Нарисовав красивый вопросительный знак по ледяным лужам двора, фургон встал напротив крыльца серой клиники. Никто не встречал нас, разве что в мраморных ветвях зимнего дерева легко читалась сура Корана - соперник правды да не найдет в тебе помощника - на языке источника, но двое провожавших меня белоснежных служителей шутку на этот счет нашли дурацкой и попрощались молча.
Который день спортивные аэро разноцветными газовыми хвостами писали среди туч долгожданную дату, с уличных экранов каждые двенадцать минут обнадеживали спасенных граждан, сулили счастье и полное исполнение планов, строгие пастухи всех конфессий цитировали непонятную книгу Евангелие, разъясняя, что никакой метеорит не летит. Домашние телевизоры транслировали рождественский фестиваль в Рио и христианский маскарад на Филиппинах, а ночью, пользуясь сложной лазерной игрой, на стенах многоэтажных башен появлялись хороводы нимбоносных голышей, перламутровых распятий и условных елок. "Представители рая" в сантаклаусных тулупах с синтетическими бровями и бородами стерегли замешкавшихся на любом углу - угощали пригласительной листовкой в честь рождества православного и шоколадным ангелочком в пеленке из алой фольги по поводу торжества католического. По утрам нередко экраны пустели: важные подземные провода оказывались разомкнутыми, срочные ремонтники лезли в люки, подозревались злоумышленники, но никто пойман не был, напротив, провозглашена небывалая амнистия раскаявшимся вольнодумцам и устроена неслыханная благотворительность в отношении бездомных и необратимо пьющих.
В убранной стереофресками зале я дал предупрежденному дежурному знак, будто бы бросив в воздух нечто невидимое, заметно нетрезвый из-за непрерывного праздника стражник в костюме пациента ловко поймал это и, хорошея в искренней улыбке, указал путь. Внутри святых покоев главной клиники признавались исключительно "честные" зеркала, не выворачивающие отражений и не делающие левое правым.
Иногда, по приказу гостеприимного режиссера, зеркала обращались в окна и показывали назидательный фильм. Правда, особой надобности в углубляющей мозг экранной роскоши не было - большинство отпущено на праздники к родным, остальные в специальных залах употребляют более опасное кино. Режиссер, владеющий зеркалами, старается просто так, ради себя и будущего успеха.
Донеслась откуда-то итальянская ария, нечто о правдолюбивом царе, смущенном новою звездой, но скорее всего это радио, а не голос выздоравливающего иностранца, как послышалось мне вначале.
Оперу быстро заменил медитативный лепет электронного моря. Распахнутый лифт нерешительно подмигивал издали, дожидаясь. Старомодные цепи встревожились и поволокли музейного вида клетку с новым пациентом наверх, к испытательному тоннелю.
Слабо журчавшие за спиной лампы лифта понимающе умолкли. Я вышел из и поплыл, подражая почти незаметной здесь музыке по коридору вопросов навстречу избавлению мимо холодно мерцающих стен с искусно изображенными призраками дверей и подлинными цифрами на каждой - в порядке убывания.
Я видел тех, кто спрятан за дверями.
За дверями пациентка играла на больничном палисаднике в прятки сама с собой, а когда понадобилось - влюбилась, но кто он - не могла выяснить и в класс приходила с припухшими от слез глазками. Мать, унылая жаба с накрашенным ртом, повела "замечтавшуюся" к профессиональному укротителю сновидений Зигмунду Счастливому. Доктор просил нарисовать мучителя или вспомнить его запах, не дождавшись, бормотал об Электре, расспрашивал, не тревожат ли неожиданные мочеиспускания посреди урока? Прощаясь, советовал чаще посещать кино, вручил многоцветное перо и шелковую ленту. Спасая полезным бальзамом изнуренные веки, пациентка вспоминала, как он трогал их губами позавчера ночью, и рыдала опять. Доверяя укротителю, старалась опознать героя, завязав глаза шелком и терзая чернилами невиновную бумагу. Так однажды полотеры и нашли Джульетту без дыхания за партой в последнем классе с удивительным пером в окоченевших пальцах над стопкою листов, удостоенных дурацких кривых привидений. Ленту с глаз решили не снимать. - Пускай так и спит дитя, - сказала жаба, втайне обрадованная долгожданному случаю построить из карих волос дочери модную высокую "взрослую" башню. Сеялся бесцветный дождь. Покойница с завязанными глазами улыбалась, напоминая пациентам игру в жмурки. Укротитель читал над ней выдающуюся лекцию об электричестве и напряжении, но идеи никто не внял, финал вышел слишком сложен - Зигмунд торопился, позванный принять роды у сестры факира и разгадывал какого пола выйдет ребенок. Родился мальчик.
Как только пациента научили видеть сны, он начал летать к Джульетте, но выдать ее не мог, укротитель не дал ему речи. Самый страх - оторваться на первый метр от прочного края кирпичной крыши и повиснуть, испугавшись собственных сил. Дальше - легче. Дерзкий приказ послушным невидимым крылам, и побежденные улицы стремительно падают вниз.
Бледной ночью над стадами оцепеневших троллейбусов у погасшего метро, поражая летучих мышек, справляющих свой новый год над лунной водой фонтанов, тревожа уснувших птах в замершем увеселительном саду, смущая душу заглядевшегося на небо монаха, тут же гасящего свечу и крестящегося перепуганной рукой, над долгими свинцовыми дорогами и многоглазыми отелями столиц, над храпящими хуторами и пылающими джунглями иностран, будоража воздушные интересы и преодолевая оговоренные границы уважаемых держав, приветствуя взмахом незримой пернатой длани задремавших посреди озера рыбарей в неглубоких посудинах, над ледяной спиной великого канала, вдоль вечного позвоночника главной стены, наблюдая железнолобых великанов, продолжавших пить нефть даже в полночь, замечая караванщиков, завернувшихся до утра в ковры, над стихающими лишь для молитвы арабскими рынками и безмолвными как и сам летчик скелетами оставленных крепостей. Крутил виртуозные нестеровы спирали, исполнял замысловатые эллипсы Циолковского и медали Чкалова, рискуя зацепить высокопоставленный провод или сбить с толку телеантенну. Забирался в грозовую утробу завтрашней тучи. Пил ледяное молоко облак. Бесшабашно падал, отдаваясь на милость невероятных крыльев, но, успев совершить в тумане у самой воды трудный пируэт, взмывал вновь, пока не замечал наконец в небольшой изумрудной долине смешного, почти игрушечного дома Джульетты. Она больше не спала. Повязав глаза черной лентой, тихий влюбленный ангел ждал у навсегда распахнутого окна, слушая шепот синей травы и движения ящериц, нежившихся при звездах.
В классе немой пациент вперед других научился ставить буквы и придумывал умоляющие письма, прятал их под лапу заграничного сфинкса в палисаднике. Мальчик верил - конверты воруют посланные Джулией ящерицы, однако послания доставлялись местным санитаром, седоусым почтарем в голубом муниципальном мундире, прямо в кабинет укротителя. Счастливый сидел обычно, разместив варикозные ноги в тесных вишневого лака туфлях на стопке бессмертных номеров "Новой географии", изучал проект избрания в должность папы верховного компьютера Рима, предварительно накормленного всей известной энциклопедикой и теологией. Укротитель отважно не замечал общего числа, года и месяца, породнившего газеты, мужественно отказывался искать совпадений среди картинок, лозунгов и реклам и радушно воспринимал очередного типографского близнеца за достойное продолжение читанного вчера. К вечеру являлся важный почтарь, почтительно протягивал найденные бумаги, добавляя от себя - "крестничек ваш снова к даме сердца пишут".
Счастливый не торопясь взламывал бдительными медицинскими пальцами самодельные созвездия и полумесяцы сургуча на невнятно проадресованных конвертах, деловым кивком отпускал санитара на волю, после чего переписывал понравившиеся строчки в журнал: кое-что годилось для нового душелечебного учебника "Терапия и Церковь", прочее отдавал в пасть миниатюрного камина в углу кабинета и млел, рассматривая тление слов посреди жаркой иллюминации веселых углей.
Отчаяние привело пациента в храм факира, но блаженнейший, не знавший языка жестов, чтобы занять убогое дитя начал хвастать, сколь гладко он глотает огонь и как быстро делает порох из любого праха, светлоризец опаздывал в Рим на вселенский праздник признания всеми епархиями главнокомандующей машины, из которой вот-вот покажется общий боже, и вряд ли мог дать немому племяннику более получаса.
Первое оружие мальчик смастерил без подсказок и советов, заострив точильным камнем измерительный край старомодной медной линейки. Сим великолепным клинком пациент разил по дороге на урок дремлющих в лужах бронзовоглазых лягух, напоминавших ему предательских ящериц Джульетты, прободал безобидные муляжи бумажных богов, выставленных в праздник из театра на улицы, однажды удалось уколоть голову манекена в платяном магазине, но тот стерпел - ничего не ответил, и главное - мальчик помогал своей саблей прислужникам конюшен измельчать отвратительные крылышки в кормовое желе. На ипподроме он выяснил наконец: детей производят в здравницах укротителя, усекая специальным двойным ножом никчемные противнопупырчатые крылья у скользких ангелочков. Набрав достаточно "летательных полипов", посылают, пока влажны и свежи, огнегривым бегунам в лакомство, от него животные достигают беспримерных скоростей. Пациенты болтали, с перекорму случается, конь сам вдруг пускает крылья. Пегас. Ну да это все слухи, легенды знаете ли ...
В старших классах мальчика увлекли герои истории - майор Леопард, командарм Сыр-Бор, вернее сказать, пациента гипнотизировали коридорные портреты завоевателей прошлого на фоне остановленных навсегда штыкоблещущих и бомборвущих баталий. Объяснив свой недуг неудачной операцией в здравнице, мальчик перестал носить сфинксу письма и похоронил бетховенные ночи свои, решив без остатка отдаться стрельбе из автоматического оружия и тем расторгнуть небезопасные сны. Теория укротителя подтвердилась до деталей.
Факир приехал вовремя. Главнокомандующий компьютер Рима выкатил в самодвижущемся сияющем спицами кресле, убранный розовой ризой с бирюзовым кружевом, и замер, почти паря над высокородным интернационалом площади. Уставшие ожидать стоя, они упали на колени, преклонив квадратные, круглые, пяти- и шестиугольные шапочки, расшитые перламутром тюбетейки, парусообразные панамы, оранжевые чалмы, сомбреро и кепи. Дружно зашептали, а после согласно завыли, целуя плиты под ногами, воздевая разноцветные руки в направлении безгрешного аппарата. Повеяло ладаном и озоном. Беспилотный вертолет-невидимка компании "Крест и Молот" следил над шпилем за безопасностью церемониала. Шахматный меняющий формы крест на стерильном пуленепробиваемом экране нового виртуального неба пульсировал, вторя заключительным содроганиям сердца отправленного на покой папы. С летаргической медлительностью часовой стрелки соборных курантов последний папа поворачивался вокруг себя, запертый в просторном черно-мраморном склепе, охраняемый бронзовой семьей ангелов. Ангелы показывали ему в финальном кошмаре, будто он проникает во Христа, крепко обняв искупителя сзади. Праздник предстоял.
За дверями анекдотичные идиоты рассказывают друг другу идиотские анекдоты, полагая себя героями одного и того же фильма:
- Мы хотели убить царя, но не смогли. Наши круглые блестящие бомбы, наши золотые яблоки, приготовленные монарху на завтра, похитил с чердака любопытный отрок, принявший их за денежные копилки из-за похожих прорезей. На параде, посвященном юбилею августейшей фамилии, когда царь следовал по мосту в открытом экипаже, бескорыстный вор бросил краденое в ноги лошадей, желая избавиться от укусов совести и заодно очаровать помазанника дождем дорогих монет. Бросил не поджигая, но бомбы разорвались все равно, от одной детонации, облив жидким огнем правящую семью, свиту, падающих в стороны гвардейцев и все еще ликующих иноземных гостей. Мы не знали, радоваться ли такой странной победе. Возмездие непременно догонит любого, объявившего себя прямым потомком истины, укравшего чужое имя и лицо. Однако не исполнилось главного - фейерверк не разбудил настоящего режиссера и самодержца, продолжившего свой бессмертный сон в киноподземельях под надзором черных врачей. Не причастного к нам ребенка, разучившегося говорить после взрыва, отправили в тюрьму, - поведал первый.
- На суде, не знакомом с народными песнями и потому не знавшем обряда дарить царя золотом, никто не мог меня услышать, - подхватил второй, - намекнуть, что я не цареубийца, а просто зря полез на крышу отчего дома, не получилось. Я мог бы рассказать им, с чего вообще начался фильм: Режиссер позабыл считалку, которая служила ключом к сценарию, она всегда оставалась с ним и вдруг перестала быть очевидной. Мучился, не подозревая, в чем он виновен и куда теперь поместить свое непомерное искусство. Пришлось начать это кино от отчаяния, первая сцена в павильоне клиники и последняя - на мосту произошли не раньше, чем монарх убедился - ему не вспомнить ключа, он обречен. Сон - единственное средство сохранить себя, только нужно быть поосторожней там, во сне-то.
Но я не отвечал на вопросы обвинения-защиты и был записан судом как безответный нарушитель. Прошлое, которое их так интересовало, я придумал уже в тюрьме. У воров не бывает прошлого, но в это невозможно поверить другим, тем, у кого крадут. Рассмотрев мой снайперский дар, начальники неволи скоро перекрестили заключенного в первые стрелки. Убивать ночами перебежчиков, целясь в них с высоты. Там, у себя в башне слежения, перетоптывая пушистыми валенками, я и выдумал Джульетту, будто бы пленившую молодое сердце, клинику, где мы могли в разные годы учиться, ангелочков с усеченными крыльями, которые называются "дети", ящериц, обманувших бессловесное дитя.
Невольное население, отдельные единицы коего кажутся снайперу сверху не больше условных фигурок, какими отмечают в секретных таблицах неприятельские силы, мало занимало меня. Порою замечал на никогда не тающем внизу снегу Зигмунда Счастливого под ручку с Гербертом Бабочкой, два пожизненных пленника спорили, на каком языке приятней принимать сновидения, или одинокий лунатик, помешанный на амнистии Карл Базар полз по защищенному сверху мелкой сеткой двору, повторяя что-то о неосознанной обходимости, или Фидель плотоядно поглощал на свежем воздухе присланное с родины голубое филе из акулы. Потенциальные мишени волновали меня исключительно как возможные персонажи все время растущего и расширяющегося минувшего, столь необходимого мне для будущих показаний.
Ночью - она начиналась, если заключенные устали, половина ламп гасла и над башней стрелка замечался симметричный белый кабан из настоящих звезд, - когда никто не лез в тюрьму или из тюрьмы, немой пулеметчик молился "пусть все будет по-твоему" и целился в статую режиссера, тоже охранявшего двор и сон приговоренных. И когда срок снайпера вышел, в особенный холод (побег такой ночью - верная гибель) он направил черный студеный длинный крупнокалиберный торжествующий ствол в голову режиссера, укрытую снежным венчиком. Стрелок развернул огнемощного друга, к которому был прикован двумя смешными цепочками последнюю ночь, и припал к глазку прицела, как ребенок к замочной скважине, приготовился разнести дымчатый кварц очей основателя фильма, разбросать свинцовый хрусталь гениального чела, взорвать алмазный мозг абсолютного сторожа, разбить на множество аметистовый кувшин сердца, свергнуть статую с золотых ног. Стрелок засмотрелся, как снежные змеи изгибисто путешествуют по дорогам, но быстро одернулся, вспомнив - никаких дорог сюда быть не могло.
- Зато теперь я мог рассказывать, и прошлое мое перестало считаться сомнительным, стало настоящим. За то, что я так правильно все понял и хорошо выполнил, меня освободили в срок. За стрельбу заплатили мало, хватило как раз на одноразовую зажигалку, поэтому прямо из тюрьмы я отправился в банк за деньгами, положенными мне наследником престола за своевременное устранение его августейшего папочки. Главная площадь города носила два имени. Первая половина, докуда хватало тени дворца, именовалась, соответственно, Дворцовой, а вторая часть, занятая тенью банка, называлась Коммерческой. Отыскав приблизительную границу, я расстегнул синий мешок с железными челюстями, выбросил гонорар под ноги и попробовал зажигалку. Доллары горели словно сухой порох, весело, будто их специально делают для растопки костров, каминов и праздничных аутодафе. С юга и севера, из банка и дворца, ко мне приближались люди, призванные вернуть нарушителя обратно в неволю, такие же похожие, как гримасы президентов на свертывающихся купюрах.
Теперь, когда мог произнести все что угодно, я сам решал, кто из них взаправду существует, а кто - едва ли. Уводимый молчаливой охраной, я обернулся, чтобы посмотреть в последний раз, как над моим пеплом вместе с дымом поднимаются в небесную отчизну легкие водяные знаки, только что подтверждавшие подлинность, избавившиеся наконец от бумажных уз, свободные словно солнечные блики или воздушные поцелуи. Происходящее стало призрачным, как эти недавние гарантии, столь же сочиненным, как и признанное за мной прошлое, таким же любым, как и предстоящее, бестолковые коллажи которого и т. д. и т. п.
И тогда режиссер собрал, обливаясь слезами, все зеркала мира в свою ладонь и раздавил их в ничтожную зеркальную крошку, а после подбросил туда, откуда никто ничего не может достать. Слезы спасителя достигли земли, прожгли ее и застыли алмазами, а зеркальная пыль - наши звезды. Ни одному астрологу их не собрать обратно - объяснялся я перед трибуналом, единогласно доверившим меня смерти за освобождение знаков и длительную симуляцию немоты. С тех пор я ем. Советы адвоката пошли мне впрок. Согласно с нашим планом по вечерам доктор приносит мне полезные для сбереженья жизни паштеты, фрикадельки, гуляши, сметану, шоколадные эклеры и пончики, посыпанные пудрой. За две недели после приговора я разожрался до двухсот кило. Испуганное сердце бьет порою неровно, ведь хозяин собрался в ближайший месяц удвоиться. Повешенье - есть прекращенье деятельности мозга через горловое удушение при помощи веревки или ремня. Наказывать меня бесповоротно решили именно таким позорным образом, однако, при первой же попытке, раньше, чем я задохнусь, мои мозги останутся без тела, точнее, туловище сразу оторвется от головы - расчеты безупречны. Трибунал многократно пытался запрещать доктору лечить меня, но лишать смертника последних наслаждений, насильственная диета - приравнивается к пыткам, которые у нас отменены. Изменить способ казни - опять незаконно, обезвредить подписи суда не умеет даже престолонаследник. Я - слоеный пирог с тоскливой тошнотой в самой середине, по последним данным рентгена желудок вырос до размеров львиного. Слуги закона обескуражены сенсационной победой пищеварения над правосудием. Главное - одолеть отвращение к армиям продуктов, которые я в ежедневной борьбе хороню в страдающей утробе. Снятся их посмертные голоса, плодам хлебного дерева и отбивным тесно в желчном аду, вкусные арестанты твердят о пощаде и торопят мою смерть, напевая невнятное. Гости желудка - такие же заключенные, как и я, так же желают конца темницы, но снабженные кислыми соками мышцы выжмут несчастных и выбросят вон, так переварит и выбросит меня когда-нибудь проклятая благородная тюрьма. Цель - соблюдая план не перестать питаться, жить подольше - закончил третий, тощий как проволока, таких режиссер лечил голодом.
За дверями Джордано и Бруно. Мертвый Бруно лежит в тесной каменной комнате. Нарисованная черным мелом дверь подчеркивает условность любого побега. Комната ревностно соблюдает порученные ей пределы. Мертвый Бруно лежит на гладкой сырой плите и страдает, трогая осторожными пальцами рубиновые пролежни на розовой нежной спине. Из левого бедра мертвого Бруно растет церковь-мучительница с высокой островерхой колокольней. Другой мебели нет. Архитектурный отросток не дает встать и пойти. Если пойти к "двери", будешь делаться все меньше и меньше, пока не получится из тебя слюнявый ползун с пульсирующим родничком на теплом пушистом темени, потом наоборот - начнешь расти, превращаться в огромного старика с трясущимися бледными ляжками и шаткими останками в слабой полости рта. Мертвый Бруно мечтает замереть, остановиться на границе между маленьким и большим. Ведь только оттуда можно взлететь, заново поженить живое и мертвое можно только там. Не заступить, прежде чем зажмуриться и распахнуть руки, рассчитать до дюйма, и тогда непременно найдутся у тебя крылья. Мертвый Бруно не мог - из бедра торчал храм и острым крестом терзал плоский безвыходный камень, препротивно скрипя при каждом движении, осыпая черную крошку, оставляя на потолке кнутообразные дороги. Просыпаются колокола, и поднятые драгоценным их громом слуги бросаются к своим книгам, иконам и курительницам, чтобы заговорить потрясение. Францисканцы и альбигойцы, тамплиеры и крейцеры, стригольники, скопцы и другие паразиты мертвого тела становятся бегунами, мчатся по лестницам наверх, к колоколам, запинаясь о щербатые ступени и мысленно крестясь.
Откуда же знает мертвый Бруно в комнате без отверстий о фокусах единственного здешнего пути? Ему рассказал, а точнее, прошептал через липкие пахнущие ладаном и елеем паутины живой Джордано. Мертвый Бруно уверен, что он здесь один, и принимает джордановы речи за собственные сны и открытия. Тихо поскуливая от боли, мертвый Бруно изгибается и глядит воспаленным глазом великана внутрь храма сквозь верхний витраж. Там, на самом дне, у алтаря виден правильный кокон перламутровых нитей. Очень темно, не угадать спрятанного внутри кокона. Живой Джордано бормочет про себя заклинания, надеясь выбраться, в недолгие минуты безволия беседует сам с собой, не подозревая о мертвом слушателе. Мертвый Бруно слышит, приложив ухо к витражу, думая, что спит или мыслит. Так они ничего друг о друге и не узнали, обреченные Джордано и Бруно. Их трогательная связь осталась тайной для них самих. А церковь продолжала расти и не позволять подняться. Храм не отдал живых мощей, не выпустил Джордано - основную свою святыню - из лучезарного кокона. Единственную взлетную точку в комнате так никто и не сыскал, не поженил заново мертвого и живого.
За дверями костяные подвалы церкви. Ждут, пока вернется факир и наведет тут порядок. Крысы ждут, пауки, улитки, тысячи пасхальных свечей, связанных вениками, похожих на резаный розовый лед, сотни книг, на всех языках прославляющие факира, несколько роскошных гробов, доставшихся особо искусным его предшественникам. Пациент пробирался наощупь, пытаясь найти дорогу по буквам могильных плит, пока не попал в тоннель. Первый ворон, выкрикнув что-то по-латински, распорол воздух в трех вершках от виска. Второй - или это был тот же, мальчик не собирался считать, - показывая, как делаются дела, молча чиркнул когтями по темени, оглушил яркими крылами, но, так и не сев, исчез. Третий напал сзади, сразу угодив клювом в незакрытое место черепа, и, неясно отразившись в желтой кости стены, приземлился дальше. Пациент узнал, как ужас, от рождения трепетавший вверху живота, наконец удаляется. Став на колени, он понял, зачем полез в подземелье, в самую кость. Зачем вообще столько лазил в подвалы и на чердаки. Он тоже теперь останется под надзором говорящего ворона - ждать возвращенья факира.
За дверями красный орангутанг догоняет белых детей в вечереющем парке победы. Где милиция? Нету милиции. Блюстители ловят по радио новую проповедь о пользе правопорядка, в их бокалах дрожит янтарь. Где Иса? Иса никак не может родиться, потому что он уже распят. Во всяком храме. В храме факира поют и кланяются подвалу до утра. Благовесты и хоралы, акафисты и каноны заглушают вопли догоняемых чудищем детей. Только синие капли пали на лунный асфальт с растревоженного куста бузины.
За дверями в холодном погребе замерзающий растаман. На ресницах и под мышками растет бледный иней, мозг становится сиреневым кристаллом, и даже идущее по прямой кишке на свободу говно остановлено холодом. Но пока оливковый пленник еще жив, он одержим летом, Ямайкой.
Климат мог изменится так. Ты в коротких шортах и черной майке слушал рекламу пепси по транзистору и соглашался с ней - да, хотелось бы освежиться. Приемник засвистел на полуслове и умолк. С неба стали падать хлопья холодного пуха, прямо в тарелки с фруктами и на блестящую кожу набальзамированных пляжников, в пластиковые стаканы с коктейлями и на зеркальную пальмовую листву. К вечеру море убралось под лед, на топчанах под зонтиками лежали сугробы, началась паника. Июль утонул в снегу. Связь с материком прекратилась, ожидая вертолетов с ближайшей пограничной базы, туристы и аборигены умирали, чихая. Сокращались быстро, как облученные насекомые в университетской лаборатории. Университет предложил озоновую, радиационную, кометную и военную отгадки, но к концу первой "белой недели" университет закрыли, студенты с разочарованными лицами бродили по ледяным болотам большой зимы, искали окоченевшими пальцами под снегом сладкую ягоду. Какие-то уплыли на катере, прорубив топорами ледовую просеку в море, но никто не мог уточнить - куда. Следующие беглецы по вырубленной дороге вернулись, волоча на тросе первый катер. Экипаж первопроходцев исчез.
Ты тепло оделся, сняв с трупа в аэропорту кожаное пальто, занял в пустом полицейском участке тетрадь и химический карандаш. Среди островитян родилось и за день распространилось поверие, будто бы доверивший все грехи твоей тетради (незаполненный полицейский журнал) никогда не замерзнет, главное - не забыть даже самого ничтожного проступка. Наступали великие холода. Слово "снег" говорили вполголоса. Тебя кормили, пускали к огню, уговаривали беречься, задержаться подольше, чтобы ты записывал исповеди замерзающего народа. Осиротевшие автомобили начали охоту. Сами, без водителя, снимались с тормоза, не спеша, вычисляя маршрут, уплывали с ночных стоянок, ехали прочь от отелей. Почти бесшумно катились по городу, подстерегая, преследуя. Опрокидывали человека. Месили колесами голову. Ни один труп не был опознан. Умирающий инженер выдал тебе причину: мутировали под влиянием нового климата сверхточные противоугонные устройства, издававшие раньше ультразвуковой позывной.
Люди ели, чтобы не спать, дрались, слушали тебя, рвали друг друга зубами, чтобы не спать, но все зря, один за другим ...
Шептали последнее, что помнили, - "ледники" и "урожай". Ты остался со своими записями один. Помилованный. Дрожишь на холодной полке, подобрав колени к лицу. Постепенно меняя пигмент кожи, ждешь факира вместе с другими винами и яствами - зеленой земляникой и юными кокосами, дыша банановой настойкой и отбродившим янтарным соком чеи. Надеешься на Ямайку. Там не найдешь рабов-оруженосцев собственной тени. Беги на руках по небу туда, откуда слышишь Джа. Подлинная Ямайка обнимет тебя и покажет свое сладкое сердце. Сахарное гладкое дерево, поднимающееся из черных трещин панциря очарованной черепахи. Черепаха принадлежит царю. Еще никто из ушедших с мачете за сахаром царского ствола не вернулся. Подлинная Ямайка покоится в ласковых водах, защищают ее от чужих течений теплые карибские рукава. И только с востока движутся черные непроницаемые воды Конго. Никогда не смешаться им с остальною легкой водой. Зебры не знают об этом. Ни о чем зебры не знают, пасутся в высоких сочных голубых травах. Ты отираешь влажным листом старые иероглифы с крутых крупов царских зебр. Нужно, омочив на мгновение пальцы в яде Конго, вывести новые. Каждое ямайское утро ты рисуешь на спинах животных какие-нибудь грехи из полицейской тетради. Царь открывает окно и, наслаждаясь ароматом ликующего сада, неторопливо читает зебр, вечно блуждающих с места на место и меняющих смысл послания. Если ты позволяешь себе каллиграфическую вольность или пишешь помимо прочего какую-нибудь просьбу - от себя, царь сердится на дерзкого пастуха и расстроенно кусает ювелирный ус. Там, там, там - говорит бубен шута, танцующего на крыше дворца над головой самодержца. Царь предпочитает развлекаться его тенью, комично пляшущей по цветникам и тропам сада, тогда как тебе с берега очевиден и сам забавник.
Пальма твоей души тем временем прорастает сквозь белую броню холодильного погреба. Зажмурив глаза, видишь, как летишь, возносишься над облаками, чтобы убежать. Но над облаками снег, твердое царство, скованное ледяным пламенем. Земля - яблоко, упокоенное внутри неизбежной прозрачной тюрьмы.
Факир, которого больше не ждешь, берет тебя двумя пальцами, кладет на ладонь. Фильм удался: ты белый - полностью поменял расу. Ты больше не растаман, и тебе незачем на Ямайку. Грехи отпущены. Факир целует новообращенное существо и кладет тебя в свой огромный мягкий рот. Отогреть. Пропитать теплой слюною. Не спеша разжевать. Отдыхая с дороги, проглатывать мельчайшими дозами, упиваясь.
За дверями пациент-рыцарь и пациент-медиум. Первый присел на ступенях храма и не пускает второго. Толкает царский любимец ножнами в простуженную грудь трусливого бородатого менестреля: - Тебе нельзя к нам на службу, у тебя есть могила. Да, могила действительно есть, неподалеку. Нищий медиум заплатил сторожу кладбищенских плит последнее - лучше называться усопшим, чем гулять в армейском мундире. Рыцарь поднимается, лязгнув латами, и, гордо припадая на левую, пробитую пулей при последней переправе, идет к алтарю получать медаль. Тонкорукий дезертир с лицом цвета чистой бумаги униженно идет обратно, дальше церковного крыльца "мертвеца" никогда не пустят, он подбирает оставшуюся после праздника розу с мокрого грунта и целует неряшливый цветок. Однажды скрестившись бог знает зачем на церковной лестнице, пути двух пациентов более не соединяются. Рыцарь входит под синие своды на самом деле не для молитв и не ради награды, а к позолоченному, раскинувшему нагретые солнцем острые крылья ангелу с головой летучей мыши. Мышь неслышно продиктует завтрашний гимн, знай - запоминай. Настала очередь воспеть Джордано и Бруно - два полюса, содержащих храм в равновесии.
Пациент-медиум ищет свою пустующую могилу с короткой бронзовой эпитафией "Отказавшийся от службы" и, отыскав, дарит себе цветок. Нежно оглаживает зеленеющий металл и вновь читает имя. Тень, вернувшаяся помянуть хозяина. Они долго молча беседуют о красном орангутанге, о летописях, собранных в журнал негром, потерявшим от мороза разум, о черной птице факира, знавшей мертвый римский язык и питавшейся невинным мозгом летающего пациента.
Медиум виден в окно сторожу погоста, ему-то известно - в земле никто не лежит, и сторож подозревает частого посетителя в чародействе, сторож ругает себя за погибельную алчность. Взять деньги за пустой ящик! Единственная возможность спасти душу от недуга, вернуть всех на отведенные места - рано или поздно похоронить тело медиума под этим лгущим памятником, ведь умрет же нищий когда-нибудь по-настоящему, как другие. Но пока, живехонек, менестрель собирает по дорожкам и в канавах порожние бутылочки, их много остается после поминального дня. Непременно записать и закупорить на дне посуды услышанное от собственной могилы, а затем пустить в безвозвратное путешествие. Предрассветом, походкой утрированного шпиона он пробирается Набережной, прячась за гранитными шарами, будет бросать с моста бутылочки с никому не адресованным будущим вниз, в воды. С осчастливленным лицом пойдет обратно через кладбище на церковную площадь - слушать новые гимны рыцаря и снова удивляться их великой банальности. Медиум проходит всегда мимо одного и того же дома, похожего издали на ископаемый череп, и слышит всегда один и тот же лай собаки. Возможно, собака записана на пленку, владельцу дома нужно отпугивать вероятных воров, но нет средств и времени возиться с четвероногим.
За дверями Ленин-Вий. Царь-экспонат, погруженный в немое кино свитой медиков. "Поднимите мне веки," - просит он. Его не слышно. Благодаря докторам царь видит иным, особым способом. Некому избавить несчастного от исцелительных клипов, не уберешь предложенных врачами путешествий с экранов сомкнутых век.
Согласно их лечению Ленин до сих пор должен следить за строительством башни. На крутой горе, куда ведут, окончательно соединяясь у вершины, все дороги, торопятся по рельсам громкие измызганные вагонетки, спешат краны и другие механизмы. Башня для старта ракеты растет не по часам - по минутам. Рабы блестят потом и непрерывно соревнуются в рекордах. Инженеры спорят о форме купола, проверяя по чертежу. В ночь старта, когда ракета, расплавив воздух, ворвалась на облака, но вдруг забарахлила, покачнулась и весело вспыхнула, разлетелась отчаянным прощальным салютом, так ничего и не достигнув, радостные инженеры, разместившиеся на смотровой вышке, сгорели первыми. Те же, кто справился с соблазном и спускался в долину, обернулись и были ослеплены взрывом. С горы танцевало вниз огненное веретено. На мгновение, прежде чем вспыхнуть, каждая птица в нижнем лесу становилась красивой, как снегирь. У поворота шоссе равнодушно горел пятью окнами автобус, приехавший забрать рабов с вечерней смены.
"Поднимите мне веки" - молитва экспоната не касается докторов. Укрощающая терапия предписывает показать незрячему Царю мальчика. Мальчик купил билет на четвертый ряд. Он видит, как лица окружающих зрителей стали ледяные и синие. Фильм начал пить их души. По экрану скользят титры, и невозможно знать, кончилось ли кино или еще не началось. Мальчик закрывает глаза и видит перед собой все то же самое - медленно идущие вверх имена и фамилии. Открывает глаза. Разницы никакой. Теперь он должен стать Царем-Вием. Мальчик направляется в туалет, чтобы расстаться с лишним. В сортире кинотеатра на запястье юного самоубийцы найдут сделанное лезвием кровоточащее слово л е н и н . Никто так и не сможет вспомнить, о чем оно.
"Поднимите мне веки" - командует Царь, и веки поднимаются. Заточение окончено. Мальчик, купивший билет в четвертый ряд, заплатил за Ленина душу.
За дверями мокрой мартовской ночью один пациент поверил в бога. Он захотел, чтоб была молния среди ясна, и сделалась молния, приказал, чтоб земля лопнула, и лопнула земля, а крутая гора, про которую только слышал, но ни разу не видал даже в атласе, исчезла там, где высилась всегда, и явилась тут, над рекой. Не дождавшись рассвета, все жители умерли, и только поверивший пациент игрался на улицах, лепил куличи из золотого песка крутой горы.
В не заметившем собственной смерти государстве назавтра все пошло по-старому, и о пропавшем мальчике никто и не вспомнил.
Он стоял в холоде церкви и думал на собственном языке, пока не догадался, что его слушают. Джульетта показалась из-за колонны, она висела в сизом воздухе лицом вниз, будто лежала, непонятно только, на чем, коса почти доставала камни пола, розовый сарафан красиво ниспадал, выделяя безупречную фигуру пациентки.
В не заметившем собственной смерти государстве стражи дворца и охрана банка, переговариваясь из окон при помощи флажков, выясняют, кому из них остановить смутьяна, скармливающего огню подлинные деньги.
Пациент делает шаг назад, но находит спиной стену. Джульетта движется к нему беззвучно, по воздуху, короткими рывками, похоже на порезанный фильм. Не показывает лица.
Полемика дворцовых и банковских служащих сводится к извечному спору - какой признак считать первичным для купюры, геральдику государства или эквивалентную стоимость?
Нужно побороть брезгливый ужас и дать по голове привидению, хотя бить слабый пол - это дурно. Голова пациентки конвульсивно поднимается, словно кто-то под куполом дергает за нитку. Пациент видит глаза возлюбленной - сама слепота, такие не могут смотреть, занявшие половину лица выпуклые влажные полушария с глубоким малахитовым дном, незрячие приспособления древесного лемура почти касаются его ресниц, пациент выдерживает несуществующий взгляд.
Герб государства изображает ребенка, пришедшего с длинным топором отрубать левые руки ворам и правые - тем, у кого украли.
Джульетту мучает нечто, жалко пациентку и страшно: зачем сняла повязку с лица? Губы неподвижны, кожа подбородка и шеи пульсирует, словно лапа лягушки под лабораторным током, мучительно долго поднимается рука слепого призрака, ладонь, плоская как стена, прозрачные пальцы, такие не оставят отпечатков, трогают брови пациента, ресницы, переносицу, сырой лоб.
В не заметившем собственной смерти государстве факир, автор лозунга, размноженного на купюрах, подошел к вороньей клетке и проверяет произношение пернатого ученика - "Verba volant" - вместе шипят они.
Теперь, расслышав хриплый сжатый стон призрака, пациент понимает, почему они встретились здесь, население ничего не заметившего государства не могло забрать Джулию с собой, ведь она уже спала в церкви, ждала своего мальчика, но не считалась живою, а значит, не могла по его приказу умереть.
"Abуssus abуssum invocat - in voce cataractarum" - грустно повторяет за учителем птица.
За дверями безглазый тореадор. Он выходит на поле. Дамы бросают ему синие цветы, он находит их, танцуя пальцами по песку, и, едва прикоснув губами, пускает обратно. Каждый цветок вернется в руки своей дамы - это почти обычай. Безглазый тореадор кокетничает вокруг прекрасного флага, виртуозно промахивая мимо себя ряженую рогатую смерть. Горькая солнечная пыль взлетает веером из-под копыт смерти, и на трибунах закипает и пенится оглушительное счастье. Смерть снова обманута и будет повержена почти наверняка. Спрятав флаг за спину, безглазый тореадор кланяется публике. Каждая дама сейчас видит в нем своего пациента.
За дверями набережная будущего. Люди гуляли мимо воды и смотрели в воду, пока тепло не покинуло их тела. Гордые позы трупов давали понять, что жители скончались без печали и вовсе не жалеют о случившемся. Искусственный свет продолжает бежать по проводам, рекламы играют неоновыми мускулами и поют - сами для себя, не заметив будущего. Тусклая багровая планета с синей веной посередине, такая необъятная и равнодушная по сравнению с исчезнувшим солнцем, навсегда оцепенела в зените. Вода видела уже столько фальшивого света, что само тело реки стало электрическим. Среди мертвого рая на перилах моста сидит мальчик, ладони на затылке, подбородок на коленях, похож на обезьяну, впервые задумавшуюся над тестами недобрых врачей, выясняющих сообразительность примата. Под мостом в электрической реке проплывают непойманные бутылочки, пациент знает их недосягаемое содержимое на расстоянии. Он поворачивается к нам, над большой темной головой мальчика в желтом небе устало плавают кинематографические пятна птиц.
За дверями продавец книг. Он осведомленнее тех, кого достает из сумки и выкладывает на прилавок, потому продавец привычно не запоминает названий и псевдонимов, ежедневно изменяющихся на обложках. Покупателей нет пока. Рановато, метро только что зашумело. Продавец в полутьме и полудреме воображает подножие памятника, сложенное из непроданных томов. Пытаясь выяснить, кто же стоит на пьедестале, продавец задирает голову и вглядывается. Невыносимо синие глаза изваянного - никто не может с ними встретиться - рождают пульсирующую боль у продавца в затылочной кости. Он называет изваянного Крейвс, но не знает почему. Продавец боится, что когда-нибудь справедливый Крейвс прикажет ему прочесть все, что он не успел продать.
Пользуясь рассеянностью продавца, незаметно подкравшийся мальчик осторожно берет с края приглянувшуюся книгу цвета мокрой дороги, с юношеским вожделением гладит пальцами белую глину страниц, жадно вдыхает аромат переплета, торопится украсть.
Одного продавец, зачарованный утренним городским небом, не знает: придется не читать, а выдумывать самому, сочинять заново все непроданное. Все, кроме только что упущенного с прилавка "Vexilla regis prodeunt inferni". Мудрый маленький вор спешит исчезнуть. Пациент знает, что чуть-чуть спас продавца.
За дверями стреляющий мальчик. Испытание новейших крылатых пуль. Он остановился в тени на дне ущелья. Оружие приятно отягощало ладонь. Смотрел, как курится вулкан - местный землетряситель. Найдя каменный профиль, вырезанный тысячелетним ветром, пациент открыл охоту: чем чаще пальцы оттягивали пружинящий курок, чем звонче становился железный голос винтовки и птичий переполох над расстреливаемой ветхой головой, тем ближе к пациенту становились эти трое - те, кого нельзя видеть. У одного нет лица. У другого нет ничего, кроме лица. Третий - причина двух первых. Шли к охотнику, держась друг за друга, сужая свое кольцо в нечеловеческом танце, пока их лицо не стало его лицом, их тело - его телом. Их зрение... Их причина...
Пули оказались с секретом. Цель поразила снайпера. Фильм о том, как кончается фильм, заканчивался.
Я скитался из кинотеатра в кинотеатр, и все никак не получалось проснуться. После тринадцатой двери для дальнейшего выздоровления мне осталось только окно. Овальное, изображавшее сад. Яблони. Май. Кладоискатель роет ножом в корнях цветущего существа и наконец извлекает небольшой стеклянный гроб, снимает крышку, распутывает пеленку. Только сейчас замечаю, что удачливый копатель однорук. Вторую свою иссохшую голую смуглую длань пациент достает из гробика и недоверчиво сначала обнюхивает. Потом нежно баюкает ее, что-то шепчет ей и целует по одному твердые мертвые пальцы. Невероятно удачно совпадает с другими движущимися иероглифами сада искалеченная тень пациента. Не могу решить, какая же рука отчуждена - правая или левая? Левая или правая? Кто вообще знает, его ли это рука? Кто подтвердит собственность? Калека шел по берегу необитаемой реки, делая себе путь в зарослях длинным тяжелым ножом, сжатым в своей единственной. Он бесповоротно заблудился, осталось ломиться сквозь кусты и камыш, пока не выйдешь хоть куда. К источнику. Или наоборот. В какую сторону она течет, он так и не смог понять, утром - туда, вечером - как будто назад. Перестал размахивать оружием. Хотел отдышаться. Желтая птичка бросилась вверх от него, отчаянно вереща, словно предупреждая округу. У ног инвалида-путешественника в седой колючей траве лежала отделенная рука. Он нагнулся. Живая кровь на стесанном плече еще пачкалась. Находка очевидно принадлежала раньше мужчине. Никого не могло быть тут, на этой мутной речке, сколько ни высматривай. Дурная шутка с неуловимой моралью. Он осторожно сложил еще гнущуюся в локте руку в рюкзак. Теперь у него было две руки, но не так, как обычно мечталось. К вечеру он добрался до деревни, ломая голову - как поступить? Ставить ли в известность полицию? Запросто отправят после такого обращения за тридевять земель - в клинику. Отнести священнику? Результат будет тот же. Перед восходом, когда сны смотрят даже деревенские псы, не привыкшие к воровству, он зарывал непонятый подарок в общем саду, недалеко от кладбища.
Мог ли он знать, что главная клиника разместится прямо здесь, в этих диких и болотных местах, на заросшем чертополохом и коноплей пепелище неудавшейся ракетной башни. Цвела точно такая же весна. Будущий пациент делал ножом могилу, купив у аптекаря погребальную склянку, объяснив "для химических целей". Яблони обещали великий плод.
Все ярче становятся врачи.
В маленькой зале, закончившей коридор или тоннель - если все случившееся за дверями считать фантазией режиссера, - завтракали двое. Врач и сестра. Черный костюм и белоснежный халат. Прозрачная трапеза. В их тарелке гуляла влажная лошадь из мягкого стекла, величиной с ладонь. Можно поразить животное вилкой в бок, завалить на спину. Вилка величиной с лошадь. Пища захрапит, истекая голубой кровью, задрыгает ногами, отрицательно завертит башкой. Лошадь без крыльев - деться ей некуда. Но пока никто не трогает пасущегося на дне завтрака, никто не взял вилок со столика. Вместо этого врач говорит сестре:
- Подожди, Джил, подожди. Я скажу тебе, что случится. Ты бежишь, бесконечно много приходится бить зеркал, останавливающих твой бег, в тоннелях такая акустика - от перезвонов и осыпаний можно сойти с ума. Впрочем, ты упорствуешь, убивая новые и новые отражения. Тебе хочется дальше. Растеряв начальную силу, замечаешь, что стенки ходов из живого мяса, ты режешь их зеркальными осколками, и мясо орет. Мясо завывает навзрыд, если его режут, а когда вонзаются небольшие, мясо просто тихо стонет и всхлипывает беспомощно. Победив еще пару зеркальных близнецов, испачкав халат и лицо в тоннельной крови, соображаешь - это мясо твое. Ты вся изрезана внутри, и там, по твоему лабиринту путается, бьет зеркала озверевший от дребезга слепой испытатель. Гость изнутри.
Выслушивая его проповедь, формально до меня не относившуюся, я разглядывал декоративное убранство смерти.
- Что же вы там видели, сквозь свои двери? - деловито, но как бы между прочим справился врач, только что заметив меня, встав, отвернувшись к шкафу, выбирая там нужную ампулу и хороший шприц. Я рассказал. Навсегда улыбающийся череп в сухом аквариуме, если бы здесь были окна, украшал бы подоконник, а так - не знал себе места в углу.
- Почему же вы не вошли ни в одну из них? - он уже набрал, отломив капсуле головку и внимательно следил за микроскопическим алмазным ангелом, дрожавшим на острие иглы.
- Но ведь двери нарисованы,
Древний комар вот уже вечность как попался между медовых жил янтарного креста под круглым потолком, не достанешь без табуретки, одной из двух, придвинутых к столику. Антикварное насекомое зачем-то спрятало в миниатюрном брюшке каплю крови доисторического гиганта, которого никто не мог видеть, даже палеонтологи не нашли ни одного скелета, ни случайного угольного следа, ни каменной челюсти, пролежавшей в леднике. Церковному факиру, выполнявшему крест для клиники, особо глянулся именно такой кусок нетленной смолы, с оригинальной багряной каплей и просвечивающимся комариным крылом.
- Да, но они нарисованы очень хорошо и позволяют вам запросто считать себя режиссером.
Сестра молча кивнула ему. Никаких неожиданностей, полный порядок, нормальная рождественская прививка. Никаких научных свидетельств, только похороненный миллиграмм доисторической крови безымянного хищника.
- Дело в том, что я двигался от следствия к причине, мне было нужно узнать, с чего же все-таки началось, а двери построились в обратном, убывающем порядке.
- Вам полагается инъекция, - говорит врач, указывая мне на свой табурет, - в другой день у вас бы изъяли немалую мзду, но сегодня мы вам сделаем бесплатно. Закатайте рукав.
Я узнал его. Ко мне наклонялся мальчик. Пациент. И глаза его бегали, как зверьки.
- Скажите, что означает эта ваша прививка?
- Ничего. Вот теперь постылая зима, ненужные морозы или, хуже того, слякоть, простуда - пояснила Джил глянцевым голосом, - проснетесь, а кругом другой теплый никуда не идущий день. Курорт. Не бывает дурной погоды или хронических торжеств. Никакого рождества там не отмечают.
Они влюбленно переглянулись. Девочка подала мне ленту, чтобы я завязал глаза. Опять, несколько раз останавливаясь, и опять ария о бдительном самозванце, проклятом астрологами. Девочка аккуратно сметала крошки в ладонь, наверное, собиралась кормить прожорливых райских птиц, первые капризные голоса которых, кажется...
Я завязываю, завязываю.
Солнце так и не зашло. Оно испепелило равнины и иссушило русла, насквозь, до самой кости сожгло горы и превратило моря в соленые каньоны с экзотической смертью на дне. Убило солнце зеленые побеги и остановило навеки воды. Планета завершила рейс вокруг оси. Календарь перестал. Всепобедно продолжался ослепительный день.
