Рыжий, коротко стриженный сорока примерно летний человек в кругленьких зеленых очках, с дымящейся папиросой, которую на протяжении всего рассказа так и не взял из пепельницы, в модной куртке авиатора автор нескольких тысяч комиксов и двух серьезных романов - "Before" и "Play", - сидит слегка откинувшись назад за столом и жмурится на лампу, желая быть похожим на кота. Он дает интервью, иногда прогоняя поднимающийся из хрустального кратера синий дым. Чешет себя за ухом и блаженно улыбается, воспоминая. Весь вид его выражает удовольствие и некоторую приятную усталость.
- Мне тогда всю зиму снились странные какие-то сны, языки кому-то отрубали, руки живые движущиеся торчали из земли, наверное, я был слишком впечатлен персидской историей, по которой писал диплом. Мне даже кличку девчонки дали - Гильгамеш. Снилось еще несколько раз, будто нас - меня и еще одного мальчика, помладше года на два, но он тоже я, - посадили. Мы заходим в нашу камеру. Обыкновенная комната, только очень белая и пустая, ни мебели, ни подстилок, ни картин. Напротив дверей ставни. Мы пробуем их открыть, не затем чтоб бежать, раз посадили - надо сидеть, а просто - чтоб взглянуть. Наконец, удается. Выходим на узкий балкончик, видим впереди на тысячи верст, только во сне глаз может охватить такую даль, одинаковую морского цвета безвыходную равнину, а под самым балконом носятся трое черных лохматых шавок и ругаются, изредка переходя с сучьего на немецкий, выкрикивая warum? или aufvidersehen! Возможно, эти видения и спровоцировали мой контакт с сепаратистами, экономическими аналитиками второго курса. Я стал участником их тайных сходок, о которых в университете сплетничали даже гардеробщицы. Упросил председателя сделать мне трехцветную татуировку на груди - карту родины с исправленными границами. Разумеется, я не думал, даже не вспоминал о дяде. Я и слышал-то тогда о нем только, что, мол, есть где-то в заграничном Бродске такой дядя, на второй год войны в краю чукчей и камчадалов с ним получился анекдот. Увлекаясь даосизмом и тибетскими наречиями, дядя всегда носил в нагрудном кармане книжечку Лао Цзы и наследников прозрачного пути, во время ночного штурма заставы винтовочная пуля засела как раз в этой книжке, ничего не причинив даосу и транспортному офицеру. После этого дядя подал рапорт и переехал в иностранную глухомань. Моей маме он прислал оттуда самодельный набор лаковых ложек - с зодиакальным животным в каждой. Диковинные ложки пылились в шкафу и никогда ни для кого не доставались. И вот, представьте, узнаю. По великому секрету товарищи сообщают, мол, есть связанный с эмиграцией человек, двойной гражданин, и он один делает для независимости больше, чем вся наша болтливая студенческая "семья". Когда выяснилось, уговорил председателя командировать меня в Бродск для установления прочной связи. Очень радовало нас, что он создал четыре подпольные группы, не тронутые недавней репрессией, однако мало кто вспомнил, что не тронули их не из-за самоотверженной конспирации, но по причине вялости и безопасности этих "герильерос". Прибываю. Дядя тоже меня почти не помнит и держится совсем отстраненно, ссудив немного деньгами и позволив пользоваться своей многоязычной библиотекой, в остальном - прохладен и небрежен. Выслушав за нашу "семью", совершенно серьезно говорит, что полезного в этом мало, диспуты и конспиративная пантомима отнимают время учебы, и вообще...
Что вы говорите? Ах, сны при чем здесь? Ну да, на этом я совсем не остановился. Я не умел разобраться со своими снами, к психоаналитику на прием почитал идти более неприличным, нежели к венерологу, тем более что себя мнил не меньшим психоаналитиком, чем Юнг или Лауремас. Так вот. Три дня уговариваю дядю поручить мне задание, клянусь в верности идеалам, разоткровенничавшись, плачу на кухне в рукав Анны Николаевны и показываю ей наколку. На четвертые сутки осады, дядя с видом измученным и обреченным передал мне залитый черным лаком пакет, сказав, что повезу на тайном дне чемодана нелегальщину. На вокзал я явился полностью счастлив, подмигивал полицейским и насвистывал марсельезу...
Что опять? Ах, дались вам мои сны, право. Я решил после долгих мудрствований, будто повторяющиеся мои кошмары - следствие ощущения ненужности и бесценности, в смысле - не-ценности, жизни. Внутренний кризис - папа кошмаров, по моему тогдашнему разумению, мог быть преодолен лишь по-настоящему рискованным и трудным делом. Я собирался проглотить бомбу в разлагающейся обложке и пойти на охоту в храм, благополучно миновать обыск у врат, подобраться ближе к господину президенту, молиться истово в следящую телекамеру, креститься и кланяться вместе с членами правительства, ожидая, пока растает желатин и церковь разлетится на детали. Понесутся к ней воющие от ужаса машины собирать благородную паству по частям. О том, что президент стоит на Пасху и Рождество в одном храме с избравшим его народом, рассказало радио. Но такой маленькой бомбы я не нашел. Еще я мечтал удушить полицейского, охранявшего по вечерам здание университетской читальни, но обошлось, познакомился в курилке с сепаратистом, очень скоро очаровался их программой, особенно в манифесте запал мне в душу "внутренний кризис" и радикальные пути его преодоления буквально в каждом абзаце. Довольны?
Анна Николаевна зачем-то перекрестила меня, прощаясь у вагона, дядя с величавым спокойствием пожал руку, подал чемодан и впервые за всю неделю улыбнулся. Мы двинули через границу, в отсеке со мной путешествовали два брата - купец и его работник, плюс набожная бабушка, закрывавшая оба глаза, если ехали через мост, и паренек - футбольный болельщик, член клуба, если верить его майке. До Гленца ехали молча, потом братья стали спорить с пареньком о футболе и попеременно звать меня в свидетели, нисколько не удовлетворяясь ответами, вроде "эта часть реальности занимает меня очень мало". Под их сердитое бормотание и хлесткие упреки игроков и команд в продажности я почти уже заснул, как внезапно поезд встал в чистом поле и началась внеплановая проверка. Трое вооруженных людей расхаживали по вагону с фонариками, покрикивая газетные лозунги и потроша пассажирский скарб. Очередь дошла и до моих вещей и документов. Не забуду до последней минуты ту большую старомодную линзу в едва дрожащей руке дорожного полицейского, казавшуюся мне каким-то, полным медицинской жидкости, анатомическим стаканом, где плавал страшный выпуклый желтый глаз таможенника, читающий мое имя и место жительства. Двое других принялись щупать чемодан. Я встал и, сославшись на давно заготовленное недомогание, пошел "к проводнику за таблеткой". Задержать меня не успели, выскочив в тамбур, я дернул изо всех сил вниз стекло и хотел было кинуться в мирную, стрекочущую заграничными цикадами, благоухающую ночь, спрятаться в туман, спящий между холмами, но вдруг был схвачен сзади улыбчивым футбольным фанатиком. Как это только я не увидел, что и он делся куда-то из отсека. "Сепаратиста поймали, засранца подловили," - визгливо пел футболист, брызгая слюною в мое ухо, заломил добыче руки и, хихикая, толкал коленом назад, к неминуемой гибели. Я тоже хохотал и выкручивался. Выходило жалко. "Ну что вы такое мелете? Пустите, черт возьми." Пытался отвлечь его загадками, как он полагает, может ли звук проникнуть туда, куда не может проникнуть разум, а?
Застал бледных попутчиков над изуродованным новеньким дядиным чемоданом пунцовой кожи, точнее, заменителя, - на вокзале я шутил: чемодану стыдно вести запретное и оттого он такой масти, - и хмурых таможенников, ломающих блестящие хрустящие печати проклятого конверта, в котором мой суд, приговор и каторга. Удивленно пялясь на сверток, я решил от всего отпираться до конца. Понятия не имею откуда, сами и ищите, подброшен попутчиками-провокаторами. Если прикажут раздеться, у меня на коже улика! Жесткую бумагу развернули и торжественно показали всем постранично разобранный литературный словарь - статью о Толстом, его однофамильцах и родственниках, перемешанную с эротическими комиксами предстоящей страны. Офицер кропотливо просвечивал страницы - ничего симпатического! - изучал, не помечены ли буквы. Одно плечо у него, не могу припомнить какое, нетерпеливо дергалось. Уходя, таможня советовала пообщаться с психиатрией. Я объяснил свои мысли о врачевателях подобного профиля. Проверяющие покачали головами в фуражках и, не прощаясь, пошли далее. Футболиста строго предупредили, что, если он опять попадется с запрещенными лекарствами, въезд на территорию страны будет ему заказан. За эти минуты я послал многажды и дядю и революцию и ночные семинары "семьи". В университет я так никогда и не вернулся. Вместо данного дядей адреса две недели валялся в горячем песке совсем другого курортного города и нашел себе там взрослую женщину - официантку с некрасивыми ногами. Сны оставили меня. Верите ли, с тех пор так и не вернулись. Решительно никаких. По возвращении в столицу я поступил в литературный институт и занялся серьезно Толстым и его эпохой. Если бы не тот случай, вы не брали бы сейчас интервью у имеющего, да, я тоже считаю, некоторый вес беллетриста и критика.
