В.Ч.УЛКОВ И КИТО-ПЕС
...Камни, камни, полигамни.
Кладбище в Комарове - земли А.А.Ахматовой. Тут лежат, жмутся друг к другу, а к НЕЙ - отдельная аллея, широка, как река к жизни. У Гитовича - единственная могила, где растут лисички, их рвут, в лесу костерок, и закусывают.
Золотого, как небо А.И.Гитовича.
А на море! - одна профессура, гладко. Что - надувные камни или каменные лодки?
Машины въезжают с шумом в воду, мотор ловит ртом воздух. Говорят, здесь вороний монастырь.
Вороны чернеют, пора им чернеть. Вон люди, как нечисть, у них спины белые плывут.
Вороны-монахи ходят за водой и рыбой, а братия ждет, высунув язык. Долбят деревца, устав учат, как в монастыре жить. Птички думают, что монастырь - это сельскохозяйственная выставка, где сушат рыбу, любят лососину и шьют шубу. Как бы не так! Русская ворона, а ни к чему не привыкла.
Пароход с трубой.
Профессор В.Ч.Улков рвет зубами девочку в купальнике: у него час чувств! Из-за дюны выходит сенбернар. Я думал, из-за скалы выходит кит. Профессор В.Ч.Улков бросается от меня вбок. Но я-то никого не рву. Сенбернар приближается, как ревущая гроза. В.Ч.Улков - доктор элементарных частиц, но ум теоретика не соперник зубов кито-собачьих. И пес цедит сквозь зубы:
- Кто тебе сказал, сволочь из человечины, что под тяжестью тела Джонатан Свифт рухнул?
- Квадратно-кубический закон! - вскричал В.Ч.Улков.
- Кто это? - спросил кито-пес.
- Это Г.Галилей открыл. Если ваш рост увеличить вдвое, ваш вес увеличится в восемь раз. Великаны Бробдингена не смогли б ходить по земле от своей тяжести. Слегли б. У них рост 21 м.
- А я хожу? - спросил кито-пес.
В.Ч.Улков не отрицал, но не верил. Девочка, которую доктор рвал зубами, подошла и плюнула в него и собаке сказала:
- Пойдем.
Они ушли, отмщенные.
Мне грустно. От грусти я кричу! Куда ушли девочка иясобака, я б им сказал. Ушли в монастырь, охраняют ворон.
Куда деть физика-сексомана? Я б пустил его в море, как яичную скорлупу, у меня нет нужды в умственных способностях.
А вверху, над лжеморем, я вижу академика Д.С.Лихачева, в живых!
Его год хоронили, 78-ой, а его только резали. Как всех!
Мы рады друг другу.
Я говорю о своих смертях, он о своих. Мир славизма отпел великого Издателя, а он загорелый, с парохода, с Волги. Я рассказал о хождениях у моря. И об Антонине, горящей на костре, о ливне и о только что виденном, св.Бернаре.
- Профессор, он физик-теоретик, мне знаком, - сказал Дмитрий Сергеевич. - Его зовут В.Ч.Улков. Знаком, знаком, - сказал он бодро. - Это из тех, кто рвет девочек зубами. Плюньте. Они ж молоденькие!
Куда я плюну? Я и так рад встрече, после 5 лет взаимных смертей. Как Вергилий с Данте.
- Вьетнамцы очень красивы, - сказал я. - Домоседы.
- Да! - воскликнул Д.С.Лихачев. - Но не женитесь на вьетнамке, землю растить придется, в Польшу ездить за алебардами.
Мы тепло пожали руки. - Дай бог здоровья себе да коням! - кричал Д.С. вдогонку.
ВАСИЛИЙ КАМЕНСКИЙ
Женщина - от люблю Вас, буревестник.
Нео-транспорт: за лодкой женщина с двумя толстыми ногами, держится за корму и бьет воду. Не очень ожиданно. Но лодка от этого идет, в ней едут. Женщина - мотор с лопастями.
В телеги их уже впрягали, римляне - сириянок, цариц; это минус римской доблести. На цепь их сажали деды - Байрона, Пушкина и др...., их бабусь. В прямом смысле на цепь, не в переносном, перенос был на кладбище. Может быть, потому их внуки столь красивы внешностью?
Женщина на животе, воду взвивает; как плуг. Но я отклонился от моря. Черная муха, а над нею черно-ворон. Гроза, гроза! Пей чай, взблеснется. Ласточки!
Не пиши полушепот, а пиши так:
- Дай бог здоровья себе да коням!
Это - строчка Васи Каменского, забытого футуриста. Он сидел в кресле, на доске, умер в 77 лет. О прошлом: красив, громада, рыжекудр, поэто-диво, актер, из первых русских летчиков, отважнейший, свой самолет Блерио; Париж, Лондон, Берлин, Вена, Цюрих, Рим, Варшава, Прага, Турция, Персия и т.д., скупает концертные залы для футуризма, открыл Хлебникова и печатает его первое стихотворение; чудная, юная проза. Сарынь на кичку! Ядреный лапоть! Род польских маршалков Каменских, древо Бантыш-и-Стеблин-Каменских, наследник золотых пpиисков и чугунолитейных заводов. Рисовальщик, библиофил и домовладелец.
А к власти пришли реалисты и у Васи отняли две ноги, без боя, он сидел безногий многие годы в нестаринном и керенско-ленинском кресле, и делал кукол. Их покупал один я. Не писал стихи Вася, а кукол мастерил, как папа Карло, ведь Вася обучался еще и ваянию в Париже, участник многих выставок, ведь он первый (в мире!) нарисовал себе на щеке самолетик. И потом уж этот-то самолетик Сальвадор Дали приклеил к носу Поля Элюара и отнял у Поля жену, русскую женщину, Васину подругу по Москве, ей французы дали кличку Гала, с этой кличкой и вошла Васина любовь в историю. О Дали, Дали!
Василий Васильевич сидел, безногий, пил, на пенсии 42 руб. Не обопьешься, но и тут помог энтузиазм - опился таки.
Душно в доме.
В НОВЫЙ МИР
Вот - настали дни, и на Невском девушки с собачьими носами.
В Академкниге купил: В.Маяковский "Человек". Вещь. 1916. Открыл: "ЛИЛЯ - ТЕБЕ". Чем же я связан с этой семьей и что? Громомузыка В.Маяковского очень чужда, но он Поэт Мира. Лорд! - как Байрон! - красив, эстет, хромой, левша, толстый к 33 г., избалованный до смерти. И смерть. Я об Эмпедокле напишу, о сходстве.
Эмпедокл бросился в Этну, и вулкан выбросил один медный башмак его. Сгорел. Маяковский пустил пулю, и Шкловский нашел от него 6 пар башмаков с подковами. Сходство! Еще: Эмпедокл - поэт-философ, монстр; Маяковский - поэто-пролетарий, монстр. Почему? Да потому, что не бывает ни философов, ни пролетариев в поэтохронике. Слава им! "Человек" - вещь. Новатор.
Читай книги тем шрифтом, русским. Шрифт, что мы пишем, не русский, а революционный. Это Вася Каменский его изобрел, и шрифт пришелся по душе наркомфину. А меж тем наркомфин был домашним учителем В.Хлебникова. Потом и фамилии их напишу. Но Хлебников любил яти как истинный мистик. Вышел закон "ОБ УМЕНЬШЕНИИ И ПРЕСЕЧЕНИИ ПЬЯНСТВА В ИМПЕРИИ". Алкоголи в бутылях продают от 18 до 19 час., недолог путь. А я помню в Елисеевском и Соловьевском с 8 до 01 час. ночи. С 8 утра! Т. е. в сталинскую эпоху отводилось время только на сон. Жизнь текла звенящей рекой, с перекличкой.
Как псы, 150 млн. мужчин сидят, поджав хвосты и дрожа. Но в 18.10 уж всю армаду валит с ног. Ведьмовщина.
Пьяницам - узду из денег, и приутихнут. Будут работать с огоньком, купят в Академкниге еще экземпляр В.Маяковского "Человек-вещь", принесут к котлу, станут к жене с кулаком у рта и крикнут:
"ЛИЛЯ - ТЕБЕ!"
С пьяницами будет мир, это народ. Он пьет в пузо, недостоин и кивка, рационалист. А настоящий мужчина - запорожец, еврей, поляк, ирландец, русский светлейший князь - это клинические алкоголики. 1-ой степени посвященности. Это полубоги.
Они пьют от открытия правого глаза и до закрытия левого. Они богаты и нищи; если богат, у него у ноги бутыль, в руке стакан для бритья, а если ж нищ, то найдутся меценаты, духовно близкие, они нальют и погладят, жалея лежачего.
В Париже нет антиалкогольных законов. Клошар кричит, как Гизы при Карле-католике.
Из окна выходит француз, освещенный. Вяжет к веревке (за горлышко!) толстую бутыль и вниз ее. Клошар за бутыль схватился. Гитары мансарды! На многих веревках идут с небес бутыль за бутылью. Как в музее! Пей до потолка! И пьют из ложек клошары. Потому-то в Париже буржуа здоровы.
Скоро и у нас будет так.
Я уж готовлю бутыли с веревкой, на балконе, и ряды водок, портвейнов, мускатов; джин. Но никто что-то не кричит снизу. Скоро закричат.
Я хочу стать в 50 лет шофером, чтоб держать в руках круг судеб, смотря, кто выходит из-под колес, - цел? А кто остается, лицом плашмя, и складывают эти фанерки на грузовики, и везут, играя тузами, чтоб поспеть к 18 часам, к открытию дверей в новый мир.
БЕЛЫЕ НОЧИ
Потемнеет на метр, и - светозарно!
Бедный Всадник над родиной, русский ужас, созданный с двумя усами, в лаврах - от итальяночки Анни Колло. В портрет она ему врезала по сердцу, зрачки в форме сердец. Или червонных тузов?
Ни один конь в мире не стоит так на месте и в своей стране, как сделанный Петр I.
Медный всадник, Бедный.
Как скоро умер он, в 54.
Как геройски сорвал голову Монсу за классический тройной грех, кому - мальчику, французу, и кто - Император Всея Руси, полный Бог. И это агония, за нею конец. Он стал опасен - он стал человечен. Это от человечности он казнил Монса и орал, чтоб свергнуть и убить Екатерину, жену. Он от правоты своей не назвал наследника. Его дети уж могли быть и не его, он вознесся как человек. Бог это б не допустил, Петр изнемог.
Нелюбовь жены и анекдот Монса сокрушили силача. "Страшнее кошки зверя нет!"
Бедный Всадник!
Пушкин, новичок в крови, смятенный от документов, увлекся гуманизмом в истории, а т. е. - обратным ходом. Руки крови не совпадают с божеством Царя. Бедный Пушкин! Петр I не темней, чем у других. Нельзя быть вверху и исполнять ч. законы. Это посылка истории, что верх - круг нелюдей. Это аксиома, а не метафора. И назвать вечную силу верха слабостью - анархизм. Фигура Петра I не похожа ни на какую, это новое лицо. А история верха - кинолента, где суперактер - одно новое лицо, и больше нет поблажек. Если ты похож на тех, кто были, - сойди, все равно народ сотрет резинкой. Кто такие Октавиан Август периода царствия, Марк Аврелий и пр., положительные? Дурные актеры. Но чудны Цезарь, Нерон, Коммод, Гелиогабал. Их и вообще-то нет у народов тысячелетиями, но в русской истории - Петр I, один. Он обладал теми чертами лица, чтоб быть в первой десятке Мирового Кино.
Именно кинематографичность: ноги, голова, рост, свойства женственности, одинокость, имперская цельность, и - где? Единственный рабочий и мятежник во всей своей многомильонной державе.
Об его убийствах - закроем рот, погасим гром. Несколько сот стрельцов, да пяток министров, да сын, да Монс. Кто они? Стрельцы - на предательство один ответ - казнь; сын - отцовское дело, это уж не наша, а их мука; министры - верх, воры, бери в любом веке первого, без выбора, и вешай, не ошибешься. Вину выдумали - вешать министров!
Монс - вот где точка над i.
Там уже полыхала драма.
У Анны Монс, любовницы Петра, в 1694 г. родился ребенок, мальчик. По этому случаю Петр порвал с нею связь. Кто этот мальчик и где он? - след простыл. В том же 1694 г. у Анны Монс появился брат Виллиам, новорожденный. От кого?
Его карьера безупречна. Красавец, щеголь, высок и лицом вспыльчив; Петр I сделал его камергером собственной жены. Почему Петр назначил его к интимным делам жены, ведь поведение Марты Самуиловны (Екатерины) до замужества не засекречено. Это ход тех женщин, которых не остановит и сабля. Назначить блистательного дон жуана - в постель жене, не проще ль его было б предварительно уж казнить? И тут две птички запели. А Петр, что думал он? Что знал он о датах и о детях?
Пойманный на месте, Виллиам Монс казнен через день, без суда. Пошатнувшийся Петр повез жену, показать голову, сам рубил. Пошли круги над головою Петра Бедного, он пошел на дно.
Все оппоненты Императора убиты заслуженно.
Да и убийства эти - наброски, штриховки рядом с живописью кровей Египта, Рима, Меровингов, Капетингов, Борджиа, Медичи, Стюартов и пр. и т. д. На этом фоне Петр Бедный - наимилосерднейший. Я б его казни читал в школах как образцы человеколюбия.
Жуток Ленинград центра в белые ночи. Пушкин, Одоевский, Гоголь, Достоевский, Некрасов, Блок, Маяковский, белых ночей ихних - нет. Это как-то истерлось, изгладилось, сглатываем их.
Вот с октября черные ночи, тут уж беги от черноты, тут уж бездна, и у Медного Евгения на тяжелозвонком коне, а император всея руси бежит от него, рвя волосы, как футурист. Петр Первый, как шрам, разрезал русскую историю на две части - до и после. Других персон нет.
- Что мы сделали, Россияне, и кого погребли? - слова Ф.Прокоповича на погребении Петра.
ЧЕРНЫЕ ЗОНТИКИ
Зонтик - быт болот. День с зонтиком и ночь.
Ночь - с черным зонтиком! Ночь - война, а зонтик - щит при штурме, будто целятся с пассажирских самолетов, из горящих окошечек, будто головы людские - сверкают, и пули, как мухи, застрянут в черных перепонках. То есть некого убивать, но прячутся под черное, ах, и мое я - тоже ночь. Серая грудка, рисовая головка, серый рост - что тут черного? Зачем зонт? Но несут.
Я видел с зонтиками в Ленинграде, Венеции, Ялте, Архангельске, Иркутске, в Берлине, в Будапеште, в Омске, в Риме, в Барнауле, в Ташкенте, во Львове и в Отепя; в деревнях не видел, не был. В Париже в 1979 г. я купил свой первый зонт. Он висит на вешалке для шляп, как автомат с рукояткой. Я пошел с ним как-то, но ветр сминает, как парус. Этому нужно учить в школах зонтиконосиков, они ходят согнувшись, будто боги на них плачут. Полная чаша огня, едят мглистое, женщины, как животные, в галстуках, а эти мир портят чернотой, будто богу нет дел, кроме ножей, он запускает их в каждый внутренний карман, где паспорт гр. СССР. А зонтик предохранит. Будто если сложить зонтик, то посыпятся пули в темя вперемежку с дождем - и простудят особь.
Я гляжу в окно, ткнувшись, как конь в ночь: держится за ручку, под зонтиком висит ч. Видимо, дуло, и его покачивает за стеклом. Это ч. в 70 лет, в кителе, галифе, с усами, в модной маршальской фуражке, в руке зонтик. Если б он ожил, я б сказал - это И.В.Сталин. Но я не скажу, он не ожил. Значит, кто-то переоделся в музейные вещи и летает в окнах у третьей мировой войны - как Би-би-си, из их клеветнических измышлений. Есть у Ст.Лема санти- и секс-роман, где Зося кончает с собой, п.ч. Стасик не погладил ее, где следует. Стасика отправляют на космической штуке вверх, к планете Солярис, это океан, и он воплощает образы любимых, умерших во плоти, и возвращает их из смерти, в каюту, в постель, как полнокровных. Ых!
Но в окне висит не Ст.Лем, океанский воплощенец. Хорошо, что сквозь стекла не пройти, а на зонтике он провисит и жизнь, как чайка, воздушный солдат, маршалолепипед.
Но в том же романе о возвращенках есть и деталь: океан сделал копию, анатомию, а вот мелочь; молния на юбке не расстегивается, они рвут юбку. Океан думал, что молния - декорация ткани, а это символ железного пояса на юбке у Зоси, рыцарского.
Так тут: не зонтик бы этому, а знакомую курительную трубку, покойник это любил, и его мы любим за курение в Кремле. На Спасской башне. А в океане? Висит на зонтике половозрелый грузин, что делать?
И ночью он висит, и на полки смотрит, какие книги написаны на корешках. Я уснул.
Запел петух. Гляжу - этот взвился на зонтике, как месячный серп, и исчез.
В ту же ночь исчез мой зонтик.
Думаю.
ВЛАСТЬ
О, если б навеки так было! - Федор Массне.
А нам от этих "если б" одно веселье. Листните у римлян: бонапартизм, мезонины, мир рубят, мясо солят, лиры не лгут.
А нравочитатели? Рост отцов в атеизме, как в соляной кислоте, стихи пишут шапками и мне шлют. Из Киева: конверт, листики, и что-то с них летит, как с цветочков. Читаю с лупой, рифмы и - пепел! Радиоактивный! Это - мне посылка к 50-летию. Нашли, чем почистить мой шлем. Сдунул.
Взорвался реактор под Киевом, в Полтаве и ниже. Гибнут банкеты без молока, оказывается, в каждом бокале молока - звонок Гейгера, облучишься. А теперь ведь пьют одно молоко, до дна. Так мне пишут в письме, поднося пыльцу, чтоб и я испытал. Как будто никто не знает, что нет мирных реакторов, что все они взорвутся, по всей стране.
О, если б Тот Отец не знал! Знает. А Ему-то! Он все во всем, как Анаксагор. Науки претендуют на ум, некий химикалий, бионик, ядерный физик - софисты, видите ли, орденоносцы, вестибулярные аппараты власти.
Нехорошее веселье, друг-грудинка, если науки - убийцы, а врач-черт держит мою грудь, чтоб найти в ней место для пули.
И если возьмут власть академики физико-, био- и химионаук и психоартритов, - стреляй или стреляйся, это близко. Это - высшие лицемеры и ханжи ума технического, машинного, они и есть - антиживое, это и есть те, кто послан черным по закону казни.
В нише скажи себе о мире, но встань, вот длинный меч и платиновые пули, не медли, отведи острием руки академика - от человека. Японцы не чтят фотокопии Э.Резерфорда, Э.Ферми и Н.Бора и пр. цунами. А мы, солдаты с 1955 г., не скажем слова в дом академика Сахарова. Ум в амбиции достоин позорного столба. Нищий духом ошибется, и плач его бедный, но ум, носящий в голове академию атомной бомбы, - он шантажист нищих. И это пишу не я, это под пером мозг единственного, кто понял (на заре ядра!) гнусную сеть этих кассет - Альберта Эйнштейна.
БЕЛЕНЬКО
Беленькая собачка во мгле.
Пошел в рощу.
Навстречу мужик без рукавов, пузо на резинке. Мужик дает стакан с грибами, больше нечем наполнить стакан.
Плохи мои планы.
Пошел из рощи.
Опять беленькая собачка, блондинка. Объявление на столбе: "ПРОПАЛА!", а под столбом - она стоит.
И некоторые л. скажут собачке:
- Не судьба, киска!
Эта беленькая - сучка, по телу вижу, длинноватенькое.
Я вынес мяса из супа, - не берет с рук, из-под блондинистых бровей горит глазами. Кладу на камень. Мясо. Без рук. Съела с жаром. Второй день без дома, ее вымыли набело, чтоб выбросить. Через неделю будет сосать кость от повозки, а с рук не возьмет.
Дождь, серая рассада. Рифмуй: дождь - жизнь.
Д.С.Лихачев по ТВ, после операции, галстук в белую горошку, без очков. Он о садах, о Растрелли, о Пушкине. В общем, его водит по мусору диктор и обещает, что вместо Пушкинской квартиры в том доме будет город-сад. Кажется, Д.С. не очень-то верит. Разваленные стены, хоть нет немцев (бомбежки!). Д.С. похудел.
Он не умрет, у него лицо с большими ушами, прижатыми к голове.
Не печалься в жизни с большими руками - перед объективом.
ЖЕНЩИНЫ
Я стою у входа в юность женщин, вхожу, а внутри - пахнет мясом.
Стоят счетчики: кто вошел, пишут мелом - 100.
Женская юность - это индус, сидит на виду, фиолетовая, ноги на кресле.
Или же: лежит фригидка, гофрированное железо, а маляры ходят по ним, суп дают из сапога.
Юность похожа на гири на двух ногах, джинсовых.
А сними тогу Катулла, и увидишь, что Лесбию целует не воробышек, а задницегубый раб - Рубль, - индульгенция.
Но эти ж женщины не будут позваны и на Страшный суд, серенько. И л., о ком я выше, не попадут туда, это была б незаслуженная обида Высшему Судие.
Лягут они жалобно в землю, мелкие, как детские вилки, ящиками, и уйдут вглубь.
Солдаты!
Мужчин впрягут в колеса электрички, чтоб они ожили. "Наше время требует полной отдачи". А кому? Мукомолу?
В юных женщинах попадаются души. Я еще доживу, что и от содомии откажутся.
Женщины - желтоволосые бочки под сводами времен.
НАДЕЖДА
Я становлюсь похож на Б. д. Т., облысения вот нет. Придет! И я похож на Иоанна с Патмоса, с картин. Не удивляюсь. Над головою все более туч. Тучи - чтоб ударить в высокое, и ударят, и раздастся невыносимый треск. Но я вынесу. Скажу фразу, упрусь в землю и устою, поводя глазами. Но до этого я не доживу.
Вот что обо мне пишут:
"...Много раз спрашивала я, показывая его фотографии:
- Кто это?
Ответы одинаковые:
- Поэт.
- Авантюрист.
- Король.
И вдруг однажды:
- Пришелец!
Само его имя кажется мне произведением искусства. Само его лицо, про которое миллион женщин сказали потрясенно: ""Какое старинное лицо!"" - в равной мере принадлежит и прошлому и будущему. Это лицо с флорентийских портретов, это лицо инопланетянина".
Не доживу я до смерти, не тот типаж. Я слишком чисто пишу, чтоб любить свой посвист, я укорачиваю фразы и книги, делая их с семенами, чтоб они были ясны слову стрелец.
В яблочко! Равенство с любым писателем меня не успокоит, а насмешит. Я становлюсь, как Маятник, движением томим в ту и обратную сторону, не устоять.
Я становлюсь похож на того, кого не видят, но читают на бумаге, а она в продаже везде.
Кто читает, им все равно, жив автор или умер, а автор предпочитает жить. А л. же предпочитают, чтоб он был мертв, их тревожит тот, кто невидим. Боязнь - а как он на них смотрит?
Слезы людские - нули водяные, хуже всего человеко-поэты. Это как раб, как бык в треугольной позе. Как однофамилец!
- О слезы людские! - сходится с ослом Люции, с итальяночкой. И я, как и Тютчев, ленив, ищу щель, чтоб лениться; спрячусь в щель и сижу, ленюсь. Одинок тот, кто привык водить толпы. Тот, кто всегда один - не одинок. Какой стеклянный пейзаж в субботу, с балкона, в 23.00, как дома многоцветны! Как устроены слова: дом - день, а дно - надежда.
НЕНАКАЗУЕМ
Я видел образ прощальных дней.
Альбатросы!
Сегодня море - купол, волна!
Альбатросы, альбатросы ловят рыбу, хвост во рту, окунь. Мне так не поймать, да и сколько их съешь? А потом загрустишь, как сосулька в воде.
Уезжающий, как и пьющий, печален. Никто не уймет душу в доме, была и абидосская невеста, и то ухожу. Я не пишу на сосне: "К морю. Свободная стихия. Пушкин". С тучами не толкаются.
Перенесу я судьбу, но не матрас, надутый щеками. Это не ковер-водолет! Сели, летят в воде двое, и выброси матрас, дутый. Чтоб умереть от любви в заливе, где воды не наберется на два ведра, чтоб облиться. И это и есть - погибнем оба до гроба, с любовью - бульк! Если только спрыгнут с матраса и размозжат голову о валун (дно мягкое!).
Вот так-то: океанская молвь, а дурак и дура портят мне отъезд. Я их знаю, это старик-блюдолет Ш.Ш., поэт с обстриженной грудью, международник, и его девка из младохохлушек.
Я вспомнил М., волжанка, бегущая из моря до моря, и гиацинтовые глаза из жизни! - убита, без боя.
А эта мразь, Ш.Ш., лакей на побегушках, по ТВ, и Копонелько - живут взашей, гребут берега!
Я давно умер. Если я пишу, это не долг, а так.
Я давно уж знаю: сокол - это колесо, а солнце - то горит ромбом с 14 сторон, то и днем с огнем не сыскать.
О гордый друг мой, биющийся, я уже делал и так: вставал на пути, и что ж? Я закрою ход, и разбиты оба! Но я начинаю снова и без тебя, М. А без тебя боги лгут, множественные, как и их создания - вот эти Ш.Ш. и Копонелько, на водных матрасах, как два рубля продажи. Не хочется ни сюжетов, да и ни жить, да и уеду.
ТАНЗИРА
Сейчас редко встретишь колючую проволоку на берегу.
Я встретил. Это от северных гаремов русским красавицам; шведы, норвегцы и финны рассултанились и живут со своими. Моток колючей проволоки море выбросило, с 1930-40 гг. Отойду, полюбуемся. Поубавимся в мнении о Нем.
Рядом просмоленная лодка, у нее бок бочки, и разными гвоздиками пишут: Толя и Коля, Лиля и Оля, и Жиржа - дружба. Оля и Жиржа зачеркнуто, и чуть ниже: Оля и Жиржа - любовь.
От памятных мест в море надолбы, от танков, от Линии Маннергейма. Закат странен, одни надписи. А чайки освещенные. Из ч. состава здесь один я. Мушки-нейтрино облепляют тысячью. Чувствуешь, что уши прозрачны, за неимением лучшего.
Скоро и я разденусь, закутаюсь в закат и буду ждать те 43 ножа от Брута, мирного пловца.
Он и есть Жиржа, вышедший из колючей проволоки, ловец Оли, Вали, Люли и Танзиры. Эти имена тоже написаны и равны дружбе. Но тут мы столкнулись с преградой: кто - Танзира? Может быть, она - Галя?
Анна, Нина, Минна, Лина, Марина, Инна, Капитолина - это уж другой ряд колючей проволоки. Даже Коринна - у них, в ряду.
Сомневаюсь, чтоб Жиржа полез в воду (с таким именем!). Но уж совсем дико, чтоб он равнялся любви к Танзире. Или они оба - и несклоняемы?
Ответа нет - море, море, лодка и чайник в ней.
Я оглядываюсь, как циркуль. Нет ли имен еще? Нет.
Правда, из моря торчит ракета, но давно, с девонского периода. Я входил в нее, такие надписи: Раиса, Лариса, Сергей, Андрей, Поэль, Ноэль, Рита, Грита, Тося, Зося, Ядвига, Тыдвига. Мужские рифмы плохи, женские терпимы, а Тыдвига - не Танзира; Жиржи нет в ракете. Или Жиржа - не тот, Брут у валунов, а женщина, она, как же быть нам с Олей и любовью к ней? Примем как должное.
Я забуду - белые ободы камней, черные ночи монет, ягодные домики лилихвостов и лодки-луны, круглые, с углом 45╟. Забуду и Жиржу, и Тыдвигу, но Танзиру! - уж никто не вырвет из моей памяти.
Танзира Маннергейм.
У И В МОРЕ И У
Роза из Эфиопии; не нюхаю.
На дюне ворон в одежде крестоносца.
Рев, ветр.
Ветр, рев и усталость.
Гроза, или же ливень один, без грозы - шел? Металось с электрической силой, и вот я вымок, как шмель. И ветром выхватывает! Нагрудная рубашка, красная сохнет на стекле, висит.
О если б! - высох на стекле, и пошел в красном то у, то к, то в море. И пошел вниз, как якорь.
Море в ртутных столбиках, и каждый толщиною с собор св.Петра в Риме. Кто ищет, тот находит в сутки - серебряные часы! Будь я здесь, я б море пропил за две души: мою и Отчизны. Правда, это море не конец, финновато оно.
Ворон-крестоносец взошел на дюну и полетел к свету морскому.
Что летит он с тяжестью в открытую воду, он же не умеет плавать!
НЕПРЕРЫВНЫЙ ВЕТР
Ровно в 9 выходит луна на 6 минут. Вот, вышла. Я надеюсь, меня понимают, о чем я. В небе полно бискайской воды. Окна леопардовые. Нет надежд. Всюду освещенные кубы, лампочками; это дома.
Звонит в дверь Ваня Небиаду. Я смотрю в глазок, если б с топором, я б дверь раскрыл, пошли бы топор на топор, и был бы один зарубленный ровно за месяц до Нового года. А на что мне безоружный, не пущу.
Луна высоко-высоко. Вон как раскрашена, и огоньки с нее висят на нитях.
Ирландский сеттер - я, лежу на ковре, с подпалинами, жгу электрокамин, изящнейший, и жду 2 декабря. А зачем Ваня Небиаду? Он стар ростом и с глазами сумасшедшего, доктор наук из Якутии, с алмазных копей; он пьет. Не пущу.
Я в зените.
На окне трещина. Если б он вынул трещину из стекла и вставил бы алмаз, к слову...
Пойду, спрошу.
Но он ушел, в глазок я вижу только его глаза, охваченные безумием, алмазника. Я открываю дверь: да, нет его, а глаза стоят в коридоре на двух столбиках. Грустно.
А из трещины сквозит непрерывный ветр.
Взял том 3, нарисовал собачку и поставил на полку. Дни проходят, как киты. Как заснеженные лесенки. Что ж делать по вечерам? Помылся, жду, с галстуком. Если сидеть, спина прямая и лопатки звенят. Кипяток в кастрюле идет пузырями, заварил чай, глянул в глазок - те же два глаза на столбиках, я их и бросил в стакан, и выпил. Снится небо в алмазах. Хуже просыпаться. Но до этого далеко. Не могу вспомнить, была борода у этого Вани Небиаду или один подбородок? Или два?
ДНИ
Дни водяные.
В доски бьют молоточком, невидимые пианисты.
Затребовать стул с твердым дном.
Встретим грусть мы грудью. А я лягу и буду лежать всей тяжестью.
Носки на ногах очень низкого качества.
Голубь рта.
Отлично, отлично, мороз. Темнеет в Микенах. Самовоспламенение.
Я не могу писать с позиций равнины, людей; может быть, я худший и самый людь из л., но с этих позиций я не писака. Громовая усталость.
Кастильский клен.
Говорят, грязные ругательства. Лишь бы ч. был чистый, а там пусть ругается, грязней грязного. Книги пишут не для того, чтобы их читали. Я - тень тумана.
- Во мне мало королевской крови, - посетовал он.
- А что так? - посочувствовал я.
Абрис Наполеона похож на овцу, на стриженую овечью морду в фас. Сколько у нас царей-самозванцев и их детей? Вся страна - самозванка. В очках писать то лучше, то хуже. Спокойствие дает сон - он без конца. Вороны пролетели мимо окна, как занавес.
Мороз, мороз, мороз. Женщины особого вреда не приносят. 27╟ - ниже меня. Ох, хорошо. В 50 лет юности нет. Все ж показательная гениальность: за год я воспел синий глаз, а через год он посинел, катаракта. Болезнь лжи - от нерастраченной сексуальности. Люди в браке лгут меньше. Подумать о графическом рисунке новелл.
Ел балык из осетрины холодного копчения; мини-царизм. Счастливый день, много снега. Говорят, что носки на левую сторону надеть - к несчастью, а как поймешь, где лицевая, а где обратная сторона? - везде дыры. Вот и надеваешь как попало, рискуешь. Три ели, три ели! Беднодубье. Слово не воробей, а диагноз. Шизофрения - это, видимо, жизненная сила.
Академик, политик и кучер хотят говорить красиво. Поэту - говорить красиво не приходится, его стихия - слово, а оно любое. Говорить красиво учат глухих и заик. Поэт говорит любым языком, это его дело и право.
- Но вы далеки от любви.
- Единственное, что сейчас спасает людей, это любовь ко мне.
КНИГИ
Я издаю книги врукопашную; сегодня я разбил много посуды, если это к счастью, не многовато ли? Хоронить учтивее, чем рожать.
В декабре мне кажется, я сойду с ума, и я покупаю книги сумасшедших - маркиза де Сада, Мопассана, Клейста, Нижинского, Арто, Сезанна, Батюшкова, даже письма Ван Гога в оригинале. В писаниях сумасшедших - здравый смысл, это противно.
Это противней декабря, и я читаю. Минус на минус дают сон, с кошмарами, свинскими. Февраль я люблю, светло, я книги продам (эти!) со скидкой на 20% - в середине февраля.
Я в Музее устрою выставку книг здоровых (психически!). Да нет, от одного Тургенева будет сон в гардеробе, и о ком мы? Бальзак, Золя, Джеймс Генри, нобелиаты - кусты скуки по лестнице.
Словоблудье - творческий экстаз, реализм.
А поэт - как вожжа под хвостом, увидит диво и пишет слово. Или же ни слова, как я.
А сюжет, лирика мировой души, музыка и заумь - наживные кони, уйдут с грифом, на рогах.
Нет в живых тех, кто любил. Когда издадут мои книги, не будет ни одного, кто б меня видел. А когда мне присвоят звание полного Мертвеца ("великого"), и не вспомнят, с каким хоть веком-то мой ум был связан, в кругах у глаз.
Винить себя не в новинку, но и те, кто тебя не любят, и они винят тебя. О себе думают в превосходной степени миллионы, а ты о себе думай, как о говне, будешь умней этих, хитрых. Ведь они станут плоски телом, и ты их покажешь, как диапозитивы, в иных мирах. Еще не анализировали Мул без узды, Майен из Мезьера, Шампанский, начало 13 в. и Соловьиный сад, А.Блок, Петербург 20 в., начало. Тема: рыцарь - осел, но рыцарь - ездок лишь, а осел - всемогущ.
Это я пишу после ванны. Если мыться трижды в день, то напишу три строки, а не одну. И закончу страницу.
ОБО МНЕ. РАЗНОЕ
Я - думающий о том, что через 49 лет будут скалы и сядут у них бриться, так гладки.
Разве жалуются, живя в аду?
Та львица, о которой речь, вскормила меня молоком, а потом разорвала на куски, чтоб не жил меж чужих.
Я ж живу.
Я - глас поющего в пустыне.
Еще хорошо: она встала мне на ноги, нагишом.
Дожить до 22 декабря, до низшего падения света.
Говорят, в те дни, когда я писал эти строки, 9-14 дек., из Америки, из Филадельфии сказали, что я - самый величайший Он медного века. Об этом я слышал и до. Хорошо, что в Америке стали объективно относиться ко мне. И просто.
Вот уж что не вымышлено, то это мир моих книг. - Не делай этот шаг, он роковой, - говорили мне футуристы. У них нет будущего. Я сделал шаг. Потом второй, - это уж было за роком. Теперь третий, - где б взять деньги? Сев в автобус, я по обыкновению даю 5 коп. незнакомке, и она пробивается локтями к кассе, за билетом, мне. Пробилась, но пошла дальше. С 5 коп. в руке, билет не взят. Дошла до выходной двери и вышла. Мои пятачки - на вес золота. Она слышала сообщение из Америки, кто величайший. Да многие знают и так. Гете неглуп: он сказал - если нарисовать мопса схоже с натурой, то от этого станет лишь одним мопсом больше на свете... Когда я еду в автобусе, я думаю о Вильгельме Мейстере: "Если найдется виртуоз, то и найдется кто-нибудь, кто срочно учится на том же инструменте. Счастлив, кто на себе убеждается в ошибочности своих желаний". Таких счастливцев нет. Все пишут под меня.
Тем-то и велик Гете, что эти прописные истины мог изречь и мопс. Писать, пока я живу, - это то же, что ссать себе в рот. То же думал и Гете. То же он думал и о своей писанине, живи он тут, и прятал бы мои пятачки как сувениры.
Что читать! Голова, как у соловья, маленькая и тупая. Великий тупик. Люблю мороз. "Это искусство, и я готов ради него на любые труды - способность, которую один прославленный идиот объявил равноценной гению". И это - о Гете. Автор цитаты - автор "Острова сокровищ", Р. Стивенсон.
Эдгар По и Чарли Чаплин - как велико сходство, портретное, Николай Гоголь и Генрих Гейне - это сходство озадачивает. Белые клоуны Бога.
Могильщиками теперь - дежурные по кладбищу милиционеры.
Я - видящ.
Тучи серые, влажные, пусты дни, во мне свет, хоть и упадочный. Полежу немного я, как Эдуард.
Я говорю: только без восстаний, без восстаний, ты не Рафаэло Джованьоли, одни реалисты считают, что царь, взятый в плен, - это раб. А я говорю: восстание Спартака - это восстание царей.
Были годы, когда меня еще можно было видеть в 9 ч. утра, пьяным у Дома Балета. В 11 ч. я уже лежал на Невском, как слепок из гипса. Моя слава - уже из научной фантастики.
Кир Булычев пишет: "Создатели Эксперимента кажутся небожителями. На самом деле они существуют - в виде портретов в актовом зале. Дарвин. Мендель. Павлов. Он. Джекобсон. Сато. Далеко не все понимали, что Эксперимент выше всех знаний человечества. Но во главе института стоял Он. В самом принципе его деятельности было нечто иррациональное. Это была наука с претензией на божественность".
У меня 2 года пульс был 200.
Много еще стран, где стужа. Бесплодие у животных - это когда их слишком много и в одном месте.
Учитель сказал:
- Теперь чаши для вина стали иными. Разве это чаши для вина? Разве это чаши для вина?
Ох, тошно мне на чужой стороне! Чужая сторона - Земля.
ЗАСТОЛЬНАЯ
Л. идут параллельно, по городу; если смотреть на урбо сверху, - идут л. рядом. Это - утопия. Л. - не литература, и живут они по законам л.юдским, не словесным. Кто много жил, тот низко пал.
Наливай на дно вина, на метр!
Такое тусклое время у МЯ.
Снился во сне грустник, стограммик.
И этот день к концу, убитый мною.
Останется от земли несколько колонн.
Наливай на дно!
С годами бумаги жгутся, а миры сжимаются до Я, а потом и до я. Это я могу понять и унести с собою на стадию катастроф.
Но у низших катастроф не бывает. Певцом солдат мне не стать, а солдаты - это пушки, они говорят сами за себя. Заговорят. А музы? - это телефоны в землю, где лежит, готовая, полиция. Ей мой лоб некрупен.
Сильные листы пишет рука героя.
Декабрь, силлабо-тонический! Но еще ноябрь, он: черные речи мои. Я вышел на балкон, шагая, и поднял золотую кепи, прищурившись. Я с грудью в ледяной коже, народ стоит в раме марша.
Время у МЯ в яме, наливай на дно, на метр - вина!
Корабли плывут, белокурые, постель на лестнице ждет ч-ка с железной звездой в глазах!
Он топнет, а уж - пятница!
Плохо видеть много, я вижу и не выживаю.
Ослабли молекулярные руки.
Я не верю, что кто-то будет жить за меня, не верю, не верю.
