СПб.: Пушкинский фонд, 1997.
[Серия "Поэт и проза", вып.4].
ISBN 5-85767-102-7
184 с.

        Я умру рано, чтоб создать под землею псевдохудожественный круг, охлестав себя хвостом.
        Дорога - родина, и улитки - рюмочки на ней. Озерца с голубым. Густые лягушки. Я выжег "было", не грешит, а на будущее снов нет. Чем-то я люблю эту область жизни, г. Отепя, где гроза, как семь пятниц на дню.
        Кирха - петушок золот и лампочки, это одно время: и до н. э. и через тысячу лье. Когда у ламп горят волосы, эстонцы встают в круг, и это куст, светлячки. В г. Отепя (от богатства) появился один цыган, пышноус, питание - портвейн и вареная картошка.
        Ненавижу богатых и бедных и, хуже того, средних - классики! Люблю мульти- - нищих и миллионеров.
        Парень-эстонец в выстиранной кепке 2 часа спал в озере, свалившись с сундука. Сейчас ходит вепрем, о водке думает. Жизнь - разве не догадка, поэтизм? Если б этот мудак на миг из эстонца стал девицей, я б ей подарил букетик бриллиантов.
        Иду к 50, я встречал дев-дынь. Но ЖИЗНЬ была одна М. Когда я ушел, она погибла. Погибла ЖИЗНЬ без ЖИЗНИ. Для мертвецов я интереса не представляю. Я иду от точки А до точки Б. Бог с нею, с А, но у Б встану, открою штаны и сделаю тысс, журчу.
        Я - как ходящий рабочий, безостановочен. Самолет оттолкну ногой и полечу в сторону другую, бескрылую.
        Фигура не есть видимый дом, она то, что остается в памяти, если уйдешь из дома. А если нет - не рисуй, зачем тебе насиловать голову?
        У черной курочки - черное яичко, у белой - белое; а вот песики носят яички при себе. Легко смотреть, как стареют миллионы.
        Сведения обо мне отрывочны, исчерпывающих нет. Так, в Ташкенте мне сопутствовал успех. У них пустыня Кара-Кум, так я пошел в нее. Иду недолго, слышу, земля подрагивает, ах, это и есть знаменитые ташкентские землетрясения; испытаем. Иду, дрожит. Но круги не расходятся подо мною. Оглядываюсь - а за мной толпа женщин, всю пустыню собой покрыли. Я спросил, много ли штук, и сказали: несметно. Я кивнул, одобрил.
        Ходят мрачные кудавы. Освободятся на 1/4 от моего обаяния и в гроб - брык! Ах, ах, кучерявые ручки! Сосны гнутся во всю длину, не одну жизнь они загубят на дороге, когда их сломит.
        Пока я хожу по Земле, я ее заметно утрамбовал.

        Я иду со скоростью рока, поклонюсь Дубу.
        Это у шоссе на Палупера, 36 км.
        Иоанн Грозный ходил к дубу, подействовало. Так насмотрелся, что решил бежать из России, бросив венец и дом дней. Он просил политического убежища у английской короны, и дали ему. Петр I смотрел дуб, идя от Нарвы.
        Да, после оба убили по сыну... Я не экскурсовод.
        Дуб мой, дубик, пестрый! В тебе замаскированные коромысла двух времен - правого и левого. Сколько бочек нужно засмолить в жизненном мире! Тогда ему было летя600, а сейчас?
        Отсохла ветвь, а то цел и невредим, а эту штуку спилили. Но в историю дуб войдет тем, что к нему ходил я, и он стал прообразом Дуба из поэмы "Возвращение к морю". А из сухой ветви я сделал толстую лестницу и спустил с самолета в Пюха. Говорят, что лестница падала боком с высоты 15 тыс. м, и обошлось без брызг.
        И я сошел с самолета; чтоб мимо шла жизнь, утка за уткой, чтоб вечно им был плащ с золотыми литерами и чтоб человек, думающий, что я доступен, был бы разочарован. Что такое доступен?
        Это значит - я ступил и стою. А тот ступил рядом и утонул.
        До чего ж я достою?

        День ты деньской, как у адвентистов!
        Адольф у клетки, над ней в выси 2-х метров веревочки, на них флажки, красные, а внутри - куры. Так волков загоняли. Никогда не видел! Это надо ж! - изобрести клетку с флажками, все ж птицы - дальтоники. А куры - кто? Волки? У каждой краски и свой запах, а главное - аура, это знают быки, живописцы и слепцы. Но не куры. На деревьях никого. Сегодня я не встретил их взгляда.
        Белый кот за мной, с желтоватым. Я оглянусь - они отворачиваются. В конце-то концов, мы с одной дороги.
        Всюду бревна нарезаны на плахи, рубить головы.
        Вот и суббота: белый кот, неокурятник, да еще березки - одна белая раса! О себе писать - стиль надоедлив. Но с некоторых пор я обнаружил, что Я маскирует меня. Сквозь линзу на Я можно смотреть как угодно, будучи не узнан с другой стороны. Ведь другая сторона видит глаз моего Я, но не меня. Это догадка. Еще одна - почему я так мало вижу, хоть и песнь пояше оку? Потому, что смотрю с ходу, с шага, не подперев щеку рукою. Или ж я иду не в своей среде?
        О среде. Я бросил щуку в лохань молока, и плыла она в среде, как миленькая, живучи! Она протянула б лет 100, да лень молоко менять, эти деликатесы живут и до тысячи. Еще одна щука жила в тазу, в белом вине, я за бутылками и бегал.
        Где сегодня собаки, где бык, очень умен?
        А целлулоидная кукла - это канитель, зажившее железо любви. Андрогин с женской головкой в детстве, ее правда еще впереди. Побывать в моей прозе лестно, но она (кукла!) еще ни от кого не родилась, пустота, наполненная микроорганизмами, - у нее внутри!
        А теперь без препинания мы пойдем в воскресенье.
        1 сентября, без школ. О, если б навеки так было, - совпадение чисел. Что и говорить, что на душе у школьников не школа. А что? Неталантливость.
        Человеко-ячмень, виночерпий пива, нет пьяноносых - воскресенье. Суббота и воскресенье - два дни пусты.
        Жизнь описывать нечего, она одна, у всех. Не до смерти. Купить нож для нужд. Рыбка пишется на РЫ. Усатый эстонец - большая редкость. Плавает по дну, не поймаешь ни одной - кто это? Я.
        Я пишу все сжатее. Одни сутки я ищу на бумаге место, где б поставить точку, вторые сутки обдумываю, стоит ли свеч, и на третьи сутки ставлю. Точка.
        Ум туманный, ум германский.
        У женщин рты, как кружочки лимонов.
        Цветок - это виток Ц.

        Выходит иголка из воды, и это солнце.
        Вода схлынула, наверху - ребенок богов, розовый и от пуза пламя.
        Полдень не жжет, разноцветные юноши, и девушки, а к 2 часам от живого жар. Юность солнца.
        В 4 часа пополудни - зрелость. Муж зрелый с мириадами детенышей в видах и подвидах, в Линнеях, в китах и микро. Уход.
        К вечеру седеет, к 8 склоняется, а к 9 разгорается. Агония. От 9 до 10 яркое до встреч с жизнью, с цветом; и последнее дело света - эманация.
        Я возьму лодку, опущу в воду, сяду и зажгу. Я сожгу себя и погребу в земляную гору. От огня - окна потеют.
        Сивый конь и бело-гусь, и корова - стоят на огне, они лучезарны. Потому что иду я к ним, на левом локотке - в корзине грибы, сахарные столбики в крашеных шляпах. Как будто б я несу корзинку Истории, в войсках, казаки, наполеоновская гвардия, польские уланы, да и художников немало грибообразных - и голландцы, большие и малые, широкошляпые; и белоголовые кубисты. Художники и армии - все у меня перемешано и друг другу сходно. И солнце, оно тоже головка на ноге, если нога эта - Я.
        По холмам живут жуки, кожаные. От мухи оса летит ввысь, выделяя от ужаса пламя.
        Конь - это Некто, ноздри похожи на женские глаза. Звени, звени, цепь, а на ней голова псиная, чиркает мордой о мир, о друг мой Уолт, пес из будки у фр. Рози.
        И нет египта, куда б зайти, по пути.
        Летящая сорока - это Ламарк с одной ногой, летит, и числа на крыльях написаны белым, от 1 до 10 - справа и от 11 до 20 - слева. А у меня нога болтается, в колене, когда лечу.
        Шоссе блеснуло.

        Я иду к миру, к заливному.
        И всё за мной тучи низкого происхождения шли ияшли.
        Облака спереди и сзади.
        На обратном пути:
        - Красный отзвук сердца.
        - Желтая стрижка холмов, освещенных закатным огнем. Сосны гнутся в дуги, графические.
        Я иду к концу, в голове ничего не возникнет; отцвела. Я доволен днем. Вижу закат из стриженой соломы, а машинка и я мелем впустую, вхолостую. Дождь настолько запрудил мир, что я не вижу пути спастись. Даже гусей, любящих, давит вода.
        Потоп, идут. Дождь белоствольный.
        Вдруг обнаружил, что в моем словаре мало д.
        Я часто пишу человек, а надо б ч.
        Сивого коня зовут Абве, а корову Юя.
        Они говорят:
        - Абве, где ж Зикл?
        - Мно, прст.
        - Уф!
        - Хце чешеща?
        - Э, Юя! Зикл - черный бык. Их язык похож на сербскохорватский.
        Не забывай - ты еще на полпути по дороге к г. Отепя. Еще изменится, и в погоде, и на бумаге. Это не новеллы, а порыв, и много о прошлом. Воспоминания пишут люди, у богов все впереди. Можно написать и о будущей биографии, но опасно. П. ч. хорошего не напишу, а плохое сбудется, тут нет ошибки. Предсказать гибель - чего уж проще.
        А горечь - что ж, некое право равного с л.

        Черт угораздил родиться в этой империи, - не я первый кричу. Скоро рожусь в другой. А в этой будут рождаться не я.
        Здесь есть-таки несколько сцен, где что-то да блеснет, волк, к примеру. Шоссе пустое. Солнце село куском в муть. А впереди - волк. Не выведенный для ландшафта; старый. Голова твердо-круглая, губы длинные, трубкой, с отворотами. Стоит поперек дороги.
        Брать или не брать (камень!), пока я соображал, я подошел к нему. Волк, не спящий! Никогда их тут нет, откуда он, из Чудского оз.? Я стою, он стоит. Не смотрим друг на друга. Ну, я пошел.
        Иду, оглянулся. Он следом, нормально, как волк. Так мы шли с час. Он хоть волк на дороге, а у меня и того нет.
        Обеды для одиноких птичек. Когда жить грустно, то жить грустно.

        Я ж днем не сплю, а, как дурак, глаза закрываю.
        Закрытие глаз - обычное дело на солнце. Нужно стоять и считать до 900. Но не так: раз, два, семь, десять; раз, два, девять, двадцать и т. д., это хитрость, нет, считать, как полагается; раз, два, девять, одиннадцать, тридцать семь, сто шестьдесят пять, двести восемьдесят восемь, триста шестьдесят четыре, восемьсот девяносто девять... 900! Тут торопливость не нужна, не скороговорка, а стояние на солнце. Идут телеги по лугу, а ты стоишь, кричат ямщики:
        - Барин, буря! - А ты стоишь, и что тебе до чертовых туч и надежд душ, они сатирики. А ты мираж в поле, ореол.
        Сними надетое, волосы зачеши на спину и закинь голову, чтоб жгло. В открытые глаза недолго посветит, умрешь; закрой, руки свесь и стой в виде волхва. Это трудно, это тебе. Не мне, я стою с незапамятных времен, легкий герб. Но окончив счет, не беги, надевая штаны, озираясь. Поставь голову, куда следует, ты почувствуешь, что ты - дом, а вокруг дни. Выдержка дрожи, закалка психеи, я стою по 9000. Потому я невесом в шаге, ум летуч. Отстояв, ты заведешь дело - цветы в глазах, дружбу с солнечной системой, кругооборот плоскости земли, нероптание, антисмерть.
        Солнце входит в руку, как ядро, толкни - уйдешь в землю на 40 тыс.км; второй толчок вгонит тебя в обратный путь. Левая рука - проводник мира, не держи свет в ней, если невмоготу.

        Плыл в лодке, крутил ее на месте то в ту, то не в ту сторону, никакого эффекта.
        К кому летят перья с высоты дома?
        Юань - забавное название денег. Если у французов франк, почему б нам не назвать рубль - русак?
        Женщины тут голые, ходят то по солнцу, то в кино. Тем глупее. ТЕМГЛУПЕИ здесь живут. Жизнь здесь не нужна, не юг.
        У озера голая баба, не приласкал. Озеро малотельно, т. е. мало тел в нем. За озером солнце, пылает (за кисеей!).
        Рисовать бесконечные степени голых баб - это называется оголобабился. Как своеобразны брызги дней!
        Крепость, пропасть, на камни бросают. Пока летит до дна, думает: любит - не любит? Удар. О дно. Любит. Не зря гиб.
        Вопрос: кто гадает - кто летит или кто смотрит? Похоже, что оба. Оба летят, и оба смотрят. И царица, и летящий. Построю я к старости хутор у пропасти и буду звать девушек из стран. Побудет - и в пропасть, в ручей, к форели; как бисквит!
        Думают, что слава - скоропись, а это мина. Колеблюсь. Болезни укротимы, только следи с револьвером под мышкой вместо градусника. Блудословие. Чтобы иметь сияние, нужно иметь прежде всего север.

        Гулял, гроза; в грозу ничего, черно, один, многогранники молний. Вихрь молний вокруг лица, жжет живот, колются в позвоночник, уши щиплют. Интересно; и скучновато идти внутри этой геометрии, а электричество чертит хорды вдоль дороги.
        Зажглись фонари. А молний - целый малинник! Я во главе грома, во рту шары, розовые. Мир, переводная картинка.
        Сухая гроза, птицы падают. Электрострелы сбивают птиц; вспыхивают - и паденье, неживые.
        Паденье пепла.
        Вспыхивают птички на лету, как кружочки.
        Пришел, чешу волосы, а они полны молний. Молниеносная буря без дождя. Никто не бьет в окна. Сполохи, сок в пыли. Черные акварели вперемежку с серыми.
        Утро под рукой, дышит подушка. А грому сколько было, звон, стон! Громобитные машины! И розочки сыплются, цветистый эскиз.
        Осмотрюсь: молнией сожжены волосы на руках. А на ногах целы. Ну, хорошо.
        В магазине мед и капуста необычайно зеленые.

        Луна и фонари по цвету похожи; полпервого. Вчера видел луну, большая, кусок.
        Последний колокольчик доцветает в бутылочке, а на полях их нету, уж с неделю; этому день, два (жить!). Бабочки махаются, еще незрелые. Женопас. Решил проверить свою божественность. Вышел в тучи, солнце занавешено. Сцена темна.
        Дошел до поля, не изменилось. Думаю, дурак; но межу переступил. Из черной тучи, чернейшей - вышел сноп солнца. Не само оно, ему не выйти, а сноп - на меня, круг с диаметром. Так и ходил я по полю (в этом круге). А кругом мрак и чернота. А я освещен загаром. Вернулся, у дверей сада круг исчез.
        Я уже одурел с этой самозаписью.
        Ходил в поле, вымок в ногах, но и солнце недозрелое, тучи его разжижают. Бледноногие эстонки. Видел загорелую девку в черном платье, извращенка. Хреновый день, беловато загорел, работы нет, апатия, вчера перешагал, но руки хороши, со смуглотцой.
        Внешнего нет, спилил дерево, а оно внутреннее.
        Луна - в синей раме апельсиновый мазок, нерукотворный. Луна ночью декоративная на фоне иного света.
        Я помню ночи шум, волн шло, и лунный лист над мною. Но память - это эпоха, это походка; у нее простые русские глаза.
        Слабая еда. Лежу, ужасен и правдив.

        Серый рисунок вечерний. Наскучила эта тетрадь, надоело.
        Дым, гром, гроза. Капли летят, спеша. Снятся 5 девочек у автобуса АА в тонких тканях. У дороги - ЛИЦЕДЕВА.
        Я думаю о ночи. Ее значение Еезы. Из окна видно: крыша и осы. Старые крыши, костюмерная веков. Это парик дома. Темнеет и светает, одно и то же, как жизнь, темно-светлая.
        Туч нет, читаю многоточия. Занавес; смотрю в сеть; ос ловлю.
        С у. до в. ко мне летят осы. По одной. Поест меду из бочонка, мирно, я открываю ей занавеску - летит. Следующая! Нет работы, я стал осиный камергер, лию сироп, живу широко.
        На днях влетела одна, прыг на машинку, стоит на буквах и прыгает, пишет по листу. Не знаю, что нашло, но я стукнул; убита, смел с полу.
        Сижу, пишу. И что-то странное, никого нет. Ни одной осы. День кончился, у. и н., и день, и - нету! Неужели это та же?
        Это одна оса летала ко мне месяц, поспевшая к делу, машинному, печатному. Нет, нет ни одной! Какое горе.
        В окне Западном, солнца центр. Шары собираются. Дождь и буря. Летают моллюски, полотенце красное, наши дни снесены!
        Отказ от писательства лучше, чем писать, п. ч. писать - это очень дорожить жизнью. Сабли идут вверх не для того, чтобы уйти в высь; мы знаем, для чего в руках стоят сабли. Если б не спешка, автор не стал бы издавать. Спешка ж в том, что типография Гуттенберга уже 49 лет ждет эту книгу.
        Бросил в огонь картошку с водой. Они молодые, картошка, огонь, вода, кастрюля; спичка.
        Не кидай письма в воду.

        Дрова рубят, к осени.
        Ямщик, не гони лошадей, нельзя писать книги и книги. А что льзя?
        Гони, гони. Кнут закинут!
        Чтоб писать, я готовлю тело - мо́ю.
        Угнетающая жара в комнате.
        Углетающая! Что будет от осени? - тябрь, тябрь и ябрь! и мировой агон.
        Эти юнодевы лежат, как жерди с мясом и как бревна, я не лесоруб.
        Видел косулю, нашему зверинцу прибыло, маму и 2-х косулят, идут ко мне. Все звери, увидев меня, встают.
        Что я видел сегодня? - черненькую мышку. Их много убивают ногами, через дорогу, ведь везде полки толп идут.
        И что я внезапно так отупел, не могу сесть за машинку, а дожди в окна льют, льют. Не так уж и внезапно.
        В каубамае купил 5 м резинки, белая.
        Читаю книгу Серг. Волконского о музыке. Вспомнил об Андр. Волконском - чуден органист и директор Мадригала, ныне в ФРГ. Как-то он отрастил пшеничные усы, а я выпил у него весь утренний бальзам. Я-то набальзамировался, а он кофе дул. Как он рыдал, ненабальзамированный по моей вине... Но о живых не пишу.
        В каубамае есть 20-кратные подзорные трубы! Куплю, куплю, если останутся деньги. Но чудес нет! Есть! Да, но не с деньгами.
        Плохо иметь мало денег - трубу не купить. Сел б я на сук, навел трубу на Него, что Он там темнит и льет, пусть возьмет меня назад, я становлюсь все капризней. А трубы расхватали, чтоб в окна смотреть - кто в ночи во что обнажается.
        У Л.Ю.Брик висела квадратная работа Д.Бурлюка, на деревяшке, масло голубое - морда В. Маяковского, молодой, растрепаны волосы, и нет горла - голая нога вместо шеи, мослы́, противно.
        Приятно.
        Желтые лилии (вспомнил!) не люблю. А водяные - о, да, Я читал, что есть плод в 400 000 раз слаще сахара! ЧТО Ж ЭТО? И так вдоволь сахаристости.
        А мыть меня некому, хожу и кожу меняю, одну на другую. Эх, дела мои, дела, людоедские!

        В 10 часов вечера солнце на стол! Ярко.
        О лето, лето, солнцестояние!
        Кот съел рыбу, вчерашнюю, ничего, я купил сегодняшнюю. Жизнь, как жидкость, брызжет под руками! Насекомоядное! То, что вижу, я увижу, то, что слышу, я услышу. Бегу по солнцу км к закату.
        Озеро. Громыхнуло в воду.
        Освещенный куб воздуха, и в нем носится, носится мошка, как белая звездочка. Сколько у нее штепселей и выключателей в кабинете?
        В ночи теплеет, ветр мягкий.
        Отчего лежу вдоль и поперек дома? Я живу, как безударный слог.
        Легкий шаг (шаги!) к смерти - еще вопрос. На пути к ней множества чудес. Ветр - это порох. Ноги - горящий грех. Нравоучители - это ответ. Ответ нужен механизму, рыбы меняют религии, как цветы.
        Кружки падают. Дождь? С голубого?
        Цветы дичают, как кошки, садовые, на лугах.
        Солнце, ночь, вода со всех концов.
        Авангард - это всегда старинно. В 20 в. в разных странах было 74653 Великих революций. Роялизм на этом фоне - подвиг, гражданское мужество. Я знаю двух таких героев, и старший - о Дали, Дали! Я не верю, что у всех л. на земле разный почерк. Один! А у второго цариста другой.
        Если так часты смерти героев в 37 и 54, это что-то связано с анатомией, с особым строением тела у посланцев. Дали жил меньше Пикассо, но чище, в неокоролевстве!
        Пахнет цветами. Завоспоминались. До яблок, до яблок!

        Дождь, лиет, по дождю идут ноги гения, раскрутка сердца, это видения внутри ветра. Вот и июль прошел (в книге), а наяву он лиет. Пью теин. Некому за меня жить-быть.
        Жесткий путь дорог. Понятие пути как нелогичности. Если начинаешь чувствовать, сойди; не годен. Керамические ступни могут разбиться. Следи, чтоб не пить, а ждать оказии.
        Он сам напоит твою шкуру. Но на язык воду не бери.
        Радиоактивная вода - что чище? Кости растут красиво.
        А при солнечном свете иди, солнце сядет - ляжешь в стол; отдохнешь от дрожи. Волк не съест, волка хвалю я, он - страх.
        Идти в лунную ночь. Когда луна вертится, одно белое. Я ее вижу, антракт. Пойду по луну. Пойду в луне. Луна - освежающий напиток. Ходьба - не путь между тем. Но и что? Не по душе мне идущие. Что-то в них от тех, кто имитирует двигатель, сам стоя. Под ушедших работают.
        Петр I заплетал волосы в косицу, как царь. Пройдет и лето; и это лето. И август пройдет, как пороховая бочка. Что-то произойдет, не здесь. Закат - королевский ликер. Кто дал жетон жизни, я спрашиваю?
        Как бы написать об улитках под пустым небом? Это млн граммофонов, ретро- и искусств вопиют о старинном.
        Проходят реки, и ничтожны электрические переключатели. Запах коз и коров я рисую. Я рисую сталелитейные уши у себя. Будто важен день записи; история - антиквариат столетий, не дни в ней. Рубят себе сук головы.
        Кружится детство, козлозорие.
        Пол вымыт, ковры вытряхнуты, травы собраны. Чисто. Точка.

        Дуб - водопад с бронебойными пулями.
        В моих звонких глазах одно дно вижу, там камень Каабы в яичной скорлупе. Бык - куб. Как рифмуется! Бык - геральдический знак фараонов, Испании, шотландских фамилий. Д. Бурлюка и Филонова. У Пикассо бык загнулся, графически. Бык черный - необитаем, кончились каникулы, до нового лета.
        Человеко-мальчик стоит в поле, грозовой. Его учат, а он хочет быть быком. Вынул из сумки рога и гудит. А волосы, наоборот, длинные, как у девочки. До стрельбы постригут.
        Деревья краснеют.
        Как бы мне описать осень получше, как люблю?
        Отдельные быки на полях, ничего с них не опадает, ничего на них нет, чему опадать?
        Леса пилообразны, оленей бег. Гриб один на лес, я выращиваю уж вторую неделю, все тот же, я ему резинку в каубамае купил, чтоб живот резать трусами. На резинке еще никто не вешался в истории, кроме мячиков. А лес вдвое складывается, на зиму, грибы приплюснываются один к одному, елки к елкам, и т. д., сложится лес и поляжет как тетрадь в белый ящик.
        Одно неоспоримо: где косули, там и львы будут.

        За один день с сорокой я отдал бы сто дней Наполеона.
        Да и он отдал бы. Если б Наполеон не поехал на континент, увидь он над лодкой сороку, то:
        1. не было б ста дней,
        2. не было б Союза монархов,
        3. не было б тумана при Ватерлоо.
        Я пишу логику. Небольшой опус о милитаризме. Царь Александр, чтоб придать "народный" характер войне, отставил от войск "немца" и назначил русака; это я о том, что светлейший князь Кутузов - тютя с лубочной картинки, а Барклай де Толли - фельдмаршал, молод, боевой.
        Он тут же стал под пули.
        При Бородине он надел парадный белый костюм без единой звезды, шляпу с орлом и плюмажем, белый конь с белой саблей, стал на самый жуткий редут Раевского, Багратионовы флеши и простоял под громом ядер и млн пуль - всю битву.
        Как известно, Наполеон дал приказ не стрелять в Белого Генерала. Но тут уж это "не стрелять" дурнее дурного. Чтоб очистить совесть, у Ватерлоо царь Александр назначил Барклая командиром русского региона.
        При Ватерлоо и пошел тот знаменитый туман. Почему-то туман преследует англичан, хоть его и нет нигде, кроме Лондона. Фатум, куда б ни шли английские войска - всюду им мешал туман, которого в континентальной Европе просто нет. Чего стоят два импортных тумана: проигранная Нельсоном битва при Трафальгаре и Ватерлоо, где туман не дал англичанам уничтожить французскую армию и взять в плен Наполеона.
        Не туман, это Барклай. Русские стояли бок о бок с Наполеоном. Русские, победившие в одиночку всемирную армию Гения, не желали быть соучастниками в поимке беглого преступника-француза; они простояли Ватерлоо без боя и дали уйти Наполеону.
        Отдав сомнительную честь победы Веллингтону, Барклай без спросу уехал в Россию. И был выслан чуть ли не этапом в Эстонию, в глушь, проконсулом. Остаток жизни он строил себе гробницу, тесал камни, по собственному проекту, со статуями римских военных. В фартуке, как масон, вставал он в 5 утра. Откусит у мрамора рот. Приклеил лоб. Он сам высекал статуи, долотом владел виртуозно. Гробницу он сделал своими руками, это плод мастерства, зрелого. Он и статуи таскал, и саркофаг высверливал. Сделав гробницу, умер; как полагается. В этой гробнице и живет его душа и иногда в виде сороки летает, летает.
        И меня облетела, краешком. Не произойди всего этого, Б. д. Т. не попал бы в Эстонию, не встретил бы Юлию Роонксс-К., от нее-то и пошли женщины того рода, кто пишет новеллино.
        То есть, какой пустяк - птичка, но какова, как день, голубым дном вверх!
        О Барклае: в кабинете на столе всегда горел грог. Он ругался, как гора. Его обожествляли. Нет эстонца, который не считал бы себя его ребенком.
        В холмах ярко-фиолетовые нелонги о пяти колесах.
        У дома Яниса, у ярко-желтого, - ветла, вот выйдет солнце, вспыхнет ее серебро, грандиозный куст серебряной любви.
        Яйца едят из магазина. Аисты улетели, говорят; они - как толстые дети в фехтовальных костюмах, на высоте одной прямой ноги.

        Белокожий мужчина. Руки белокожие, ноги. Изысканно, с черными волосками; гладок живот; я мыл его мертвым; будто атлас затянут в туловище и перчатки. Ногти лопаточками, граненые, с розочками. Серые глаза, как серебро.
        Женщины далеко не сразу, а постепенно дотягивались до его уст. Розовые (губы) всегда у него! А женщины... дотянутся и плодоносят. Он очень молодой умер, не успел постареть. На лыжах он ходил, как на буквах, широкими шагами. Как скороход. Как катится громокипящий обод! Он сжигал лыжню. За ним уж никто не мог пройти. Млн людей страны еще помнят этого человека-птицу.
        А раздевался после лыж - тело у него, как море! В воде!
        В блокаду отец ходил за ночь 140 км, туда и обратно, чтоб еды нам дать. Восемь раз его расстреливали за это то в Ленинграде, то за линией фронта, и он вписал в паспорт второе имя через черточку - Октавиан. Он жил в кудрях, как драгоценный иллюзион. Его ордена несли на кладбище в сундуках. Его тело лежало в гробу роскошное. Двумя руками оно держало свечу. Я свечу поджег, и огонек не задувало, хоть шли за гробом танки, люди и пехота. Воск капал на руки, живопрозрачные. А под усами - белые зубы.
        Он не был добр, он не был человеком, он только пил с людьми.