О БЕЛОЙ ПРОСТЫНЕ, В ЕЕ ЗАЩИТУ
Нету печальней луны из-за дома, многоэтажного.
Цветочки не мнутся, на них крови не видно, тело лежит, а вокруг цветочная простыня, нарисованная.
Луна и снег, вот двое белых. Если положить луну на снег, они не сольются, а станут заметней. Скажем, идет телега, и нет ей покоя. Светит луна. На телеге ящик, а под ним снег в цветочках. Продолжим. Ямщик Абдул и мужик Тибулл, двое едут. Один другого убивает (неважно, кто кого!). Тот падает в снег, белый, а снегу нет, грязи. И белые рученьки убитого Абдулы в грязях; лежа. Я лежу.
Белы рученьки разжал, чтоб не дотронуться до девы, восходящей надо мною, а на ней нарисован цветочек. Считаю в уме ряды непрерывных дробей.
Древний народ - как вихрь в моем сердце; мать; пишет:
"Мой сын! Я вышла замуж, когда мне было 19 лет. Твой отец буквально преследовал меня и клялся, что будет любить до гробовой доски! Моему брату Ильюше (раввину) нравился твой отец, и он убедил наш народ. Я же долго колебалась, любви не было. Но я ценила его нежность, деликатность, стремление порадовать меня. Любимые его слова из поэмы Лермонтова:
"Я опущусь на дно морское, Я полечу за облака, Я дам тебе все-все земное, - ЛЮБИ МЕНЯ!..""
Вот луна уж эллипс.
Или же: летит луна, а простыня в свету, на коврах желтые лыжи заката. Куда лучше, чем пейзаж с женщиной. Вообще, небесные светила лучше женщин. А простынь - белей. На ней вышит вензель, гербовая, с 4 в. до н.э., род мой, спим, а она лишь белее. Я на ней рожден, и видно было, кто я. А если б я родился на цветочной, - кто б увидел в пестроте? Так бы и скинули в горшок.
Нужно б восстановить связь с жизнью, чтоб был не только я, но и ряды других, лежащих на белом, как ново было б!
Ново-то ново...
ЗА ПЯТЬ ДНЕЙ ДО 71-ЛЕТИЯ МОЕЙ МАТЕРИ
Закат заслонился.
Идут редко, в белой манишке один прямо на дом надвигается. Бого-Бес он?
Кто-то пальцами звонко щелкает.
В лужах окон - отражение, с шестого этажа. Странное строение у луж. Но стеклышки в домах! За ними светлые л., целые, руки-ноги крутятся в комнате, как в воде. Ничего, не все кончено.
Чудится яичко, свежеочищенное! Вот и светлое воскресение, 4 августа. Через пять дней моей матери 71 год, а что я подарю?
Врача? У нее были золотые волосы, листовые, с волною. Теперь бело, не старость, не радость, в граненой рюмке со стола Николая II (имп!) - полутаблеточки, мать пьет. У нее руки мои.
Не жилец она, уж иных ног ходок, а эти больны, столы августовские ей нелюбимы. Память ее мутнеет, выпал янтарь.
Я много грущу.
ДАНАЙЦЫ
Юную ню у веселого в шелках голландца с большущим бокалом - сжег дима сидоров. Нет холста, - ободок.
Сожгли юность, Саскию. И то долго жила, сколько ж? - с 1636 г. Эмиль Верхарн, поэт, писал:
"Германец Рембрандт ван-Рин Герритсзон изобразил свою жену фризскую патрицианку Саскию ван-Уйленбург. "Даная" Петербургского Эрмитажа - это тело изображено Рембрандтом во всей его интимности и с полной правдой".
Нету. Энд. Генуг шон, - 351 год! - жизнь женщины! Что с возу, то пропело. Столько это продержалось на глазах!
Ну, Балашов, фрукт, спору нет, полоснул бритвой Репина (то же Ре!), но это был мах, футурист, начало века, идея, чистота, искусство т. ск. шло на искусство, братоубийственная война в кругу рода; художник - художника. Сумасшедший.
Этого (сжигателя) медкомиссия признала психически нормальным. Еще бы! Уничтожить Рембрандта - что нормальнее!
А почему?
А потому, что до этого за 9 дней, другая комиссия, ВТЭК, не дала сидорову инвалидность. Он инвалидом хотел стать, а ему не дали (денег!). Подло! И он сжег Данаю. Он нес бутыль Н2SО4 открыто и целился при всех. Плеск! - и нету! Он нес и стакан, и плеск! - и сжег красочное тело! Цвет невосстановим.
Кто сжег? Я ж говорю: дима сидоров, Дмитрий. Инженер. НИИ. Судимостей нет. А Рембрандт, безмерный старик, идет по Голландии, как пепел Клааса.
ПЕПЕЛ
Американка из США, однофамилица, джузеппе сидорофф, доктор-искусствовед, пия шампанское 9 августа 1985 г. в Москве, сказала:
- Вашу страну нужно было обуздать, вы далеко зашли по Европе, топотом.
Согласен. А что ж вы в ночь взлетели, как дети, и сбросили 2 бомбы в сторону от Москвы на 14 тыс. км - на японцев, мирнонаселенных?
И еще один мститель, что не дают пенсию, идет не в Москву, "оплот режима", не с револьвером к тем, кто лишил, а в Эрмитаж - плескать кислотой в жену великого художника, из Голландии.
Грязные, грязные не мужчины.
Ходят слухи, что - по мировым стандартам - это одна из 10 картин мира стоимостью 25 млн. А остальные 9 картин - кто автор? Почему о них не слышал сидоров? В какой валюте нью-йоркца или москвича, слухачей - эти 25 млн? Сожгли КРАСКУ, суки.
Не всколыхнуло. Этот сидоров будет рубить дровишки в тайге, а кончит срок и выкатит уж бочку с пламенем.
"Инцидент" забыт. Рисуют копию, академик федоров, колорист. Была мысль - другие шедевры закрыть стеклом, да стекол нет. Сказано: что каждый взгляд на картину отнимает у нее малюсенькую частицу цвета, такова физиология глаза. Смотрят миллиарды. Это не масло тускнеет, а взгляды цвет уносят. Кто-то решил, чтоб ограничить вход из народа, но этого не будет, народ и искусство - одно и то же. Идут табуны, идут и идут далее, зловонные, по залам, царским. Ноги, как тонны.
Что-то нужно делать с этой духовностью.
МАТРОСЫ И ДЕВУШКИ
Красные башни на престолах.
Светло!
Три башни в одном окне и неодом, усеянный стеклами, в таких условиях книги видят, но не пишут. По ТВ молодые матросы с обнаженными шеями - для педиков.
Дождь настолько маленький, что и штриховки нет. У грязи формы красок, печати, отливки тел, гусениц и шин. Дождь - как свод. Как у Тинторетто, бело-красный свод. А белье мокнет, любовное; отожмут.
С утра жду гостей из Америки. Купил свежих огурцов, петрушки, жарю картофлю новенькую, молоденькую. Жарю я ее, как девушку, на сковородке, если б пришла в дождь. Боятся. А казалось бы - чем лучше смоешь следы, как не дождем? Вот следом муж, итало-киргиз, а следы танковые да старинные печати, а женских нет. Откуда ему знать, что смыты? Иди, иди - избежим кровопролития и родим татаро-монголо-исаков. Это смотря какой муж ходит вдоль и поперек окон в день зачатья.
По ТВ пушки наводят, двудульные, морские, и мушки в виде кругов паутины. И матросики у трюмов кланяются офицерикам. По ТВ матросы, и идет духовой оркестр, тоже с дулами. Отведешь от окна взор, а в глаза наводят дула. Какие снаряды плюет в мир прапорщик, играющий на дуле трубы? Пускают парашютистов, как фантики.
Есть ли несоответствие в словах МЫШЬ и МАРШ?
По ТВ: взрослые идут, взявшись за руки. Видно, за деньги.
Идет девка в белом, на шее ошейник с дощечкой, надпись: КУБА. Не очень это соотносится с головою майора Фиделя. За ней девица, с головой улыбающейся, надпись: АВСТРИЯ.
Негры несут портрет негра.
Не верю!
АМЕРИКАНКА КА-ЭР-ЭМ
У Капитолия шьют штаны.
Американка К.Р.М. из Фонда мира берет швейную машинку, садится на дом и шьет.
И надевает штаны у двери Президента.
Президент Кеннеди, раздраженный этим, дает приказ ФБР бить швею водой из шланга. Бьют. Не помогло. Вода разбивается о голову американки К.Р.М. В сутки она шьет одни штаны. Вторые сутки - другие. И так далее. Она уже сшила уйму штанов и ходит в них по всем странам. Особенно она любит ходить в штанах в СССР. Известность.
Я спросил, сколько стоят фирменные джинсы? - 20 долларов. - А зарплата у нее? - 1000 долларов, низкая. При всей низости нетрудно подсчитать, что на рубли в США джинсы стоят 2 рубля! Из-за этого шить?
- Да, говорит она, - стоит шить. Я и здесь куплю машинку и у Кремля буду шить.
- О нет, не здесь, - говорю я. - Дешево не обойдется!
- Здесь! - говорит она.
Я говорю:
- Придут молодые с дулом и позовут за собой.
- Не подойдут, - говорит она.
Фирменные речи.
Молодая американка из политкаторжанок К.Р.М. уже шила в Китае. Ее зашили в кожаный мешок и отправили в США. Выйдя из мешка, она тут же в порту заявила, что будет шить в порту. Штаны для Статуи Свободы. Ее просили не шить. Она все равно сшила и уехала в СССР, воздухом, на лайнере.
Она спросила меня, не нужны ль мне продукты?.. Мой ответ - ... (три точки). Она утверждает, что у нас голод. Какие продукты я хотел бы? Такие, сказал я: костер, мясо мамонта, кремневое оружие.
Привезла все это в консервных банках.
Я спросил: чем она занимается?
Ответ: устраиваю выставку Демьяна Бедного в Оклахоме.
- Что это? - спросил я.
- Что - Демьян Бедный или Оклахома?
- И то, и то!
- Это первые годы Революции, - сказала она.
- Что еще у нее на уме? - спросил я.
Да, она землю купила, дом делает на ней, с комнатами.
Но и она спросила: умею ли я обращаться с кремневым оружием?
Я сказал, что я огурцы на потолке в уборной выращиваю аллювиальным способом.
А она сказала, что у нее муж есть, а она, т.е. К.Р.М., рыбу любит. Принесет из океана, запрет мужа в ванной и бьет голой рыбой по яйцам. Сексуальная революция.
ЧТЕНИЕ НА ЯЗЫКЕ МАЙЯ
Ты, с асфальтовым блеском, Господи, тушит фонари, зажигает; л. бегут, как разбитые колоды карт. Автобусы похожи на бастионы, двигаются. Не поздно. Много зонтов. Чего гнутся под дождем?
Собаки у домов белеют, даже черные. Я устал ходить за двух, кто второй, не зная. Постою под светом, фонарь дождь ест. Если б ел! Вымокну 1 октября, опущу два письма и открытку в п/я и пойду к себе, сидеть. Мысли? - нет, одни смеси. Бьются в дом, лопаются водяные пилоты. Сейчас бы погладить янтарь.
Глажу, шары с подсолнечным маслом схожи, красненькие. Ну, что-то сбывается? Да. Янтарь я глажу, электрический. Фауст - это Стефан по-польски, только "у" на "а" заменено. Бьют часы, собачьи - восемь. Час Кассиопеи. Не отрицай то, что не твое. Если уж на то пошло, отрицай себя. Но нет, наоборот.
Вечером - чтение, на языке майя латинскими буквами, вот как они пишут о европейцах: "Потом начались казни на виселицах и пытки огнем, подносимым к кончикам наших пальцев. Потом на свет появилась веревка и кандалы. Потом были провозглашены семь заповедей слова Божия. Будем же сердечно приветствовать наших гостей: пришли наши старшие братья".
А потом.
Пишут:
"В это время вспыхивает пламя в сердце страны; загорится высота. В это время будут взяты запасы овощей. Пища погибнет. Заплачут совы на перекрестках по всему небу".
Ночь наступила, холод в холод.
И голубые болгары.
МАРК ШАГАЛ И АНТОН ДЕЛЬВИГ
Если лошадь взять на вкус, кислая? Если коня постелить как накидку на пол? Если в декабре от земли до неба растут видения моркови, когда хожу 1400 шагов вокруг дома, с конвертом?
Как-то я получил письмо от М.Шагала и пошел вокруг дома (другого!), с собачкой с меня ростом стоймя, пудель была. И так мы шли, и в кругах фонарей читали, что в Париже мне будет хуже, чем М.Шагалу, что он скоро умрет, впрочем. Но он умер в этом году, через 20 лет. И я получаю письмо от М.Кулакова из Рима, что он увидеть меня хочет в Москве, через несколько часов, что в Риме мне было б хуже. Собаки нет, не с кем смотреть текст, но и М.Шагал хотел меня увидеть, и М.Кулаков хочет. Многие хотят меня увидеть воочию, но мало кому выпал этот билет. Мне ведь лучше в Ленинграде. Жаль, что так мало л. меня видят. Все больше на картинах мой образ показывают в чалме лучей.
Как бы я хотел быть похожим на Дельвига, да и Антоном чтоб звали - тоже хотелось бы. Хотел бы я быть похожим на него душой, а не телом. Тело он раньше угробил, алкоголизмом. Но за это ему петушки поют. От него писем нет.
Забавный век! Если я скажу: я - Россия, это будет правда, но известная некоторым, да и те в гробу. С правдой нужно обращаться бережно, а то дадут психоблины в ртутных столбиках.
Я знаю, почему стекла в окнах черные: с приходом ночи мы красим окна дегтем. А спим при электричестве - плюс! Утром же стекла смазывают - и снова светло.
КРАСНЫЕ РЕМНИ
Если их снять, будет повязка с головы 2 тыс.лет до н.э. Охват головы египтолога равен объему бедер. Ведь известно, что южане головобедры. Рыцарь, идя в поход, сжимал ремнем девушку до тех пор, пока не капала с кожи ее девственная кровь. Больше он с нею ничего не делал. Поэтому вид девушек похож на катет, а женщины - это биссектрисы жизни. Поэтому так тяжек Шар Земной, висящий на Красном ремне.
Раньше ремень резали, сейчас вьют, а что будет - будущее покажет.
Есть несколько людей и в странах (даже!), опоясанных красным ремнем. Я видел его, в нем дыры, в них дула и звонкие пули летят во все концы. Куда? Туда же, куда и люди иных стран летят из дыр - в смерть, куда ж еще?
Красный ремень я ношу на шее. На нем номерок.
Так тошно.
Я иду по Невскому, знаменитый ребенком, в медной шапке, а в 49-ой подворотне стоит тот, кто стоит; он невооружен и без ногтей, он - инспектор дней и номерков на них.
Жаль, что снаряды погибают, и хоть взрывы уже были в романах Бесы и Петербург, меня б убили, как царя. Мой номер: 300.000.000-I. Что расшифровываю: триста миллионов минус единица. Несколько раз на меня кидались в штыковую, но ремень спас, шея под защитой; ничего у них не выйдет.
Я родился на Невском 61, и никуда от этого дома не отойду. Его разбомбили немцы в блокаду, но мы затянули пленкой, и он воскрес.
На Новый год я отстегиваюсь, и висят красные ремни с окон в г.Градониле. Ко мне придет мелоногая женщина (через месяц!), и мы отметим вход в год моего 50-летия. А потом я ее изобью красным ремнем и привяжу за крюк за окно, заморожу в сеточке. Мел все это, мел.
Я ведь дома ремешок-то снимаю, вешаю в ванную, сушиться; береги ремень, береги!
Знай свою шею, бедра и пояс, наголовную повязку по лбу у мастеров из ложи каменщиков. Не распоясывайся. Когда взлетит солнце и 4-ая пчела войдет в дырочку от пули в левом углу твоего стекла, - впусти ее, это знак: час красных ремней настал, запевай, что на шее я ношу не красный ремень, а цепной венец!
ГОТОВНОСТЬ К УХОДУ
Дует сильный ветер, он поднимает монеты, а кто их ищет?
Кто готов уйти?
Фауст - это Гете, ищущий межчелюстную косточку у любви. Вечный Жид - бродячая собака и бродячая кость, ходит, бродит сам за собой. Не партнер. Да и Дон Жуан и его секс - суетен, провалиться ему на месте в подвал с вином, адским. Испанский вариант.
Эти трое - мечты, тем они и человечны.
Рост чуждого семени в животе у женщины до выхода в свет - от такого унижения сходят с ума; родившие и сошедшие с ума от родов - почему? Чуть не все матери поэтов сошли с ума, к примеру: Дж.Байрон, О.Бальзак, Г.Мопассан, Э.По, Ж.-Ж.Руссо, К.Батюшков, Р.Акутагава и т. д.
Это ношение плода с его невнятицей рифм, с копошением... Родив, женщина считает себя свободной. Она интуит, ей нужен тот, кто готов уйти, и они идут навстречу друг другу, и здесь и есть камень любви. И есть только ход вокруг камня.
Мечта о мужчине - это мечта о смерти.
Море и лев похожи по шкуре, - это тысячи львов кидаются на женщину. Тысячи! - в ее воображении. А их и двух-то нет (штук!), к примеру, в СССР. Кто ж кидается? Вода, мыльная, с грязью, химическая. И вот Марфа моет ногу Иисусу, а Мария вытирает волосами. Мар-и-Мар - у них это метод позы. Но Он не откликается на многочисленность. Лев - роза в цвету, Христос - жемчужный мужчина с женскими ножками, а над ним меч, и он им водит. Но кому его вид? Он же холоден к золоту и к птичкам. Он не был готов уйти. И не любим он женским номом.
Кто готов к уходу, он не пойдет к морю, а пойдет - вернется, мелководье, солнце не круглое, буря не выходит из-под пера, дни сеточкой, старушки с ночами на лице. Выйдешь и уйдешь, зря точил ободья.
Текут киты.
Где же - те же? Куют тюки в Финляндию? А что в тюках - тютюн? Ходят ряды солдат по шоссе, несут на шее снаряды, просмоленные. Мы еще повоюем! О нет, это, меняя трубы водопроводов, применяют солдатский труд, как детский. М. был 21 год, ситец в цветочек. Вернемся к морю. Летают потомки тех чаек, 26 лет назад летающих в объективе фотоаппарата. Вернемся - Пикник! Что ж мы ели? - морской окунь холодного копчения, старка, лук, колбаса твердая, тресковая печень в масле, семга в бумаге, красная икра в кульке, анисовка, шартрез, венгерский бекон листиком, холодная картошка, железный котелок - постсталинизм, зловещие времена, хрущовщина, волюнтаризм. Роняя в море золотые перстни, мы их не искали, пусть телепаются по дну. Из серебра я лил рамы для фотокарточек. Это сейчас нет ни пропоиц, ни дна жизни. Тогда - смерти не было, ошибочно. Вот у дюн, у моря и летала М., лепестковая, розовая и в платье, вьется и по-фарфоровому. Ею был встречен тот, кто готов уйти, - Я, Он. Его слова ловились на лету, и пускались из них олимпийские диски. Но она одна ушла из жизни, а Он все не идет. Слишком светло, чайки в песке, как яйца - Сатаны!
Не люблю литературу, не люблю!
В 21 год М. сказала: я умру в 40, дальше позор. Она не дошла до 41 - 15 дней. Но все же в 40! Полная готовность. А 15 дней ей невтерпеж, план срывался. И вот берет склянку и пьет яд. К 40 годам - готовая.
Жизнь жжется, но не пороховая, она - скальпель в винном соусе!
Скот стоит дольше, а готовый к уходу не пойдет врозь. По этой костяной пустыне! Ну что ж, что море! Ну что, что сердце!
Есть ведь путь, есть, - и это конец пути.
- Отнюдь! - поет птичка.
О, и новая птичка с именем Отнюдь летит в новом мире, за этим. За этим, строенным, есть мир иной, с птичкой Отнюдь, и грешник кричит ей:
- ОГНЕННО!
ЕСЛИ Б ПРИШЛОСЬ УМЕРЕТЬ. КОНЕЧНО, ТЕБЕ
"Не потому, что ты не прав, ты прав всегда, потому что так внушил себе, с момента осознания в себе дара Божия, - а ты неправ по счету человеческому. Я попытаюсь объяснить тебе твою неправоту. Опять же по праву человеческому. Ты волен делать все, что хочешь, ты вправе вести себя как заблагорассудится. Ты - венец творения. Я - это без иронии.
Но ты не вправе позволить себе видеть тебя близким существом в нечеловеческом обличье.
Опять извечный вопрос для меня. Почему позволила и не ушла. И добавят бездари-врачи: "Такая молодая и красивая". И скажут, что жизнь была бы вся впереди. Без тебя. Я не уверена, что будет у меня жизнь без тебя.
Но я ведь не об этом тебе сейчас пишу. Я хочу, чтоб у женщины, которая будет после меня, не было таких мучительных маразмов. Твое личное дело - пьешь ты или не пьешь. Если ты спиваешься, то делай это в одиночку, не так громко. Если не спиваешься, то научись уважать людей, что живут, пусть не живут, лишь существуют где-то около. Нельзя не давать людям спать. Нельзя не есть еду, которая приготовлена с любовью, и с тоской, и со страхом, что ее не съедят, а может быть, и бросят в лицо. Если бы все это было неправдой, я просуществовала бы еще два или три месяца. Подумала бы, что это - у меня - алкогольный психоз. Спиваться - дело личное каждого. Только не громко, а в одиночку.
Я не знаю, как ушел из жизни Ж., громко или незаметно. Я не знаю, сколько мук он причинил Л., своей жене. Наверное, много. Она воспринимала их по-другому, чем воспринимаю я. Она сознательно толкнула его в петлю - избавиться от пьяницы-мужа. А у женщины арсенал - как у Гитлера, когда он решал, что народам нет права на физическое существование. Я всегда все не то говорю и всегда все не то пишу. Давным-давно отреклась от права обличать тебя. Пишу, потому что общение, устное, потеряно. Потеряна близость. Потеряно это: "Вот и рядом..." Я столько умела, когда мы были рядом. И еду варить, и белье стирать, и говорить на разных языках. И мозги заморочивать, и легенды плести. Умела любить, забыв начисто о том, что нервные клетки не восстанавливаются, что в конечном счете от такой безрассудной любви я окажусь в проигрыше.
Мои измены... Если б когда-нибудь ты думал об этом, то понял бы, что они вызваны опять же безрассудством любви к тебе. Прощая все тебе, я не научилась прощать. Я сейчас действительно больное, загнанное в западню животное. Переоценила свое железное здоровье, свои нервные клетки. Речь не о том, кто больше Зла причинил кому - ты мне или я тебе. На протяжении многих ночей, ложась спать, я говорю себе: хочу встать здоровой.
Люблю траву, солнце, зверей, людей. Кажется мне, что я столько хорошего сделать могу. Помнишь, мы принимали роды у Руны. Мы были вместе.
У Казимиры есть письмо, датированное серединой мая 61 г. Меня тогда лишили способности рожать. Нужно бы изъять оттуда эти письма. Мне было тогда 23, но я сказала о тебе все то в тех - после прихождения в себя - наркозных письмах, что пишу и сейчас. Уберегите! Тогда осталась Любовь, я весила 48 кг, а гемоглобин был намного меньше. Ты взял за меня ответственность.
Ты не можешь сделать этого сейчас - взять ответственность, ибо я - не та, сломавшаяся не по твоей вине, а в силу обстоятельств. Так хотя бы не мешай уйти мне по-хорошему неважно откуда - из жизни, от тебя, от себя. Я люблю жизнь. М.".
ГОЛУБЬ
Я пил с молодой сволочью, с молодежью; пил я как в прорубь, в Москве, в Новый год. В Ленинграде - 4 январь, ночь. Я жил на Зодчего Росси, в Доме Балета, 5 январь, я спустился по 72 ступеням и ушел пить. Продолжение. Не объяснять же, что́ есть алкоголик утром. Первая кружка пива и посетившая ум мысль, толчок:
- Иди к своим. Они нечеловеки, они ломка голов, но ты их день, иди к ним.
Я пошел к М. Мы не виделись 7 лет. Улицу-то я помню, а дом не помню, обменяли ту квартиру. В такси я вернулся на Невский. Выпил стакан коньяку у Пяти Углов и пошел в свой дом за адресом. Дома адреса нету. Я звоню, безрезультатно, ни у кого нет. Неведомость. Я вышел и выпил стакан коньяку у Дома искусств. Я взял такси и поехал к подруге М., чтобы поехать к М. вдвоем: но подруга была в Месопотамии. Не знаю, правильно ль я пишу название страны и есть ли она тут вне древнего мира? Я сел в такси и вернулся на Невский. В "Сайгоне" я выпил стакан коньяку. Я пошел в справочное и спросил адрес: мне дали 122 улицо-дома по ее фамилии. Я пошел на Марата и выпил стакан коньяку; уж вся жизнь у Марата закрылась, и мне дали стакан в окно. Все закрывалось, все закрывалось. В ресторане "Москва" швейцар впустил меня за 25 руб. золотом и вынес стакан коньяку. Я сидел на диванчике, смутно пия этот стакан, и взял с собою бутыль за 50 руб., бумажкой.
Было: 6 января, 00 час. 20 мин.
В ночь на 6 января в 01 час 00 минут М. была уже мертва.
Разница в 40 мин.
От Невского до пр. Анникова, где она жила, такси идет 17 мин. Я мог бы вышибить склянку с карбофосом из ее рук. Я ж вынимал ее из окон, когда в них кидалась, снимал с балконов, когда висела, выхватывал за ноги из-под колес. Я ехал к М. твердо, п. ч. я вспомнил, что мои друзья, писатели ляленковы, - ее соседи. Я вышел из такси в таких шатаньях, что мог лишь встать к столбу. Я стал. Я дал пьянице (он шел) 25 руб. серебром, чтоб он поддержал меня у столба. Он подержал. Я постоял на ногах и пошел к ляленковым, но не мог найти квартиру. Я дом знал, я жил в нем в бытность с М., но я ничего не мог. Я вышел и швырнул бутылку - в горящее стекло (как оказалось, оно и было - окном ляленковским). Я лег в такси и уснул в нем; у дома я проснулся, вошел в дом, по 72 ступеням, и уснул в нем. Да, я дал шоферу 10 руб. медью.
В 6.00 раздался звонок, телефончик, и женский голос сказал, что М. умерла, самоубийство. Карбофос.
Я так провел последний день ее жизни.
Шесть раз я рвался спасти (может быть!), меняя такси, стаканы, справки, телефоны, ляленковых, и я не доехал.
В книге "День Зверя" я пишу:
"Нет ничего постыднее, чем приписывать чужую смерть своей вине. Это верх самомнения". Но и это ведь роман, а фразы - грамматика, а не смерть. Что мне до слов твоих, книга?
ДЕНЬ-НОЧЬ, ДЕНЬ-НОЧЬ
- Как живете, караси? - Ничего себе, мерси!
Это утро. К открытию глаз М. будит меня. И рюмочку на ножке тянет.
Пьем. Поем. Это с утра. Ночью ж: отпето, бойцы после боя, в крови. Гимнастерки разрезаны пулями до ног.
М. у окна синей ночью, запевает заново. Луна пускает пузырьки нулей. Собака Р. сидит, с бифштексом из Парижа, вечно-вкусным (стальной он, с запахом. Обманный). Пол паркетный, как фортепианный. Цветы на окнах цветут, в комнатах. На балконе в фарфоровых бочонках - огурцы, свежевымытые. Малосольны почти.
М., поющая:
- День-ночь, день-ночь мы идем по Африке, день-ночь, день-ночь все по той же Африке, где только пыль пыль пыль от шагающих сапог, и отдыха нет на войне солдату. Пыль, пыль, пыль!
Взводит руку на меня, М.:
- Друг мой, мой друг, можешь ты меня не ждать, я здесь забыл, как зовут родную мать, здесь только пыль-пыль-пыль-пыль из-под шагающих сапог. И отдыха нет!
М., мне - грозно:
- Счет, счет, счет, счет, счет веди патронам всем, мой Бог, дай сил не сойти с ума совсем, здесь только смерть, смерть, смерть нас избавит от забот, верю в нее я и жду, как Бога, - смерть, смерть, смерть, смерть!
Песнь прервана, рывок к выключателю, свет, оскал зубовный, и М. вскакивает на окно, руки в раме, и летит вниз, с 9 этажа. Я втаскиваю за ноги, ломаю стекла.
Ничего, ничего, рассказ.
М. ела мои цветы (я сажал!).
Я сажал, она ела. Она уничтожила мои коллажи из коктебельских камней; аметисты, сапфиры, сердолики, топазы и т. д. Она их била в порошок молотком. Пила с ними, подсыпала. Она выколола глаза мне и сердце ножом на портрете, а потом в них стреляла.
Водила на постель молодых лебедей. А утром солнце встанет, и собака-пуделица мне голову на голову положит. М. стоит уж, от радости сияющая, с веснушками. Рюмка рому на полу - на золотом подносе:
- Как живете, караси? - Ни-че-го себе, мерси!
БЕЛАЯ ГОРЯЧКА
Кони идут по-женски, по комнате, на стене пишется огнем:
Лампочка не горит, а месяц горит. На Зодчего Росси входит луна и выходит. И солнце есть, но из-за цинковых крыш, как отдельное. Луне моей темно! А вот кони, сходные с гладиолусами, пишут о прошлом:
ЖАЛЬ ЛОЖЬ УЖАС!
Что́ жаль, знаю, и что́ ложь, что ужас; слезы летят с глаз и, горячие, идут по горлу; я бинтом макаю, выжимаю жидкость в статуэтку рюмки. Будет стакан слез. Дадим даме. В ночь я был в Новгороде, в драматическом театре, в шубе, и пил истошно. Чай, воду, лимонад, соки капусты и др. дряни, алкоголь я пить не мог, 7-е сутки без сна, обуял Бог голову мою, и не ел я. В театре ж, читая мои стихи на "Ц", - "он принЦ принЦипиальных пьяниЦ, ему венеЦ из Ценных роз, куда плывешь, венеЦианеЦ, в гондолах собственных галош?" - я вижу: плывут по-арбузному две луны, а март, ночью. Две луны не сливаются. А я шаг, и они шаг, преследуют как бы. И вдруг! - громансамбль в тысячу труб, играют "Русское поле". И идут слезы. Дали машину, и я уехал на шоссе, и я летел на колесах один под звонкий аккомпанемент этого "Полюшка", да в сверканье лун, и кони писали по ветровому полю:
ЖАЛЬ ЛОЖЬ УЖАС!
Я прикатил, съехал с моста Ломоносова и взял руль вправо, во двор Дома Балета. Там я пошел по лестнице чудно. Три-четыре кота плакали, где чердак. Взошед, лег я.
Оркестр - был, но луна была одним кругом, не двумя. А комната - золотым шаром. А по стене:
Ж-Л-У!
И в водопроводной трубе голос, как солнце:
- Надо убить!
Не надо, думал я. Если тебе не поднять руку, то не надо. Но голос:
- Надо убить!
Я вызвал "скорую помощь". Во дворе сирена. Врач вошел.
- Встаньте, - сказал он.
Я встал... бы, но ноги не те, опухли вдвое. И веки не смотрят, гляжу в щели, врач приятен, с придурью.
- Не звоните больше, - сказал он по имени-отчеству. Мне было мило, что меня знают. Еще бы! Кто из врачей в те годы меня не знал!
- Я сделаю Вам укол от сна, а утром заеду.
- О да, друг! - сказал я. - Заедь в санях, с цыганкой и гиацинтом! И мы умчим в чум!
Будильник бил в глаз, я очнулся через 24 минуты после укола. За столом, под настольной лампой был матрос с набеленным лицом и с бровями, тельняшка, острижен, без волос. На столе бескозырка, на ленте надпись: КРЕЙСЕР ВАРЯГ. Матрос, уловив мой взгляд, раскрыл рот, и тут я вижу, что за ним - конь в красном, в шубе до пят, стоит, африканскими губами шепчет на ухо матросу, склоняясь. Конский глаз, косит. Матрос с конем поют:
Все вымпелы вьются, и цепи гремят,
Последний парад наступает,
Врагу не сдается наш гордый "Варяг",
Пощады никто не желает.
Не встать. Я вижу: у матроса лицо Леночки Блавацкой, с нетрезвыми прорезями глаз, и за тельняшкой груди. Я вынул револьвер и выстрелил. Дым не мог рассеяться, это пневматический револьвер, с 5 шагов - наповал. Нет матроса, и лампу унесло. Я завернулся от ветра. Кто-то звонил. Гудел. Я открыл: два морских офицера, с кортиком, и пакет, один подает, его слова:
- Мы ждем Вас. Внизу - четвертая зона.
Они сбежали вниз, тарахтя по ступеням, зовя меня руками за собой. Во дворе меж двух лиц надпись:
ЧЕТВЕРТАЯ ЗОНА
Машина с красными крестами, в ней штук 6 матросов в гриме, в руках по голому ребеночку, поют: пощады никто не желает! На месте шофера мертвецки пьяная Леночка Блавацкая с патефоном на голове. На ступеньке машины Ф.М.Достоевский, лысоглазый, сидит. А рядом с ним - стоит Ф.М.Достоевский с ведром воды. Ждут.
Я взял за бок Леночку Блавацкую в образе матроса, мертвеца, снял с нее тельняшку и, прикрывшись, ушел в туннель Дома Балета.
К слову: Леночка Блавацкая - столовертительница, москвичка.
По Зодчего Росси шли собаки, в 4 утра, в марте. По левой стороне - собаки к мосту Ломоносова, по правой - от моста к Пушкинскому театру, всех пород, внушительные. Вели их девочки, полузрелые, лица вымазаны, как у проституток в Марселе: и губы, и глаза - мазаное. И острижены, наголо, в шапочках шелковых, мужской пенис - закушен во рту.
В Новгороде Феофана Грека съели собаки.
Он красиво писал кистью по стене. Народ же был поголовно грамотный, рисующий, а в таком виде, как Феофан, - никто не мог, их и подмывало его кокнуть.
Строят пустой храм, и вот он выстроен, на лесах Феофан с ведерком, пишет святые сцены. И ездит в люльке на блоках, веревками крутит. Как-то он уснул на полу, на глине, земля. Проснулся, видит - храм полон собак, едят мешки костей, заманены, значит. Стены пусты, без люльки. Посреди храма сверху висит лишь толстая веревка, с колокола. Но до нее далеко. Трое суток Феофан вынимал плиты с пола, клал их под веревку, чтобы бить в набат. Собаки ж сидели вокруг, чтоб сожрать. На четвертые сутки он вознес последний камень, кровавый, сел вверху, взялся за веревку и ударил в колокол своим сильным телом, вися и биясь, вися и биясь. Он бил знаком удара "4 - опасная зона - 4", это и наш SOS, но шире, тот знак мог дать лишь посвященный. Это тайная тайных, из далека, от тибета, шумеров, скифов, халдеев, египтян, греков - а Феофан был грек.
Народ стал и ринулся в храм. 40000 новгородцев с мечом в руке добивались чести освободить Дающего Знак. "Четвертая зона" - ганзейский вариант, - это два удара билом, один тяжкий, протяжный и остаток - дробные винты по ободу колокола, как по рюмке пальцем. Но псы опередили. Он упал с веревки, его съели. Пока новгородцы рубили двери и железные засовы, а войдя - рубили мясо собак, художника не осталось. И долго Господин Великий Новгород стоял у свеч, и многодневный пост, и тысячные молитвы не дошли до Верха. Племя в черном сожгло Новгород. Когда они уходили, на громадной телеге стоял Колокол, и генерал их, с косицами, веселый, бил "четвертую зону", вариант темуджинов.
Потом Иоанн Грозный и его спутники с музыкой отрезали головы (ножницами!) - всему населению этой республики и жгли, жгли.
