Архаика: Книга стихов. Urbi: Литературный альманах. Выпуск шестнадцатый. СПб.: Журнал "Звезда", 1998. ISBN 5-7439-0046-9

(4)

РОМАН

1

Ночное купанье на даче
в лесной волосатой реке.
Смычки горячи, и незрячи
зрачки, и очки - в башмаке.

Еловая колкая шуба.
Холодного счастья стрела -
осенними листьями дуба
звучат золотые тела.

Они - молодые, нагие,
забывшие имя и чин -
в лечебнице от ностальгии
по слитности первопричино

ставили грешные мысли
и, распространяя лучи,
в бестрепетных водах повисли -
бесполые эльфы в ночи.

Не женское и не мужское -
а словно стоокий просвет
в пространство такого покоя,
которому имени нет.

Не "тот" и не "та", но высоты
раскрытых небесных дверей.
Стоустые Божии соты,
как звать вас - "Марина", "Андрей"?

2

У речки ночной, как на сцене -
среди декораций и хвой,
то тонешь в ковре по колени,
то бархат задел головой.

Все дачники спят и собаки
в поселке. И пухнет ушной
пронзительный вакуум. В страхе
оглянешься - кто за спиной?

Какой-то дневальный небритый
в колючей шинели седой,
пахучим лосьоном облитый,
стоит над черничной водой,

под лунной секирой. И птица
вспорхнет вдруг из-за обшлага...
Душа ничего не боится,
но кожа - ее берега:

ей жалко разлиться... Как глупо
в чернильнице плавать такой,
где вот-вот еловая шуба
медвежьей нас тронет рукой...

Все кажется: зудом и писком
облепленный, вылезешь лишь -
взлетит этот занавес с визгом,
ослепнешь, как в зал поглядишь.

3

Божественный август приемлет
над лугом и озером власть,
тяжелую жирную землю -
и хочет поцарствовать всласть.

Грохочет его колесница
под сводами лип и дубов.
И круглая слава лоснится -
антоновкой с меткой зубов.

В саду - георгины, пионы...
Как будто от зноя и ран
безропотные легионы
здесь выстроил Октавиан.

4

Над городом - ясный и стылый
хрустальный сентябрь кружевной...
Ты спишь еще, баловень милый,
бездельник Андрей-Антиной?

Уста приоткрытые - в пудре
вселенской - что в сердце стрела.
Короткие римские кудри
горят опереньем орла.

И на загоревшей на юге
груди, возле левой звезды
подарком случайной подруги
пылают укуса следы.

Закинутый локоть, подмышка,
плечо, сухожилия все,
все ребра - раскрытая книжка
по живописи и красе.

Ах, за лето кисти и краски
засохли... Возьми меня хоть
в свои подмастерья, подпаски -
тереть, и месить, и молоть.

5

От площади, вроде булавки,
стекаю в потоке ручья:
табачные, книжные лавки,
сугробы, машин толчея.

Узбеки военного вида,
с усами на старый манер.
Улыбчивей, чем Аонида,
летит заводной пионер.

На пышном Четвертого Рима
восточном базаре - галдеж.
Откуда здесь нет пилигрима,
каких языков не найдешь?

Идешь, ошалело глазея.
И, знаешь, сюда бы как раз -
Синдбада или Одиссея.
Но только куда им до нас!

Арабы, индусы и кафры -
как в сказке. И даже когда
из "Оптики" выйдут кентавры
и влезут в "пежо" - ерунда!

6

Снежинки на зимнем Арбате
хрустят - такова уж их роль -
как льдинки в замерзшем салате,
в который добавлена соль.

Как будто со скрипом ботинки
мы все натянули зимой.
Всем девушкам, как на картинке,
накрасили брови сурьмой.

На щечках свекольный румянец,
и взор от мороза сырой...
Надменный седой иностранец
садится в зеркальный "роллс-ройс".

Поэт, со скулою в зеленке,
студенток и школьниц кумир,
проходит в валютной дубленке,
как одутловатый эмир.

Ах, что за павлиньи манеры
при полном отсутствии сил,
ревнительный евнух Венеры
и пайщик великих могил!..

Подставим же зависти ногу -
не нужен ни Фонд, ни Худлит,
покуда... не знаю, ей-богу,
как это назвать - но стоит.

7

Картонная зимняя дача
и провода сизая нить...
Каникулы. Вот так удача -
со счастием повременить!

Горит электрический, волглый
свет - рыбьему жиру сродни.
Проколоты льдистой иголкой
мучнисто-капустные дни.

Замерзший колодец пожарный
и цоколя ломкий цемент...
Для эпистолярного жанра
удачней декорума нет...

В снегу генеральские ели
расходятся понизу вширь,
что серые волчьи шинели,
где красной петличкой - снегирь.

8

Летит электричка из мрака,
направив туманный фонарь
в атомный порядок Дирака,
в седой деревенский январь,

в стакан кристаллической стужи,
где радость порхает, как стриж, -
от сухости шерсти верблюжьей
и запаха смазанных лыж...

Состав - освещенный, но черный,
свивающий ветры в кольцо -
сметает поземку с платформы
в цветущее жаром лицо...

В коробке вагона пустого
ты, сонно прижавшись к плечу,
во мне вожделенья мужского
зажжешь восковую свечу.

И, сдерживаясь еле-еле,
с вокзала в полночном такси
мы до холостяцкой постели
моей доберемся... Прости

бесстыжую жадность, Марина,
ладоней, безжалостный рот...
Снежком в беззащитную спину
мне врезал морозный Эрот -

божок нетерпенья... Наутро
ты скажешь мне весело: "Псих!" -
увидев налет перламутра
ночного на джинсах своих.

9

Заботы клочок тополиный
садится на жирный металл,
на знойный - как улей пчелиный,
гудящий - фабричный квартал...

О, грязная эта посуда!..
В трамвайной парной толкотне
как будто нам сделалось худо -
в горячем и тесном сукне...

И Бог в медицинском халате
торопится к нам со всех ног -
не ради спасенья, а ради
того, чтобы в горле комок

и слабость в груди от испуга,
что любит нас Он лишь один, -
пусть даже медвежья услуга -
щекочущий душный ватин.

10

Цепляясь за мох водостока,
вплетаясь в гнедую струю,
Князящему В Странах Востока
предавшие душу свою,

багровые и золотые,
кленовые листья с ветвей
слетают в седые, пустые
пруды благородных кровей.

В дворянском заброшенном парке -
мельканье, шуршанье, разбег
волокон - шумящие прялки
старух, отмеряющих век...

В каком-то немом, стариковском,
восторге и постной тоске
в Петровском стою Разумовском -
и иней горит на виске.

А зренье всё зорче и уже,
всё тоньше шумит кашемир...
Берет просветленную душу
предельно редеющий мир.

И смотрится в зеркало слепо
мой призрачный будущий дом -
не небо, не синее небо,
но полая колба со льдом.

11

До ада? До рая? До встречи...
Как литературно! Прости...
Мне жаль только губы и плечи,
а душу - не в силах снести...

До пшика, мой милый. До псиши...
Ау, не туда ты глядишь!..
До несуществующей ниши
на шабаш слетевшихся псиш.

сентябрь 1980



Продолжение                
книги Алексея Пурина