребленный страшным азиатским зноем Благовещенский базар.
Харьков, август, будни, три часа дня. Чудом еще не закрылись одна-две палатки с разноцветным анилиновым пойлом, расплывчатого вида шоколадками, презервативами и астрологическими прогнозами.
- Мамо, мамо, я пыты хочу. Мамо, у мэнэ всэ в роти посохло. Слыны нэма. Мама, у мэнэ вжэ язык порэпався.
Мать слушает, слушает, вздыхает, останавливается, скидывает с плеч бог знает чем набитые переметные сумки-клумаки и совершенно спокойно предлагает:
- А ну, видкрый рота. Я туды тоби поплюю.
О Господи! Какие простые, ясные, дикие слова! Какой бальзам на мою тоскующую, здешнюю, пораженную безысходной оседлостью душу!
"ТОТ СВЕТ"
Я был влюблен в Ларису Балалайкину, девочку с фарсовой фамилией. В пятом классе оказалось, что моя любовь не вырастет, останется лилипуткой на всю жизнь. А я, значит, вырасту и размеры нас разлучат. Мы решили покончить с собой. Прыгнуть с самого красивого городского моста в речку Харьков и разбиться об дно. Речка эта и так не весьма полноводна - каждую осень ее и вовсе в какие-то шлюзы спускают, по дну можно гулять в резиновых сапогах, если, конечно, делать больше нечего.
Сейчас нам наверняка духу бы не хватило. А тогда, помню, подарил я соседу по парте кляссер с самыми ценными своими марками: надоело, говорю, собирать, собирай дальше ты, если хочешь... Он от счастья даже заикаться начал. Может быть, до сих пор еще заикается, радуется жизни... А мы с Ларисой после уроков сочинили предсмертные записки, она вместо "прощайте" - "просчайте" написала. Так и оставили... Пришли на мост, подсадил я свою малышку на перила, сам кое-как перевалился, ее за руку дернул - и все дела.
Ваших читателей интересует, как выглядит тот свет? Здесь все как в Харькове моего детства, даже очереди на, сорок пятый раз все еще смешную, "Бриллиантовую руку". Лариса недавно ушла от меня к другому самоубийце-автолюбителю. Получается, что я зря столько лет валандался среди мертвых. Знакомые уверяют меня, что лучший выход - родиться снова. Где-нибудь в Америке или Германии. Представляете: я - Зигфрид. Бью Ларису плеткой и кричу: "Вырастай! Вырастай, маленькая негодница!.." И она вырастает, не в силах ослушаться. Ее величина оптимальна. Она ни черта не понимает по-русски. Зовут ее не Лариса, а Гудрун. Ее прапрадед - матерый эсэсовец, прапрабабка - фашистская подстилка, только не наша, а патентованная, немецкая. Их руки по локти в крови. Без того, чтобы не запятнать своих седин, они не могут даже выпить чашки желудевого кофе. Гудрун расстраивается, если ей об этом напоминают. "Уж лучше бы я маялась лилипуткой в Харькове, чем это!" - причитает Гудрун, когда я раскладываю ее, чтобы в очередной раз отодрать.
- Ничего не поделаешь, милочка, быть немцем - ответственное времяпрепровождение!..
В детстве на каждом углу можно было прочесть лозунг: "ХОЧЕШЬ ЖИТЬ - ЖИВИ В СССР!" Справедливость расхожих истин познается через годы вынужденной разлуки с ними. Считается, что "лучше жить в Валуйках, чем умереть на Гавайях". Существуй между Валуйками и Гавайями нормальное, не метафизическое, сообщение - можно было бы жить и там и там, безо всяких идиотских взаимоисключений. Наши кладбища зарастают крапивой двудомной. Эта злюка никогда не станет выбирать между бытием и его словесным эрзацем. Спросите ее: на каком свете лучше - она даже не поймет, о чем идет разговор...
|
