СПб.: Пушкинский фонд, 1997.
[Серия "Поэт и проза", вып.4].
ISBN 5-85767-102-7
184 с.

        У кирхи шпиль с петухом, а они льют в стакан, граненый, эллипсоидный по ободку, - водку. Выпьют стакан и глазами поводят, как дулами орудий.
        Я их не знаю, по именам разве. Могу перечислить.
        А, Бе, Це, Де, Е, эФ, Аж, О, Пе, Ре, Те.
        Перечислил. Что изменилось?
        Я стал старее на 11 имен. Клены, осень сносит с них листья, они звездоваты. Мало что желто, но красного много. Золотой петух, как флюгер, смотрит на Тарту, а оттуда петухом же - на Таллинн, а оттуда?
        О да.
        А оттуда он смотрит на клен, под которым 11 эстонцев пьют 22 бутыль водки за 1 час. Стоя! В воскресных костюмах, потому что сегодня день св.Мартина Лютера, и в кирхе будет орган.
        Не потому.
        Я пил и знаю, пьют нипочему.
        А потому, что из ушей растут рога, они окружностью вздымаются над головой и замыкаются, как дужки у ведер, и выходит из-за горы Некто конномордый и большой, как колонна, берет 11 эстонцев за дужки, вешает их на блестящую штангу и несет в гору.
        В ту гору, на которой, как известно, стоял Гай Юлий Цезарь. И там теперь и трамплин есть, как бык.
        И столб. Камнетесный.
        Так вот, он ставит штангу на столб над пропастью с горы, и качаются наши водочники, кто ухнется первый, кто выплеснется, куда штанга перевесит - в пропасть или же на трамплин. Но ведь лыжный трамплин, между нами говоря, мало чем отличается от пропасти.
        Вот и висят.
        Все на безысходность жалуются, а я боюсь отвести глаза от этих 11, ведь у них же надежда - а вдруг снится? А проснутся и тоже будут бояться за свои глаза.
        Есть такое шестое чувство - боюсеглазие.
        ...И я их боюсь в душе, потому что я знаю путь назад, а они - нет.

        На трамплине мальчики, едут вниз, и вдруг! - он летит уж над горой! Я не могу описать, это - сооружение.
        Так, взлетев с досок, он приземляется на гору, обитую щепками, и едет по ней до конца.
        Стоп; снимает лыжи.
        И ему хоть бы что.
        Я спросил, и давно ль он занимается, он сказал: с 6 лет. А сейчас? 18. И как, нравится? - Он показал большой палец. А потом? - спросил я. - Когда потом? - Ну когда напрыгаетесь? Он: никогда не напрыгаемся, это на всю жизнь; потом в старости он будет учить молодых, здесь же. Чему? - переспросил я. - Прыжкам с трамплина. - И сколько ж раз вы в день прыгаете? - До меня не доходило: если б Олимпийские игры, ну, хорошо, спорт. А то они в одиночку прыгают, без ТВ. Оказывается: мы тренируемся до полного изнеможения, до поздних часов, каждый день, всю жизнь. А на Олимпиады попадают другие, москвичи, с колоколами.
        Гора, мальчики, высокие сосны, и я с вопросом, уж как репортер: у вас, что ж... призванность к этим... прыжкам? Жизнь зависит от того, как вы прыгнете, правда? А напрямик: в этом - счастье? - Он поднял большой палец. - Деньги? - Он показал пачку: талоны. - Женщины? - Он обвел руками вокруг. Я огляделся: на горе в удобных седлах - молоденькие девчонки, не живые, не мертвые, а вырезанные из фанеры и покрашенные в цвет женщин.
        - И много у нас... лыжников? В СССР?
        - 17 млн. 978 тыс.чел.
        - А в мире?
        - Еще 166.
        - Миллионов? Тысяч? - спросил я.
        - Нет, человек, штук.

        Эстонка-кассир дает билет на вход и мочалочку.
        В раздевалке висят чудовищно-грязные майки и трусы, три пары, на гвоздях. В мойне, как и ожидаем, трое с выпуклыми животами. Я сажусь у душей, поодаль.
        Один красный, второй, как водка, и третий телесного цвета. Форма пуза и цвет шкур одинаковые. У них тазы (цинковые!) и шайки. В одном тазу будильник.
        И у одного в животе окошечко, со стеклышком. Клиницист?
        Я войду в парилку, сухой, посижу до седьмых струй и выйду, держась за стенку, чтоб не удариться оземь; и обмоюсь под душем, что тыкает в тебя перстами, как девушка Шувэд.
        Я сяду и, намылив мочалочку, стану тереть себе что ни попало.
        А трое сидят.
        Будильник тикает, от шаек же и резонанс. Иду в парную, а те тикают. В парной уши жжет, как быку, кончики.
        Сел.
        Из пещи открываю железную дверцу и я лью из кружки - прямо в лицо пещи. Еще жарче! Уши загораются! Я думаю: те трое, эстонцо-пузые, придут в пар, в жар, истончатся, у них жирненько. Не идут они! А из железной дверцы девушка Акшув ртом в меня жжет, как морозом. В поту утопли глаза - нирвана!
        Я горю, а громадные краны льются, двигаю ручку - и хлынула девушка Ушдэк, холодная и горячая.
        Я иду в баню, в мойню. Трое встают, и высоко подняты тазы над ними; будильник же беззвонный. Лампочка в потолке. Жидкость в камне. Трое из шаек щетки вынимают, ничего, ничего, трутся.
        Трутся-то трутся, но животы вздуты, как в трагикомедии. И тикает. Обмывшись, я пошел в раздевалку.
        Пусто в раздевалке. Шкаф стоит, как был, в нем одежда (моя!). Но ни маек, ни трусов, грязнопсовых. Они ж были в первом действии, висели в отдельности; шесть гвоздей смотрят из шкафа, пустые; как помешанные.
        И тут я душераздирающе закричал.
        Эстонка-кассир окинула взглядом и поцеловала в губы. Дает бутылочку лимонадной кислоты, 0,33 л, и билет на выход. Сжимаю билет. Те выйдут, а у них ничего нет!
        Я не люблю вставлять свою лопату в гору грусти.
        В чужую!
        Дома овечка ждет. У нее стройные ножки, голова молодая и уши голые. Овца умней собаки, и шерсть кружками, и в глазах свету много, выпуклы, как у фараоновой дочери. И морда женственная; хрупкое, застенчивое, длинноногое, их жальче всех. Ведь одна капля жизни в них!, а кровь - хрусталь, розово-акварельный.
        Она. Съест с рук, потрется о ногу, отпрыгнет, и я скажу ей: - Иди!
        И я войду в дом, в дубовый кабинет, за машинку. Лампочка в диске, как Сатурн.
        А ты что, лампочка? Будут ли у тебя лампочкята? Будут, в ночи, когда радио заиграет и громко-звон из Кремля разойдется по живому миру.
        В Отепя, в Ленинграде, Риме, Париже, в АШС и РССС, в какую б мойню ни сел, живопись та же - резонанс, лампочка, огненная дверца и три эстонца, превысивших разум. Я выйду, ошеломленный, и увижу! - тот же шкаф, жестокий, как драма! - Где трое? - спрошу. - Те, трое, там, - скажет эстонка-кассир, поцеловав.
        А там сидит один (уже!), пуп расширен, и из окна в животе - двое глядят на Землю, грустно, как в кассу. А этот переваривает их. Такой же живот я видел в кино, у голой шведки, беременной эмбрионами. Ее живот стоял, как купол на Капитолии, на колоннах, а из него люди шли и шли.

        В каубамае свиные головы.
        Они копченые.
        То есть - мумифицированные, в холоде будут 30 лет и 3 м-ца.
        А пока их несут пятачками к нам, они закрыты, уши недвижны, как из раскопок Помпеи. На устах запеклась монаршья улыбка.
        Кто ест остальное? Где окорока, грудинка, филе-ножки? Где печень, рубец, ливер и легкие?
        Где кишки?
        О колбасах - не будем, это тема религиозная.
        Но о сосисках. Их делают из свиного жира, того, что не годится в мыльно-варенную промышленность. Это шило-мыло смешивают с картофельным пюре, напускают соку из древесной руды и, затянув в презервативы, все это кладут на тарелочки. Едят.
        Идут.
        Куда?
        В кирху. Из Таллинна едет знаменитая в г. Отепя органистка Сарра Каубамае, игрок на органе. У нее своя машина с прицепом (у эстонцев, как у датчан, - свои машины!), и она ставит у кирхи палатку и гадает по руке, она чудо-диагностик. В Тарту даже профессор Энну Сепп, зав. кафедрой хирургии, слушается ее. За гаданье денег не возьмет. К деньгам она более чем холодна, не любит. Поднос с деньгами, что ей дают в кирхе за игру, она здесь же опечатывает сургучом, огненным, прижимает кольцо с инициалом и жертвует в Фонд мира. Сарра миролюбива. Но после службы-концерта Сарра везет в Таллинн кузов свиных голов. Полный прицеп! Не менее 30-40 штук, а то и 50-100!
        Как-то я попросил подвезти в Таллинн, купить новую рубашку, соскучился. Мы ехали молча.
        Мы дружим лет 10, она возит свиные головы, я покупаю рубашки.
        Свиньи морочат мне голову своими головами.
        Она спросила:
        - Сколько у тебя рубашек?
        Я сосчитываю, но сбился. Во второй раз - то же. Я думаю, что многовато. Пока я считал, цифры вырастали до умопомрачительных. Их было уже столько, что Людовик-Солнце или же рубашки Екатерины II - блекли.
        - Что смолкнул? - спросила Сарра.
        Это было необъяснимо.

        Машина, кузов и шесть в касках.
        Седьмой лезет на столб. Столб шатает от истощения, электричество сожглось. Столб ты, столбик, на тебя лезет дурак, к ногам сабли привязаны, чтоб цепляться, и роет сверлом дыру в стволе, чтоб сделать свое. А шесть смотрят.
        И котик, серенький хвостик на столб полез, плашмя, за электриком, кусить в задик. Один из шести приставил к столбу лесенку и лезет за котом. А солнце как вспыхнет!
        Машина: широкий нос, в кузове домик, войсковой, труба буквой Г и дымок. Электросолдат лезет вниз, котик - прыжок, а тот, с лестницей, отделяется от столба и вверх ногами летит в сторону.
        Тучи, как шубы.
        Чего их носит по столбам? Электрик крутит вертушкой ствол. Динамит кладет. С механизмом, чтоб в ночи столб взлетел, как копье, и потащил за провода все столбы земли г. Отепя. Уж прошли сотни лет.
        Поставим дверь ребром. И увидим - с тем, кто входит в дверь, идет и электроэнергия, и грузовики с трубою, в них-то и ездют особи, в которых концентрируется солнечная система. Это они снабжают человечество ею. Каким методом? Через штык. Войдет солдат в дом, винтовку на руку и штыком ткнет. Дом (да и мы) затрясемся от электричества и озарим мир на квадраты миль. От этих озарений и жизнь. А о столбах, это в г. Отепя анахронизм. Да и то уж их осматривают, чтоб в землю вогнать, в будущее.

        В первые же дни я видел офицеров, закутанных в колючую проволоку; шли, шипели.
        Сумасшедшие.
        Вернулись с войны.
        Стоят, кто на чем. Полем. Против них шеренги, препоясанные. Особисты. Спец-воители. Расстрельщики. Разойдись.
        Никто.
        - Винтовки на руку! - Взяты.
        - Огонь, пли!
        Но в ответ уж 400 выстрелов. Этот (главврач!) пал, как ситечко.
        Шеренг с винтовками нет, лежат. По Ма-Ка тревога: идут войска 3-го отдела, песьеголовые, с желтыми петлями на плечах; пулеметы; и бьют в ночи желтыми пулями.
        В ночи же человеко-черви проползли в войска и перерезали тех, кто у пулеметов, прислугу. Захватив стучалки, они быстро добили господ. Начались танцы, под граммофон.
        Полковники катались перед строем, проверяя обмундирование.
        Утром ударили 2 и 4 резервные армии За.... Бой длился 49 часов 27 минут на улицах Новой Ма-Ка, не умолкая. В степи били танки. С неба свергались самолеты. Их было 4898 (человек?). В венцах из колючек. Ни один не сдался.
        Я забыл сообщить, что огнестрельные машинки выдохлись без патронов. Рукопашная ожесточила ножи. Да и вообще тяжело, под пулями засыпали, ослабевшие. И вот убит последний инвалид. Житель спрятался в этажи: город.
        На площади, где красненький памятник Ленину и низкие здания, молодой мальчик, в погонах, рядовой, сын полка, перед ним табуреточка, крашеная. Слепой, а глазищи, как алмазы! Но они вставные, из стекла. Папироски кидает. Поет:
        - Друзья! Купите папиросы! Подходи, пехота и матросы! Подходите, пожалейте, сироту меня согрейте, посмотрите, ноги мои босы! Мой отец в бою жестоком жизнь свою отдал, мамку немец из винтовки в гетто расстрелял, а сестра моя в неволе, сам я ранен в чистом поле, зрение свое я потерял. Друзья! Смотрите, я не вижу! Я милостью своей вас не обижу, покупайте, ради Боже, спички, папиросы тоже, этим вы спасете жизнь мою!
        Это - личико! Собираются: толпа топочет. Много он собрал, солдат и командиров.
        Птицелов.
        А перед ним - сколоченный ящичек, полный папирос, он еще и свистульки делал. Его песенка - правда. Его песенка спета.
        И он вынул свистульку и дернул, ящик и взорвало. Взрыв! - и только лёт в дыму тел, крови, щебня, и другой гадости, как и бывает при взрыве 50 гранат, сложенных в один ящик. Он всю площадь вознес. Что ж, св.Петру подмога, не менее тыщи конвойных у врат в рай поставил.
        Месяца через два привезли календари и дали по листику, где день 9 мая 1945 г. обведен красным кружком.

        Вокруг видимый мир, Галактики. А есть второй, такой же, и оба взаиморазомкнуты. Две взаиморазомкнутые сферы. Центр у каждой    - солнечная система, его мозг. Круги планет вокруг солнца - это космическая кровеносная система. Это минимир.
        Максимир: это мириады таких сфер. Проще: наше солнце - это любая точка на окружности другой солнечной системы.
        Если же представить космос в виде бумаги, то точкой является уже не солнце, а солнечная система. Это напоминает строение глаза стрекозы, только у нее грани, а тут окружности.
        Все миры огненны и зеркальны.
        А что жизнь, Я?
        Я - бессмертен. Кто б я ни был, животное, водопад и камень-минерал. Ведь между нами разница только в способе жизни, а состав тот же. Но в данный "век" жизнь интересует тех, кто читает мои книги. Читай.
        Я - это имя. Индусские перерождения    - это жуткое волшебство, тупик адских душ. Выдумки дуализма. Я - один. Оно жило, живет и будет. Если это человек с именем ЭН, он и будет во все "века" человек с именем ЭН. Вечно жив. Умер, зароют труп, и в то же мгновение ЭН зачат в новом мире. Перелет во взаимозамкнутых сферах не представляет трудностей для ЭН, он невидим, скорость его любая.
        Итак, час смерти здесь и есть миг зачатья там. Рождается человек ЭН, тот же по качествам, но второго мира, такого же, как этот. Бытовые справки: отце-мать те же, и дом, книги, и собака с незабудковыми глазами, и целлулоидная кукла, и надувной гусь. Умер во втором мире, рождается в третьем и т.д. до бесконечности. Одно и то же. Чередование же кругов в космосе, кровеносных, и есть диафрагма жизни. Мы их сужаем, они расширяются.
        Некий Ювелир, видимо, был в начале, когда гранил пузырьки. Но потом залил это жизненным клеем с неисчислимыми именами. И это то, что зовут пространство и куда Ювелир лег. А и не нужен он. Спи.
        Но при наличии стольких зеркальных миров и путешествий многие возмутятся: не может быть! А как же быть с Временами? Даже анекдотичные 9 месяцев от зачатья до рождения - куда денутся? Ведь что-то за это время разовьется, кроме эмбриона, изменится? Ничего не будет, не надо волноваться. Ведь нет же ничего изменившегося на глазах за 50 лет зримых и по книгам - за 50 000 лет. А по другим - за 70 млн. Нормально, без паники.
        А куда денутся таланты золота, тоже перейдут ко мне в тот мир, они ж не одушевленные!
        Перейдут, одушевленные.
        А Гомер - скажут, а Шекспир? Бетховен и Бэбэоби? Наполеон и Пенелопа? и др. герои древности, - они-то неповторимы?
        Повторимы. В тех мирах те же гены и престолы, их еще называют флюиды. И они там. И лодки любви. И - измы. И дома, и дни. А о Временах, высоких: увы, получается, что картина антиисторическая - во Вселенной живы одновременно все времена. То есть никаких времен нет, а есть штамп памяти, и каждый живет в своем пузырьке, перелетая из мира в мир. Не соприкасаясь с реальностью. Рисую схему жизни Я; где 1 точка - я и круг вокруг - мой мир, а 2 точка - она и ее мир.
        Но и мы, как видим, разомкнуты, сферичны, чтобы размножаться.
        Если это непостижимо, что посоветовать? Возьми страничку, рисуй кружочки с Я в центре. Скажи, что это Я - Бог, и зацелуй его до дыры. А вот кто эта дыра будет - не компетентен.

        Некто в женском принес какао и гороховые лепешки, ем. Уж выпил 2 яйца и стакан киселю из малины. Питание - называется!
        Невыразимая грусть! - говорят. Выразимая. Книжки, мною писуемые, - вы вода. Но и крови врут.
        Лепешки: горох, картофель, лук - вкусно, б.н.м.! Ругаться не надо.
        Люди в черных воротничках, художественно. Иду, как мимо кладбища. Ночь, черно. Светофоры, шоссе, машины, аффекты света, картины домов.
        Круглогранные башни, живут дялби. Вечерами у них глаз болит. Трезвость дялбей мучит. Птиц нет, ни одной, некому сказать цып-цып! А сказал бы!
        Спросят: опиши ж, где ты? - к концу книги не вытерпят. Я описал. Легче от этого? Интересно б знать, опустится ли t╟ ниже 0 и жил ли кто с такой t╟ (нулевой!)? Если жили, есть о чем вспомнить.
        Думаю о монастыре, неталантливо.
        Склеил пуговицу от рубахи, чтоб не тратиться на новую. Сплю уж в 24.00, как агрегат. Так выпытают самые интимные части тела. Ножка болит, правая, слабая, тонкая, но не менее искусная, чем левая, хоть и менее левой на 1,5 см в длину. Годы сгладят и эту разницу. Да и глядя на меня, никто не скажет, что одна нога хуже другой. Скажут: это клевета, обе лучше. Но это не клевета.
        Мои глаза миндальные и сильно смотрящие. Нос целен. Рот римский. Живот вскрыли 6 раз, выпрямляется. Поясница прямая, гнутая, плечи широкие, кожа белокожая, мышцы молодые, волосы густеют, без подшерстка, два уха формируются. Ум - как видим.
        При женщинах я не ношу рубах, рвут. Зачем женщины? Чтоб утром надеть жилетку и застегнуть привязные ремни? В темноте мне милее целлулоид, и он возбуждает больше, чем женское тело. Влюбиться в куклу мог Андерсен, но я о том, как сходятся женщины и мужчины, это тошно - затяжные бои, как дожди.
        Недовольство мое.
        Меня нужно читать, как я пишу - книгами. Я не пишу отдельно поэз, новелл, комедий, я ничего не пишу или - книгу. Чтоб представить мой вид, нужно прочитать книги в следующем порядке:

        Звездочкой помечены книги, которые опубликованы. [На момент написания этой книги. С тех пор появились в печати еще несколько книг. - Сост.]

        Время гашения фонарей, вид с луны.
        В эту пору сидят миллионы; и пишут. И всякой свекле мерещатся Священные Рощи и в них свистки славы. Как бы с этим кончить (с жизнью!), среди огней?
        Где-то луга, и по ним бичи, и кони, кони... А на чем скульптор изобразит из бронзы - полководца? На сталелитейном кресле? На истонченном ладожском мраморе - жилы танков? Но танки имеют форму конечную.
        Я пишу по ошибке.
        Я мог бы сидеть на доске над бездной людской и играть на гире 16 кг.
        Пошел в лес, собирал колокольчики, баба несла белый; тщеславие и престижность: купит гриб на рынке и несет в лес, будто из лесу. В лесу душно, это дней 10 будет, градусов на 30 выше нуля. И лес оплюсует. Но потом уж будет холодно.
        Птичка Отнюдь налетит с наклоном и бросит шар в кабинет, цельсиевый, - опять Кто-то родился! Разрежем шар пилой ЛП, и кто ж этот Кто-то? - Посинелый малютка.

        Скука, скучно без цитры! Паштет гусиной печенки - радость, да недолгая. В яйце хорош белок, с желтком хуже. Ел лед.
        Подвал гигантской силы, будто в нем заморожен диаметр Времени, вот я и ем холод.
        Моюсь росою, как конь.
        Из серости ничего не выудить, она ведь вечность. А серо. На дубовом шкафу я не заметил гуся. Зеленый, надутый (воздухом!) изо рта. С одной куклой было б семейно, а гусь - уж оттенок комизма.
        Еще: на стене ласты. Я думал, зачем? А это старуха-хозяйка ходит в них, как в шлепанцах.
        Не помню, что снилось, какие-то непомни.
        Я дорасскажу о вчерашней грозе.
        Какой мнимый мир - это гроза, вспышки зари, видимые в форме звезды гром с водой, и что? Потому что я вышел на шоссе.
        Я был в комнате, ничего не видел, одни молнии, одни молнии. И что-то мармеладное на полу, с оглобельками, как леденец, и это - жалости тележки. Нужно б выходить из стиля, я вышел на шоссе.
        И вижу - Герберт и Эйно, братья, несут по шоссе носилки, и во всю длину их с двух сторон горят палочки с бенгальскими огнями. Зрелищно. Я ближе.
        - Кого несете? - я думал, зайца, Эйно - вор.
        - Посмотри, - сказал Эйно.
        При вспышке я посмотрел: несли Его, в сером плаще с металлическими пряжками, лицо строгое, глаза под веками, на них монеты, а во рту воронка, ею переливают жидкость из бутыли в бутыль. То есть так бы могло пронести мимо рта (ливень!), а так уж не пронесет.
        Пузо вздулось.
        - Кто Он?
        - Неизвестный солдат. Пал с тучи и бежал по шоссе со штыком, всех коля.
        - Ну и что?
        - Туч-то полно, и этих больше и больше, падают на четыре руки и бегом. И колют. А во лбу штык.
        - Единороги! - догадался я.
        - Штыки!
        - Женщин на вас нет! - сказал я братьям. - Вы оба живете без женщин, вот и до солдат из туч докатились.
        - Женщин нет! - Герберт выхватил ракетницу из кармана и дал громовой залп.
        Осветилось.
        И я увидел: за нами в ста шагах - колонна женщин, в несколько тысяч, по шоссе, до горизонта небесного электричества, а во лбу у них штык. Это их песни, это их ноги шли, как раскаты грома.
        Я и в комнате думал; душно, гроза за грозой, а не дождливо. Теперь-то ясно: это не дождь, а ночной поход.
        Я откинул ткань, и это был Он, мужчина. В свиных башмаках. С пузом от налившейся туда воды. Дождь то шел, а то не шел, а вода и лилась. Рога на лбу (штыка!) не было. Седые волосы по краям.
        - Где рог? - спросил я.
        - У него и не было, - сказал Эйно, жулик. Герберт (60 лет!) молчал. Теперь не узнаем, что было, чего не было.
        Эстонский народ возрождается: в полночь несут на носилках по шоссе Неизвестного солдата, он пал с тучи и окружен бенгальскими огнями для подсветки, во рту воронка, растет пузо. И тысячи женщин, идущие в ночь с грохотом. Если еще спросить:
        - Куда вы несете этот труп? - будешь дурак дураком.
        Не спрошу.
        Нельзя быть живописцем в прозу, это ж слова. Нужно оставлять недоделанные дни. Кое-какие заметки на полях, ремарки, троеточия, чтоб читать.
        Здесь уместно такое объяснение:
        В грозу Бог строит электродом. А женщины... все они какие-то всехние... Не знаю, что дальше.

        В 12 лет я выпил рюмки веселья, до дна. Алк. отравление, рвота, ломота и т. д., икота. Отец сказал бабушке:
        - Скажи ему.
        Бабушка сказала:
        - Видно, возраст сейчас другой у него. Пей с живыми, залейся, но не пей с мертвыми.
        Я не понял.
        - Как можно с мертвыми? - я не понимаю.
        - Еще как можно, - сказала бабушка. - В основном-то с мертвыми ведь и пьют. Не пей, ты. Выпьешь рюмку - пройдет сто лет. Выпьешь вторую - пройдет еще сто. Выпьешь третью - и еще. Выйдешь на улицу, а уж триста лет - нет. Никто не узнает, не то время.
        Я думал - пугают; ребенка.
        Прошло 37 лет, после тех двенадцати.
        Мне 49. Я уже 5 лет не пью с живыми, не пью ни с кем, не пью ничего винного.
        Отец мой в последние 5 лет пил, и только с мертвыми; и прошло ему 500 лет, он пал, осунулся, одни зубы, каковые имел - чистил солью! Но он забыл мир вокруг, его невзлюбили, и он ушел к своим. К тем, с кем он воевал в беспрерывных атаках, в белых рубахах. И бабушка моя Юлия Иоганновна ушла к своим, к тем, тевтонам. Но она не пила и ушла в трезвой памяти, рано утром, молодой.
        Отец ушел в 51, бабушка в 61.
        Я запомнил; советы.
        Уходят други-круги.
        Ушла моя жена М., в 40 лет. Она много пила с мертвыми, она уж и не узнавала этого света. Я и этих, и это запомнил. И я перестал пить, начисто.
        Два года я ходил слепым и на век оглох.
        Но не пью.
        Не пью я вино, но тянет выпить с мертвыми. Вот допишу я книгу о мертвых и выпью с каждым по рюмке, и пройдет млн лет, и ничего уж не будет. А буду я сидеть у окна и пить рюмку за рюмкой, пока не уйду к своим, в этой книге мною перечисленным.

        Я не подействую на ум современников, не толпотворец, а пишу в Эстонской губернии, ем мамалыгу из оловянной миски.
        Живую жизнь я видел на живодерне. Вот где кипит!
        Ночью сел, не спал; холодно и плохо. Что, ч-к?
        Утро. Луна из льда. Кормлю овцу сырой картошкой, кругляши; молодая овца и картошка не старше. Ела, радостно блестя глазами. Какие выпуклые!
        Солнца не будет до нового неба!
        Города-спруты, электрификация, ядерная бомба, летанья в космос и пр., и пр. - это уж такая ветхая архаика, что черный петух с золотыми перьями, поющий в юбке, как шотландец, с трубкой из чистого серебра, и овца, мутонная, - вот новинки!
        Век новинок - это львы, выведенные из стойла в Библию. Но разве до этого дойдет? А люди, а они нарисованные ножницами по шаблону; что им мешает ходить в шинелях? Они пугают: "После этой войны ничего не останется!" Ах! Останутся - арфы! Они будут висеть на дубах и звенеть, как бидоны! И мы будем читать точные книги, без энциклопедий. И доить со звуком козу, она не поддается радиации! Вон сколько останется. Мало ль? Сон у нас будет, день и ночь отделятся сами друг от друга, без электрификации. Будем гулять босой ногой (правда, одной, вторую оторвут!).
        И вторую ногу оторвет тебе женщина. Она не потерпит, чтоб у кого-то было больше ног, хоть на одну, чем у нее. И потребует, чтоб ты и свою оторвал к чертовой матери. Но так далеко мечтать и ни к чему.
        Вон - машут руки из-за гор, зовут в мир к тем, кто ушел к себе. Рано еще, сыро еще...

        Подходя к г. Отепя, я вижу дом без окон, не жгут.
        Адрес ада!
        Горе ч., если он подходит к 50, а Тот водит ртом, как глухонемой; пиши, пиши.
        Упадет ч., раскинув сапоги, а Тот польет его из лейки, а душу в коробочку, положит, как кнопку.
        Никто не видит, кто этот Тот, а живописец рисует на доску. Откуда ж Он голову носит, овальные волосы горят и горят!
        На дороге стела, на ней пароль высечен: ИДОЛ-ЛЮДИ.
        Дождь шел 37 раз и 37 раз солнце; было - 74 смены погоды в один день, а заката еще нет.
        На Пюха вода в юбках.
        Жую Тооме, печенье с тмином.
        Я бросил в Пюха камень. Всплеска нет, круга нет. А камень? - не видать. Я бросил второй. Та ж картина. То есть картины нет. Потрогал воду сапогом - вижу дно, проницаемая. Смотрю на сапог, он на ноге. Я бросил третий камень, 8 кг, толчком, от плеча, как ядро. Из руки он взлетел ввысь, падал, падал, и... нету!
        Я обойду г. Отепя, осмотрю столбы.
        Будут ли лампочки, или окна выжгли дотла?
        Опустела моя голова.
        Тупик, тупик.
        Течет облако. Оно облакораживает.
        Мой узкий след идущего по шоссе еще запомнят те, эпитеты!

        А вчера! - во весь горизонт - золотая щука, лежит на земле, а над ней небо как фон, и что главное - и пасть щучья.
        Хороший рок.
        Все тревожнее мне!
        Охладеваю в ночи при комн. температуре, пью кипящий бульон, не помогает. Температура тела к ночи 35╟, а утром доходит лишь до 6 делений от низу.
        Я с телом живем 6-ю деленьями из 40╟.
        Одно утешает: живет же страна, встает, застегивая ремни из-под каждого куста, крича:
        - Я - ШЕСТАЯ!
        Она - 1/6 мира, а у меня - делений тепла, да и на них градусов не написано; по идее это должно быть 33,6╟, но нет на градуснике цифры 33.
        Вот и гадаю, кто я с таким холодком. Жив, ходок.
        Околеваем. Что врачи? Они скажут: женись. На ком? На ШЕСТОЙ! И поползаешь на коленях от Калининграда до Чукотки, от Новой Земли до Кушки, - искать, где груди, пупик, а где женский живот. Да ее один плевок - как Каспийское море! Да и бездетна.
        Женись так, скажут, без ШЕСТОЙ. Не могу, титул не тот, на племя нет жен равных.
        Как ноют ноги, сладко, связки растянул. Ни дня без 18 км. В 19.00 я иду на закат, и в 21.15 я тут, дома; 7,2 км в час.
        Ой, как стянул ногу бинтом, как больно, а полезно ль? Стерпеть-то стерплю, а вдруг - антинужно это? Ничего, посмотрю что будет. А что будет, ноги не будет, бинт отрежет.
        Лежу, как столб, двурукий.
        Окостенение. Пальцы не гнутся. Это женщины любят у юношей, чтоб рядом лежать, околевшие. - Всю жизнь!
        Уезжаю - сжигаю. Открыл пещ горящу, туда рубашки, туфли, резиновые сапожки, кепи, джинсы с носками, шарф из шелка, бумажки.
        Оденусь я в новое, дунет норд-ост, и снимусь.