Лирика 1971-95 гг.
СПб.: Лики России, 1997.
Обложка Людмилы Корсавиной.
ISBN 5-87417-032-4
246 с.
|
Лирика 1971-95 гг. СПб.: Лики России, 1997. Обложка Людмилы Корсавиной. ISBN 5-87417-032-4 246 с. |
Третья книга
* * *
Брагой юного горя обдели, обнеси
же меня: не открою, во что
упираются росстани злых
упований, обомлений куда
бездыханных стезя заведёт, оборвётся
сквозь гранёные срезы зеркал
изумрудная чем анфилада.
В час апостольский узнаванья
из долины израненных снов,
с островов обреченья и воли я
отвечу непрожитым взглядом
и прощаньем влюблённой руки.
* * *
Писать с приставками
глаголы, чтоб ветер их
передразнил. Болеть лишь
тем, чего не будет, а будет -
небылью крестить. Жить
только там, где явь не
в жилу, а приживётся -
не пережить. Слыть присно тем,
чем сроду не был, а быть -
чем нету больше сил.
* * *
Для тебя я, подранок
мой зимний, эти зряшные пени
берёг на губах, что ловили
губы, и в глазах, что из детства
плывут,
для тебя нарождаюсь
и никну в новый срок на
стезях пустоты, раздуваю
промерзшие звёзды для тебя
в предзакатной золе;
дни
в безбедном остроге свободы,
ночи в омуте стёкол и стен,
ветер встречи и парус разлучный
для тебя, о тебе, над тобой.
ТРОЛЛЕЙБУС
Вечерних глаз - простивших -
повести за схожестью не перечесть:
немые оклики над пропастью,
волна ковыльная, полынная
луна, и - ранний канул звездопад,
и высмотрит надежду
неизбежность.
Ах, не канючь, не
приноравливай: цена несходная
всему. Целует сквознячок земной
проигравшие лица ночных
пассажиров. Победивших себя
в поддавки обрывается след
торопливый
под обветренным
куполом утра. Мимо окон, спалённых
зарёй, сквозь стволов одичалые
стайки пронеслись мы в ковчежище
синем в ту любовь, что без крайнего
срока, что без спроса -
за прошлый пятак.
* * *
Это был живой
наш, ломкий остров
с тропами и призрачным
зверьём, гротами и
с птицей долговязой,
постигавшей зряшные
слова.
Под глухой,
тяжёлою водою
там уже меж кольев
волчьей ямы лес
кораллов, и в луче
играет рыбья стая
крестиком на ленте
голубой.
* * *
Никогда, никому, нигде - оставляю
тебя
Уфе
на мосту с замалёванной ржой,
за диванной трухой в коленкоровых
ямках угвождённых дверей, оставляю
тебя
мечте
о себе, кто бессонья робей, обо мне, кто
на сны обрёк, - распредолгим твоим глазам
над пунктиром игрушечных уст, - оставляю
тебя
беде,
поручая тебя себе. Знай, уже никогда -
из себя - ты не вынырнешь мне вослед. Но
так пальцы твои дрожали, как
последней
в последнем
свете - над рекою
оленья
тень.
* * *
Tout homme porte sur l'epaule gauche un singe
et, sur l' epaule droite, un perroquet.
Jean Cocteau
Забвеньем меж и упованьем, в долине
молодеющих теней свой
срок пожизненный оттрубим, вмерзая
в несдираемую маску
послушника-охальника-деляги, кто прячет
проигравшие глаза
и носит обезьяну на плече в те дни, когда
не носит попугая.
КОШКЕ СТЁПЕ
Ты ушел, усатый-полосатый
мой зверёк, в последнюю страну -
дальше всех Америк или Франций, -
где тунца тебе не дать уж утром,
воду на ночь в блюдце не сменить, взор
предолгий, древний твой не встретить,
падая в кромешную дыру. Только
знаю: в тамошней юдоли
ждущий отольёт тебе нектара
и снесёт в объятьях зазеркальных
к пущам их, к их плюшевым лугам.
АКТ ТРЕТИЙ И ПОСЛЕДНИЙ
Георгию Янушевичу
Уходит из-под ног земля,
подходит очередь за чаем
в стране, где больше нет
меня и без меня где
не бывает. Друг, мы себя не
замечаем, не различаем в прорве
снов черту над вырезанным
краем за годом год. Точь-
в-точь. Но за рожденья
скучным днём - за ночью
ночь? - внимательно час
ушлой смерти отживаем
ещё разок. Постой... Нет,
ваша дама бита. Мигай,
треклятая старуха! Тянуть
не нам краплёного туза.
* * *
Как я был прав не знать всю
грусть, пока не выписал из рая
игрушку несомкнутых уст
и взор, в который
не играю, -
исполненный
пустейших рифм и битв
слепых, в которых, обмирая,
как ты был прав смешать
нам кровь с вином, слезой
и облаками.
РОМАНС РАЛЬФА
"Здесь хорошо, здесь нет людей..." А
ты, чьё небо я лепил из полувздохов
петропольских, в кого/кому не
верил, ты шлёшь по-старому
мне нашу музыку на Пасху, когда
не шлёшь на Рождество.
Сносивший
выделку беспроигрышных равенств
американец, чьей слабостью
латал я и мостил долину сил
последних эмигрантских, ты
возвращаешь музыку сквозь годы
мою - мне
в год смертей/разлук оттуда,
где - впервые - не один. Один.
Немой
Париж. Чужое Рождество. Никчёмное
отечество - пропало пропадом и
то. И то. И те. И ты. А я? Лишь
слушаю по-старому Вивальди, когда
не слушаю: "Здесь только Бог
да я..."
СЕН-БРИАК
В тёмном доме хороводом
ходят тени, тени смотрят из
картонок и над письмами не спят,
тени рядышком в постели, тени
молятся на тени и подолами
шуршат. Тенью я бреду за тенью -
до угла, где сильнеет ветер,
хвоя плачет, стонет птица, -
где дорожка Великого Князя
упирается в прожитый сон.
ПОМЕРАНЦЕВУ
Ах, Кирилл мой Дмитрич, хорошо бы
было с вами там уже безвинно, нехотя
брести - то ли к вашим сверкающим Альпам,
то ли к павловским кущам моим;
хорошо бы вас слушать и слышать, и молчать,
как тогда, о своём и клубничным мороженым
душу услаждать-охлаждать без вина.
Вы
расскажете всё по порядку про
спряженья рождений-смертей и напомните
кротко: "вы боги", - как Писанье
темно говорит. Будем дали сандальями
мерить, будем ветер в чело лобызать, а
под вечер - струисто-курчавый - даст
мне бабушка гречневой каши или
плюшек успеет напечь...
...Хорошо
бы, а то,
сбивая книжку,
над стихами
вашими тужу в наираспрекраснейшем
Париже, где, отведав бледные сосиски,
заверну привычно и легко на чужой
и прибранный погост, где платаны и где
кипарисы, где ваш пепел без имени
в нише, на которую всем, на которую вам наплевать.
* * *
В.О.
Осеннее утро, как вечер,
И даль в закопчённом стекле.
Тебя я нечаянно встретил -
Вчера, на июльской земле.
И ты - уж пустая забота
Галдящих над лужею дней,
Скользящей над крышей пехоты
Себя растерзавших теней.
Прости же, мой чёт и мой нечет,
Всю музыку, что обо мне,
Осеннее утро, как вечер,
И даль в закопчённом стекле.
ДОМА
Как сухо тикают часы,
Как стены белые надёжны.
В моей мансарде без войны
И мира выжить? Непреложно
Иконы метят в пустоту,
И письма пылью обрастают.
В моей мансарде не летают
И не срываются в мечту.
Поверь же мне ещё полраза,
Моя цветная тишина,
Что эта снежная проказа
Не нас отвадит от тепла.
ОЗЕРО
Людмиле Корсавиной
Писать надо просто и страшно,
Писать по вину и воде,
И юность гусарскую ташку
Набьёт нам стихами к весне.
Забудем дорогу в обратно,
Похерим дорогу в сюда,
Чтоб было нам слыть неповадно,
Чем быть нам сулила сума.
А кроны парят без оглядки -
Недвижимый лёт, Петергоф,
Где наши могильные грядки
И тающий след на Покров.
Писать надо озеро белым,
Писать поцелуй голубым,
А ангелов - чем-то несмелым,
Не мёртвым, но уж не живым.
ЗАВТРА
Г.Погожевой
Снова ветер судьбы - от порога:
Краше дьявола, далее Бога
Завтра. Ляжет - от раньше до снова -
Через сны перемётное слово,
Ляжет дым на уста из благого
Края. Кукольно-розовой крови
Полон рот косолапой любови.
Видишь, нам не избыть дорогого:
Завтра вскинет опухшие веки
Через пяльца понурой ундины,
Чтоб отправились морем калеки
Целовать край последней долины.
ПАМЯТИ ГАЛИ
Белый-белый синий ветер
Мне седую душу метит,
Что Алкею. Впереди
Только пепел звёздный светел
Горсткой зыбкой лихолетий,
Уголёчком той мечты,
Что и нас из пасти света
Ластой вычерпают сны.
Взор икон ещё по-детски
Указует дверь, где ты,
Руки склеив на груди,
Уплываешь в занавески,
В синий-синий белый ветер -
Светлячком иной поры.
* * *
Ускакали короли, откатили луны,
В неразбавленном вине утонули гуны.
Прошурши же для слепых, вещая страница:
Клюнет висельнику в глаз неуклюже птица.
Вишь, у нас другой пароль и чужая мода -
К эпилогам небывалым ныне нету брода.
Из карманов накладных вылезают фиги.
Вы последними меня предавали, книги.
* * *
За окном карниз во сне. Некая погода.
Радость, вялость. Письма те,
что не ждал, ей-Богу.
Да чего там и зачем? Не прошла охота.
Отпусти меня совсем,
племя доброхотов.
Я ли мялся, не менял присказки на сказки?
А с горы - не станет сил
удержать салазки.
Вспухнет сизая Нева в пыльных парапетах,
и от глаз моих глаза
отведут портреты.
Павловск, Царское опять, лычки на погонах,
и рукой почти подать
до того парома.
* * *
За ликом лик, за следом след.
Ах, нам ещё полтьмы досталось -
Вся буколическая старость -
До влёта в неслепящий свет,
До отпадения сих риз
Из шкуры нашей барабанной,
До света цвета тьмы желанной,
Когда под тапочком карниз.
* * *
Опять предутро о тебе:
В подслеповатом ре-мажоре.
Я в нём запамятую горе
Разлучной встречи по весне,
И зацелует юный день
Мечту щадящую о ночи
Ночей, где очи застят очи
И тень наводят на плетень.
Забудь же, память, вспоминать
И разучись читать былое,
Коль снова в утро молодое
Надежда ластится, как тать.
ВОЯЖ
Анне Сёминой
Качает чаек пароход волной
разительно атласной. Вот
Север, и пейзане вброд
бредут за разливанным счастьем.
Лиха ловитва, но не та б
нам небыль зыбку укачала: судьба
нам рвать всегда сначала те
корни, что распялит
б а о б а б.
НАД БАЛТИЙСКИМ МОРЕМ
Я влачусь на самолёте,
Пиво киснет на зубах.
Только вы моей зевоте
Не причастны в облаках.
Только вы - мой млечный берег,
Замилованный волной,
Только ваш курчавый Терек
Знает пениться Курой.
Взор заблудший и олений,
Да подпухшие уста.
Жизнь не грохнет на колени,
Смерть не слезет с облучка.
* * *
А.М.
Вот и смылилось мамино мыло,
Вот и лето в парчовой грязи.
Может, мы не напились сим светом,
Только шлейфы уж веют вдали.
Расскажи мне, любовь, про разлуку,
Вновь про скудную радость мою.
Хороводят вослед наши феи,
Наши ангелы райскою мукой
Услаждаются, как на краю.
Где-то мается павловский ветер:
Полька гиблых надежд по листве.
Мы, усталые старые дети,
Нежно снились и вам, и себе.
ТЕАТР
И за зыбкую руку держась,
Так, над розовым озером дыма,
В пропылённых тоскою хламидах
На последнюю оперу мира
Соберёмся и мы помолчать, -
Отрыгнув ложку рыбьего жира
И пурпурною ложей кичась.
* * *
Прощай, мой град, в который странный
раз. Сон выспренне-обетованный я
поручаю пьянице вокзальной,
порхающей на мраморном полу,
покуда в морду синюю ей тычут нашатырь
на палке. Не ангелу ль, краплёному
гонконговской серьгой, вот уступаю
очередь у кассы? Прощайте, бюсты-статуи,
дрожащие в чехлах. Простите ж, утки-
селезни, в кромешных полыньях.
* * *
За высочайшим в памяти порогом -
Немая дверь непрожитых вестей.
Обугленное чучело рассвета
За нею корчит непристойный рот.
И те же шторы застят день из снега,
И письма те же шепчут ни о чём,
А кошка разрывает хрупкий мусор
Холёной лапочкой. Бутылей пыльный блик
У лестницы в провал пустых бессонниц,
Где пузырятся стёртые обои.
"Воздухоплавательный парк
Поезд проследует без остановки".
* * *
Про отечество, про одиночество,
про парижскую дневную муть,
и потом - небольшое пророчество
как бы так посвежей завернуть.
То ли жалиться, то ли кичиться,
то ли - ух! - отпустить тормоза,
только каркнет резиново птица...
Вишь, занозище из-под ногтя.
* * *
Вот и канул последний Париж,
откатили века поцелуев,
и парит отрешённый вагон
мимо меченных сполохом овнов -
в с головой
окатившую
темь.
"Eurostar".
Первый класс.
Сорок пять.
На шпалере в ветрах карусельных
убывающим окликом хора
из фонарных комет петербургских
проступает слепой негатив.
| Вернуться на главную страницу |
Вернуться на страницу "Тексты и авторы" |
Александр Радашкевич | "Оный день" |
| Copyright © 2000 Александр Радашкевич Публикация в Интернете © 2000 Союз молодых литераторов "Вавилон"; © 2006 Проект Арго E-mail: info@vavilon.ru |