Архаика: Книга стихов. Urbi: Литературный альманах. Выпуск шестнадцатый. СПб.: Журнал "Звезда", 1998. ISBN 5-7439-0046-9

(5)

СЕНТЯБРЬ

Раньше хоть Муза на свет залетала,
на подлокотнике кресла сидела;
нынче и этого даже не стало -
дачная роща в дыму поредела,
      к осени дело идет.

Если ты затемно поутру встанешь,
видишь: колхозники бродят понуро
у магазина. Их в лес не заманишь
и пирогами - там серая шкура
      волчья вот-вот промелькнет.

Дождь начинается - смутно, зловеще
стукнет калиткою, тени сутулы...
А не пора ли нам складывать вещи -
шорты, футболки - в тюки и баулы?
      Не по сезону наряд.

Бабочки, вас-то куда подевали?
Крона стрекозами не разогрета.
Мыши, и те, дремлют на сеновале
и по ночам не шуршат до рассвета.
В Лету уплыло погожее лето.
      Желтые скирды стоят.

Жухлой, горчащей листвы мочевина.
Пахнет прокисшим зерном из овина.
      Яды аминокислот!
Вместо тропы - непролазная глина.
      Крепкий антоновки плод...

Помнишь, как воды темнели в июне;
как из кустарника принц Шакьямуни
      в полночь к реке выходил,
где мы купались, развесив одежды
на бузине, что знамена надежды;
      зыбкий еловый настил?

Впору простуживать в городе гланды,
в невские влажные плыть Нидерланды,
      ржавую бросить кровать.
Время уже за аренду веранды
      деньги хозяйке отдать.

Словно рублевки, шуршат, и червонцы,
листья сухие. Туманистей солнце -
      сизый вокруг ореол.
В город! - в граниты, где только и слышим
Музу, где лето подробно опишем.
      В спину толкает Эол.

январь 1981



* * *

Почему-то люблю закоптелый район -
Мойка, Новой Голландии арка...
В январе черно-белом какой Шампольон
разберется? Хозяйку овчарка
тянет на поводке. Мостовая - каток.
И в такси развалился нетрезвый седок.

И резной теремок почитателя Фрин -
ныне только собранье облезлых руин.
Но зато монпансье и сиропом
пахнет: жмет пятилетку кондитерский цех.
На стекле, как на вазе фарфоровой, цек
проступает на зависть Европам.

Ух, мороз-то какой! Полушубок колом.
Пробирается иней в кирпичный пролом.
Город спит в перманентном ремонте.
Но из форточек пар итальянскую речь,
выпадая, выносит. Как ей пренебречь?
В Пизе дождь и в Пьемонте.

Нам туда недосуг. Что же точит, как червь,
это знание? Кран. Корабельная верфь.
Пряжки, Мойки, канала слиянье.
И железной газеты оторванный край...
Жгучий, лютый родной кристаллический рай -
в щелочном и крахмальном сиянье!

На перчатке лежит и не тает звезда.
Вдоль канала выходим на площадь Труда -
прямо к Дому военной одежды,
где шинели, фуражки и кители шьют,
где портных и портних героический труд
укрепляет и швы и надежды.

март 1981



* * *

Итальянку в России не в силах спасти соболя!
      Только служит поэтам
даже то, что из ямы дымится сырая земля...
      Приезжала бы летом -

мы тогда бы Некрасова меньше любили, и снег
      не слипался б с виною
на могильных камнях архитекторов тех, что навек
      зачарованы северной были страною.

Как решились ответить они на заснеженный зов,
      позабыв о лагунах,
об отечествах, недосчитавшихся пышных дворцов
      и решеток чугунных?

И не так ли туда, где стеной виноградник стоит,
      из морозного рая
провожают безумцев теперешних - точно в Аид,
      стылых слез не стирая?

январь 1981



НАБРОСКИ ПИСЬМА

1

Батарея снаружи покрашена в розовый цвет,
но внутри проржавела настолько она, что поэт,
проживавший в Москве, и поэт, проживавший в Берлине -
с той поры, как покинул Россию, увы, не могли не
описать это свойство. Здесь их прегрешения нет...

Что ты медлишь, приятель? Тащи лотерейный билет!
Там написано будет - в которой лежать тебе глине,
где на кухне курить, где ходить в синема на Феллини
и в театр - на советский балет.

2

Всяк живущий в отечестве служит отечеству. Всяк
уезжающий служит живущим в отечестве как
истеричный пример безразличности выбора места
для раздумий о слезах отечества: пляжи Триеста -
что поля Персефоны - для этих, попавших впросак.

Ты, как Андреас Грифиус или осиновый Джойс,
выползаешь на пирс, оставляя зеркальный "роллс-ройс" -
дорогое имущество благотворительной фирмы,
бескорыстно влюбившейся в лиц без страны и угла, -
и, сощурясь от зноя, глядишь на зонты и на ширмы,
итальянцев и немцев валяющиеся тела.

начало 1981



* * *

Дворы Парижа и Берлина
московских, питерских не гаже,
хоть и не чище. Да и глина
на кладбищах - одна и та же.

Ну а про газовое пламя,
про лестниц гулкие колодцы
и заводить-то, между нами,
не стоит - тоже Песталоцци!

Какое нас витийство гложет
и краснобайство на Голгофе -
тут всякий лезет вон из кожи,
с дымком прихлебывая кофе.

Глаз не сомкнут во всем квартале
интеллигентки-полукровки:
они-то знают толк в детали,
в зеленой склянке и веревке.

Зачем стихи писать поэту?
Важней всего варьянт ухода -
какую выбрать, ту иль эту,
смерть. Абсолютная свобода!

1981



* * *

Любили в армейских нарядах ходить -
без знаков различья, в каких-то кожанках
со скрипом - и дружбу с вождями водить,
о танках поэмы писать, о тачанках...
Теперь-то мы знаем: писанье поэм
почти равносильно ношенью эмблем.

Учась получать за стихи ордена,
старались курить, по возможности, трубку.
Париж посещали... Ну чья тут вина -
забыли про жизнь, роковую скорлупку...
Не в дальних пределах, в татарской Москве
лежат по ранжиру в червивой траве -

в полковничьих бархатно-красных гробах -
творцы пятитомных собраний, в которых
все рифмы на "-алин" или на "ба-бах",
а ритмам насыпан за шиворот порох, -
там, где Новодевичий спит монастырь
и славянофильства кричит нетопырь.

апрель 1981



ФОНТАН

1

К чему, фонтан, твои усилья -
иль не довольно изобилья
из туч стрекающей воды?
Вот мода странная! Скажите,
зачем мерцают эти нити,
роняя облако в пруды?

Ну, предположим, загляденье -
подобье зимнего растенья,
но где же смысл в дробленье вод:
не Рим вокруг и не Кордова,
а камень берега седого
и оловянный небосвод!

К земле всё ниже прижимаем,
заморским, в клетке, попугаем
стоишь ты, как и я, смешон...
Поэт, не презирай фонтана!
Смотри: дождю среди тумана
сопротивляется лишь он.

2

      То ослабеет, то вновь
вдруг распрямится - и дышит,
      словно любовь...
Кто о фонтане не пишет!

Кто не писал!..
Разве имеет значенье -
лишь бы пылил, зависал
и шелестел, как растенье...

О, мимикрия и прах!
Баловень парковых комнат!..
Или о тех, кто в гробах,
      помнит? Не помнит...

Или он знает, что вид
нам его счастье внушает?
      Дышит, пылит,
вечную жизнь обещает.

Вижу, что лжет.
Но всё равно веселее
жить, если брызжет, цветет
и зависает в аллее.

март, ноябрь 1981



* * *

Сад пахнет марлей. След
уже затерян лета.
Возьми любой предмет -
лишь отсвет, лишь примета.

И киноаппарат
уместней был бы тут:
как целлулоид, сад
скользит, сквозит - везут

в нем сквозь бумажный снег
немых героев льдин...
Клыки сточивший век
бледней любых Ундин!

Что горше - сбор, посев?..
Позор гниющих астр.
Веслодержащих дев
смертельный алебастр...

Где шершень, жук, оса?
Пустые терны гнезд...
Трамвай, закрыв глаза,
перелетает мост.

Вот выездной урок
ботаники, мой друг:
короче строчки срок,
и энный Рим из рук

спешит - нельзя сберечь.
И всё. И насовсем.
И все... И только речь -
неверный наш Эдем.

1981, 1996



(СТИХИ С АЛЛЮЗИЯМИ)

1

Стало меньше в лучах флогистона,
стало меньше в листве хлорофилла.
Пересохшее горло тритона
золотой скарлатиной забило.
Зарябил отраженье фронтона
дождь... Как век твой недолог, бацилла!
Уже мухи, сложившие лапки,
между рамами дремлют до лета.
Воздух - с привкусом мятной облатки,
а Фонтанка - что холст Каналетто:
и Михайловский замок, и Летний -
изо всех сухожилий стоящий
насмерть - сад... Клен зеленый последний.
Катер, аэрозолью пылящий...
Отключили фонтан у собора.
Притащили арбузные фуры.
Завели семинары. И скоро
в грубый ящик сыграют Амуры...
Филармониям лишь и капеллам
осень на руку, струнам победным.
А любви всё равно: в загорелом
теле, сказано, - та же, что в бледном.

2

На садовую сяду скамейку,
папиросу достану из пачки...
Ничего, если льет как из лейки, -
мы привыкли к дождю, точно прачки.

Так уютно за этой миткалью:
как живая листва шевелится...
Кто же это там крутит педалью -
то покрышка мелькает, то спица?..

Уже лето склонилось к закату:
не купанье, одно лишь сиденье
на скамейках - гулянье по саду
нам осталось... Но сад - загляденье!

В расписанье глухих электричек
появились прорехи, пробелы.
По утрам - ни клестов, ни синичек,
лишь фонтаны шипят оробело.

Скоро ужасом дунет и хладом -
не увидишь и дыма за снегом,
станет воздух серебряным кладом,
ледяным конькобежным разбегом...

...Но опомнись! Рубашку - хоть выжми.
Мы впадали в забвение? Вряд ли.
Или ролик из будущей жизни
показали нам в кинотеатре...

Нитевидны, суровы и тонки,
точно рифмы из старой шкатулки,
отчего же так громко эстонки
разговаривают в переулке?

май 1981



* * *

Вот Царскосельский сад - ларьки со снедью возле
Турецкой бани, зной, и в водорослях пруд...
И некого спросить: куда нас денут после
того, как мы умрем, куда нас уберут?

Вот углекислый газ в стакане с лимонадом...
Не так ли душ немых витают пузыри
в растворе золотом, сияющем над садом,
над группами зевак, гуляющих внутри?

Нас в юности влекли безлюдные куртины,
где в сумрачных дубах осенний вечер гас,
а нынче в толчею мне хочется, за спины, -
как будто из толпы труднее вынуть нас.

Томил любовный жар и жгло желанье славы.
Но с той поры, как стал дичать обжитый мир,
я в силах лишь глазеть на детские забавы
из-под тяжелых век да ковырять пломбир.

июль 1981



* * *

Где стоит древесина осенних дубов и лип
в книгохранилище парка, где только вода в пруду
тяжела, как олово, и черна без рыб,
словно зеркало ночью или душа в аду,

где короста гнилых и легких стволов, корней,
где налипшей листвы так много, что мы вот-вот,
по колено, по пояс, по грудь увязая в ней
и вдыхая ее дурман, вступим в круговорот

элементов природы, и где никаких опор
жизни - только обломки мрамора от венер
безымянных авторов, где такой разор,
что Аид Версалем выглядит, например,

по сравненью с этим, и где сверх того
из сырых лощин выползает туман, клубясь,
на покатый луг, - ни повода нету для моего
утешенья, ни даже намека на нашу связь.

июль 1981



ПРИГОРОД

1

Кирпичный завод поднимает кирпичные трубы.
Окраина. Свалка. Колдобины. Чертополох
металла. Суглинок ручья. Пересохшие губы.
Кузнечик - за шиворот куртки. Курящийся мох.

И сверх этой горечи, зноя - еще папироса;
сверх этого жара травы, и жуков, и стрекоз,
промасленных шпал, и угля, и щебенки откоса, -
сверх этого ада - еще щекотание слез!..

Гурьба полуголых солдат, перемазанных в саже,
толкает вагон - скотобойня железа!.. Скажи,
зачем же нам зрение, слух, осязание, даже
зачем эта жизнь - при таком натяженье души?

2

И ветхое кладбище нас не приветит прохладой,
когда через сточную яму по шаткой доске
в него мы войдем, - духотой, детородною ватой
кривых тополей и гнилым камышом на песке.

Здесь раковины и обломки железобетона,
здесь ангел, несущий в объятиях призрак креста,
ограды из прутьев кроватей - о, царство Плутона! -
жестянки облезлых венков и листвы дурнота...

Глухая канава - отечество мух и личинок,
ос, бабочек, гусениц, кровососущих сильфид...
Здесь космы осоки, кукушкины слезки, барвинок -
ментоловый страх и расколотый мрамор обид.

3

Какое нам выдано место для летних прогулок -
здесь хватит зиянья на сорок романов!.. Пустой
бульдозер в траншее и груды заржавленных втулок,
разбитых бутылок... Кто слил этот адский настой!

Ах, нам бы гулять вечерами в общественных парках,
шипучий досуг из бумажных стаканчиков пить, -
чтоб клумбой в цветах и катаньем в прудах на байдарках
закрыть мешковину распада, каpкас заслонить...

А здесь словно хаос разводят на опытном поле,
усыпанном сором из пригородных поездов...
Здесь копится довод последний, как боль в альвеоле,
к приятью которого смертный пока не готов.

август 1981



* * *

Мешковина тополя, слюда и смальта.
Как в чулане - места недостает предметам.
Пыльные голуби на сукне асфальта.
Маргариновый воздух... Из города летом

о невыезде кто даст добровольно подписку?
Лучше лето коротать в тамбурах электричек.
Пригородная ветка. Мельканье платформ по списку...
Или топонимика - лучшая из певичек?

Рябое желе залива. Табак тростника на пляже.
Коньячный зной. Сосны в греческом хоре...
Зренье и осязанье - душа. Но даже
и здесь ей тесно, словно в ячеистом коробе Терпсихоре.

1981



* * *

Травертин, и мел, и мутное море,
и гнилые гроздья на лозах, розы,
увяданье империи на Босфоре,
водянистые лепестки, мертвые пчелы и осы,
ядовитый воздух осени, ужас сада
в мрачном пылании ацетилена,
луна и тленье, разрушенная балюстрада,
греческой статуи раненое колено,
хлороз растений, грубая склеренхима
крон, гербарий культуры, письмо шумеров,
черновики, монеты Микен и Рима,
бурые водоросли, заученный плеск Гомеров,
бронзовая листва, медная окись платы
Харону, весла и теплоходная будка...
А о чем все эти сноски, цитаты
и закладки - даже подумать жутко.

сентябрь 1981



ПОРТ. ВАРВАРСКИЕ ОФОРТЫ

1

Трамвайный путь. Булыжник. Над каналом
нависший сад суров, как отзовист.
Мазут. Сухой июль. И вероналом
безветрия отравлен каждый лист.

Многооконный дом шестиэтажный.
Дощатый мост. Площадка для утех
подростков-футболистов. Сор бумажный.
Субботний вечер. Картонажный цех.

Солдат-узбек стоит без гимнастерки
в разодранных бульдозером кустах.
Торс варвара. И брюки - словно в хлорке
лежали. Пыль - на грубых сапогах.

Никчемная вода течет из крана.
И, охлажден коротким сквозняком,
отводит взор потомок Тамерлана
от женской ляжки с бледным синяком.

2

В серебряных узлах трубопроводов
завод запутан, как Лаокоон.
Бетон и прутья. Облачных разводов
лилово-кислый женский конфекцьон.

Как на трусах - желта посередине
канала незамерзшая струя.
Текст на фронтона выцветшей гардине -
"Т-во ...овъ и сыновья".

Порт. Голые столбы деревьев. Остов
пустой июльских дней... Что в жизни ты,
переходящий с острова на остров,
увидел - только реки и мосты?..

Клуб моряков. Заброшенные стены
ненужной церкви. Ржавчина... Вот-вот,
тревожа лед, отворит шлюз (как вены -
самоубийца) жалюзи ворот.

1981, 1982



* * *

В конце концов надоедает
и сочинение стихов -
и только крупный снег латает
прорехи лунных облаков.

Мороз на площади. Сугробов
лежат тосканские холмы.
Скрипит, что ось земная, обувь
вольнонаемников зимы.

Из-под отягощенных арок
снопом автомобильных фар
выносит Гений мрак в подарок -
чернее вара этот дар!

На полированном граните
дрожат неоновые нити.
И царь несет широкий жест...
Лишь зренье мне не надоест.

август 1981



* * *

Не царствуйте, цари, и ты, императрица...
Венера мне сестра, я сам на Пинде царь...
Мой друг Наполеон... Вселенна заключится
в мою златую цепь... А кесарь мой косарь...
Я памятник воздвиг, прославя Вас в альбоме...
Не знает смерти он... В печати буду жить...
И белая доска на желтом этом доме
лоб глянцем восковым не в силах охладить!
И Вологды лежит бессмысленное лето.
И душно в шерстяном лохматом пиджаке.
Сиди, как на крючке, не находя ответа,
и страшный этот мир разглядывай в тоске...
Измученный зрачок свербят сухие травы,
и потная ладонь - в скамеечной пыли...
Что хуже может быть бессмертия и славы -
блаженны канувшие в пропасти земли!

лето 1981, 1985



* * *

В лампе слабеет накал
медленно: мертв в ноябре
парк - заплетенный металл,
кварца налет на коре.

Окостенелостью крон
парк, где гулял Карамзин,
в крепкий раствор погружен,
как эмбрион в формалин.

Римский зеленый фонтан
выключен. Пуст Петергоф:
листьев последний метан,
бронза и мрамор богов...

(Только тепла не зови -
да и не в инее мы,
лучше слова о любви
прибереги для зимы!..)

Редкие крики ворон,
полуистлевший люпин...
Словно идем с похорон -
злыми вопросами спин.

ноябрь 1981



* * *

Карповка - сваи, трава, катера,
      мутные воды...
Всё принимают, приходит пора,
      недра природы.

Мост Гренадерский, дощатый настил
      в жирном мазуте...
Где же те клены и липы? Где ил
      юности-жути?

Перекопали! Три года я здесь
      не был, а словно -
тысячелетье... Где гулкая жесть,
      черные бревна?..

Разве навек Ботанический сад
      дан - и моторка?..
Падают листья. А люди стоят,
      курят у морга.

ноябрь 1981



* * *

Австро-Венгрию вспомню - дунайскую плесень, цветенье,
разложения фосфор, империи Римской эрзац...
Город к осени проще, но всё еще труден для чтенья
он, как набранный тесным готическим шрифтом абзац.

Столько черных деревьев продавлено, вмято в ограду,
в накрененный узор - да и как им ее не согнуть...
Кто же выманил нас прогуляться по дымному саду -
на гнилую траву и асбест изъязвленный взглянуть?

Бочки, стружка, окурки и доски от ящиков - в мыле
грязно-желтой, с пятном керосина, стоячей воды;
мост, торосы асфальта, завалы обломков и пыли,
закопченные стены, подъемные краны - зады

декораций!.. И глина... И в Царском траншеи копали,
а поэт описал... Или жизнь - перманентный ремонт?..
Но любовь и печаль хороши на Обводном канале,
где обильем предметов закрыт от зрачка горизонт.

Словно нас отвлекают безделками, словно дурманом
занавесили бездну - пошли перекапывать, рыть,
перекапывать, рыть и распихивать сор по карманам, -
чтобы страшную правду лоскутной порфирой прикрыть.

декабрь 1981



* * *

В корявом парке стариковском
декабрь не помнит о Каховском -
и Милорадович скорей
к себе добудет состраданье
здесь, на пленарном заседанье
ЦК эсеров-снегирей.

В стволах - просторно. В кронах - тесно.
Снег. Птичий гвалт. Порханье. Бездна.
Глухая сутолока... Спать!
И всё забыть! - Кто мы такие,
чтобы в оседлой ностальгии
чужие строки лепетать?

Так варвар, римскую прохладу
присвоив, входит в колоннаду...
Холопская откуда блажь -
судить дворянские раздоры:
слепящим магнием "Авроры"
один оставлен антураж.

1981



* * *

Сугробы рифмуются с Римом -
об этом есть ворох цитат...
Кто быть мне позволил любимым
и пить прасковейский мускат?

Казалось бы, в лютую пору,
когда заморожена грудь,
не фавны являются взору,
а сонм бестелесный... Ничуть!

Но хмель новогодних пирушек
еще нерожденный Господь
простит: Он друзей и подружек
мне дал, эту душу и плоть.

И - вовсе не Янус двуликий,
но косного мира не раб -
глядит Его праздник великий
на хор околпаченных пап.

декабрь 1981, 1997



* * *

Крупный эсеровский шрифт
ночи почти не прочесть.
В желобе падает лифт.
Двор. Водосточная жесть.

Жидкий мочалистый сквер.
Хрип хулиганских гитар.
Хохот фабричных гетер.
Тисканья летний угар.

Шорох и шепот в кустах.
Где-то разбили бутыль.
Хлебозавод. На устах -
сон, кардамон и ваниль.

Арки бессмысленный грот
(пыл довоенных времен).
Полночь. В пустоты дремот
дождь, как глушитель, включен.

январь 1982



* * *

Летящая архитектура времен диктатуры -
дуги безумных арок, циклопические ворота.
И тогда был балет в цене - напоминают фигуры
балерин эти сверстницы чкаловского перелета.

С плоских крыш активисты разбрасывали листовки,
на огромном балконе немел знаменитый поэт...
Когда на гимнастерки интеллигенты сменили толстовки,
стали легче предметы, постепенно сходя на нет.

О, янтарно-рубиновый воздух столетья! От крови
всё багрово в меркнущем ноябре...
И, мерцая с экрана, пела Утесову и корове
Орлова арийские арии... О добре

и зле от отцов наследуется ли понимание -
или жизнь подобна щекочущему дождю?..
И уже, обезьянничая, Германия
орала: "Слава вождю!"

январь 1982



* * *

Льняная ткань сугробов и ветвей.
И ткань души, должно быть, не бедней,
но, впрочем, и не тоньше, не богаче.
К чему ей ворс, отделка, кружева!
В ней, как и здесь, - промерзшие дрова,
и двор, и редкий ельник возле дачи.

И снег... Зимы асбестовый завод
превысил план... Бескровный перевод
немецкого романа - тот же холод,
и тот же лен, и те же зеркала.
И тот же мир из мутного стекла,
каким он был, когда отец был молод.

И раньше. Но на даче подо Мгой,
где ржавчиной войны полны болота,
такой покой смущает нас, такой
прозрачный воздух стужи и свобода -
истории прохладная рука.
Она не приласкала нас - пока.

январь 1982



* * *

Коньячный зной. Античный хор
сосновый. Финского залива
желе. Купальщик, точно вор,
в нем копошится боязливо.

Торчит пещеристый камыш.
И крепкий камень - под затылком.
И мир. И вся опасность лишь
к разбитым сводится бутылкам?..

О, слабоумие и ложь!
Не может плоскость без наклона
любить меня... Куда плывешь,
кораблик тщетный Цицерона?

Спешишь, прилипший, - недвижим,
зажат вторым триумвиратом...
Подложен пляж, где мы лежим.
И знанья страшен каждый атом.

А возвращаясь в город, дверь
свою трусливо мы откроем...
Жить - значит списочным героем
быть: кто тут вычеркнут теперь?

1982, 1987



* * *

Разбухла книга от закладок,
обложка - точно промокашка.
Как чай, в нее пролитый, гадок!
И видно, где стояла чашка.

Не то чтобы читать - смотреть и
притронуться невыносимо!
Откуда здесь козявки эти
и пятна цвета керосина?

Такой изящный был предметик,
что и листать мне было жалко -
теперь-то что? Возможно, медик
прочел бы, да не та закалка

у нас... Разверстый вид утробы,
жилище слизистое жабы!..
Ее я выбросил давно бы,
когда душою не была бы.

1982



* * *

Неприбран пригород, как тело
десятиклассника в чаду
воображенья. Облетела
листва в издерганном саду.

Как носовой платок засморкан
и скомкан, лезет грязный дым...
Где русский Форд? Где русский Морган?
Увы. Лишь синька - над седым

полуошкуренным фасадом...
Но если есть загробный мир,
хочу чтоб он вот этим садом
зиял, чтоб стыл в канале жир!

Пусть мир ценитель малой прозы
зовет гармонией, но мой -
почат и, словно ствол березы,
обглодан зайцами зимой.

1982



ВОСЬМИСТИШИЯ

1

Январский воздух - итрий и германий -
безжизненный, изысканный состав;
и от свинцовых зимних спринцеваний
глазной хрусталик ломит и сустав.
Упав на герметический папирус,
твоя слеза становится стеклом.
И нас, еще несущих жизни вирус,
Сен-Жюст мороза лечит поделом.

2

Бумажный воздух разлинован косо.
В зачеркиваньях вызрел черновик
ночного сада. И простоволосо
живет душа, не обирая книг.
Ячеисто стоят сооруженья,
где, новых инструментов не ища,
и бог любви и Бог Любви сраженья
разыгрывают врозь и сообща.

3

Туман и снег - как размешали соду
в стакане, гипс... Скажи-ка, сколько слов
мне нужно, чтобы вычислить природу
твоих дурных чернот, Болиголов, -
и, выправляя каждую монаду
с безумным самомненьем двойника,
пройти сквозь черно-белую ограду
в пустую белизну Чистовика?

январь, февраль 1982



* * *

За краткий срок существованья
что мы узнали бы? Но чтенье,
обогащая наши знанья,
выводит нас из запустенья.

Вот Гёте, словно из тумана,
душистой вымытый водою,
из "Разговоров" Эккермана
выходит с орденской звездою.

Или, к примеру, у Монтеня
прочтем мы злые анекдоты
и мысль ужасную о смене
зимы и лета. Позолоты

громит, как папство, Лютер в парке.
Июнь пропитан римским потом...
За что такие нам подарки?
Чьим мы обязаны заботам?

Того ль, Кто, выгнав нас из рая,
прервав бессмертье, хлещет плетью... -
но вдруг, забывшись, прибавляет
к недолгим дням тысячелетья?

апрель 1982



ТЕЗИСЫ

1. Особенно в праздник прогулка
двусмысленностью страшит -
безлюдного переулка
австро-венгерский вид.
В бульваре, словно иголка,
пунктирно трамвай бежит.
Карповка, как бутылка
брошенная, лежит.

2. Что сделали с тополями! -
стоят обрубки без крон.
Но лишь нарисуй - за нами
запишут сдвиг и уклон
от общедоступного зренья.
Тут не влиянье ли
конторы озелененья
на Сальвадора Дали?

3. Сто раз ходил вдоль фасада,
и только в сто первый раз
увидел деталь. Рассада
аллюзий всегда при нас...
Нет, город - не лес, не поле,
но Росси и Фельтен в рост
сданы, как вклады, тем более -
модерн и Кировский мост.

4. Здесь - мы целовались. Здесь - гений
показывал спесь.
Весь воздух дрожит от сравнений -
он сам метафора здесь.
Сегодняшний день и вчерашний
наш (книги, вино)
слит с Думскою башней,
и с ветром, и с Блоком в одно.

5. Есть площадь - мансарды,
сквер, Пушкин среди
старух и песочниц... "Три карты"
здесь помнят и дырку в груди
привезшего кудри из Бонна...
Карманный Париж!
Медуза Горгона
бессмертия смотрит из ниш.

июнь 1982



ИЮЛЬСКАЯ НОЧЬ

Ноздреватых асбестовых крон
безжизненная статичность.
Не то чтобы загримирован
парк, скорее - напудрен.
Нишами и тенями
обогащен фасад.

Орнамент ограды еще хоть
способен что-то напомнить,
но стоит ли искать
аналог июльскому мраку -
мрак существует вне
эпох, империй, культур.

Ни римское лето, ни пыль
и пот позднейших походов
и битв ничего к нему
не прибавят - ни смерть
грузных вождей, ни плоть
любовников в простынях.

О, Мнемозина, тщетны
наши старанья!
Ни боги не оживят
грубую ткань, ни твоих
дочерей поделки.
Ни о чем не знает летняя ночь -
и не желает знать.

май 1982



МОСКОВСКИЙ ПРОСПЕКТ. ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Словно вымерли все. Широкий проспект разлинован
резедой. Дремота июля гнездится в пыльной листве.
Асфоделью плывет прозрачный редкий троллейбус.
Воскресенье. Пусты голубятни швейных цехов.
Свалка стрекоз - в саквояжах трамвайного парка...

Этот мертвый, статичный район всегда проезжал транзитом,
никогда не видел монастыря в лесах...
Как без рифмы, нельзя без ремонта - каким Аидом
сквозит осыпавшийся асбест, кирпичный гравий и прах!

Датчиками иных миров расставлены здесь киоски
и телефонные будки. И страшен жесткий повтор
цветов, которыми на безжизненном перекрестке
отсутствующее движение регулирует светофор -

красный, желтый, зеленый... Замасленных боеприпасов
в небесах молчит арсенал - туч кривошипы и шатуны.
Реанимация близится крон, под которыми спят Некрасов
и Тютчев, не слыша ни первых раскатов грома, ни тишины...

июнь 1982



РОЗА

Роза в Петродворце - помертвелая, даже пчелы
не привлечь ей уже. Как чужая стоит под брезентом
серой, сернистой мглы,
разъедающей мрамор. И траурным лентам
уподобились травы вокруг ее стебля... Сравнишь
разве с нашими бедами это вселенское тленье!
Австро-Венгрию лишь
вспомнишь, Рим полусгнивший - положим, в период правленья
Александра Севера - и шпалы на станции Дно:
назреванье некроза,
кисловатый финал... До чего же темно
в дни, когда умирают империи, роза!

Слизь уже в лепестках. Медноокисный сумрак разлит
в парке, где разлагаются позеленелые трупы
олимпийских богинь... Мнемозина, ты помнишь Тильзит? -
разглядеть невозможно без лупы.
Ну, а глубже - всё гуще, всё глуше дурман и туман,
всё теснее сплетенье растений - названий не видно
и имен... Так на даче китайский роман
перечитываешь... Незавидна,
роза, участь твоя!

Роза, бедная роза!..
Но, на бурые глядя бутоны, трепещешь - и я?..
В каждом липком - таится угроза.
Как сюда мы попали? Зачем этот страшный процесс?
Разве нет ответвленья, какой-то лазейки?
Сохранить бы хоть зренье! Остаться б хоть без
ощущений - железной водою в разъеденной лейке!

июль 1982, 1983



ПЕРЕКРЕСТОК

1

Кому живется весело? Опять -
в сто пятый раз - копают на углу
Литейного и Пестеля. Ни дать,
ни взять - реинкарнация! К столу
яств, как германский империализм,
мы опоздали - нет ничьих земель:
уже зарифмовали всё, от клизм
до роз, поэты. Только карамель
да вермишель остались... Тот же шлак
и тот же щебень, та же нам летит
с карнизов лепка на головы (так
предсказано Некрасовым; петит
его разросся, вытеснив курсив
"общественных звучаний"). Никому
из пишущих спокойно на Руси
жить не дадут! В коричневом дыму
мазута плавят черный вар. Каток
бакинскую разравнивает смесь.
И если всё же выбьется росток,
то шинами его раздавят здесь.

2

Куски асфальта... Из каких краев
загробных лето к нам вернулось! Тьма
нагретых зданий: в этом Муравьев
жил, в том - Некрасов... Все-таки зима
бодрее здесь!.. Носы кариатид
облуплены. Кофейно-постный чад
из пирожковых. И песок летит
в потоке газа - выщербить фасад.
Здесь - распродажа пива. Там - ларьки
с газетами. Пустые имена -
на воске досок. Давка... Без руки
останешься, лишь палец дай, - темна
ли эта фраза Тютчева, в письме
оброненная? Церковь на Крови
не так уж далека. Держу в уме
"Воспоминанья" Витте и любви
к архитектуре соду. Мятежей
душа не жаждет - ей бы прясть и шить.
В ряднине этой, в грубой ткани ей -
пусть не вольготно, но хоть можно жить.

3

Извольский, Портсмут... Что за интерес
к восточным землям? Лично для меня
тут нет приманки - проживу и без
персидских роз и потного коня,
без гимнастерки выгоревшей... Вот -
жары и здесь довольно и солдат:
взметая пыль, идет из бани взвод.
Смотри, как в них младенчество и мат
совмещены, как мыло из ушей
не вымыто!.. Куда мы все спешим,
верней - куда нас гонят всех взашей?..
Подтягиванье сделай и отжим!..
Ресурсы - мы, резервы. Бог не съест -
свинья не выдаст... Для чего живем?
Давай-ка мы, пока возможен жест,
махнем на всё - лишь временный заем
печали, горя... Только мусор, сквер
невыстиранный и теплоцентраль
бессмертны - как Некрасов, например:
хоть век смотри - всё времени не жаль!

июнь 1982



Продолжение                
книги Алексея Пурина