А все же очень странно, что именно об этом он мечтал в те давно и бескорыстно истраченные, обозванные "болотом" годы, когда время его делилось между чтением Платонова, розовым портвейном, едва действующей арбатской церковью и рок-н-роллом. Он не снимал дома уличной обуви - кроссовок, туфель, сапогов, лыжных ботинок, - для уверенности, только переменял иногда - кеды на сандалии, - переобувал настроение: хунвейбины - киники. По ночам придумывал стихи и громко мочился в элегантный медный сосуд, дожидавшийся под кроватью, - до туалета лень дойти. Андрей всегда, отходя ко сну, видел себя в кругу сияющих женщин и жадных толстых мужчин, спорящих об акциях и курящих сигары. Он звал себя диссидентом, люмпен-пролетарием умственного труда, но хотел стать русским банкиром. Об этом не подозревала даже будущая жена, а когда, после идиотского карнавала с введением в столицу танков и не менее идиотского телеинтервью Андрея, прозрела, то впервые сыграла образцовую истерику, и он догонял ее в дождь и не догнал, упустив в подворотнях где-то на Пушкинско-Чеховской улице, и матерился, сидя на лавке насквозь мокрый, злой и непонимающий: ПОЧЕМУ? Как будто курить дешевую анашу, толкаться в бездарно раскрашенном подвале под свинячий визг "наших испанских друзей - хаотов" и раздавать в галереях сомнительные воззвания - это важно, если можно пользовать настоящие расширители восприятия, отдыхать на Кипре и обыгрывать каждое воскресенье в теннис жирного замминистра? Разве он предлагал ей ДРУГОЕ? Заточал? Запрещал встречаться со всей этой политической сволочью и неугомонными солдатами опасного искусства? Разве ей было что терять, если она хотела всегда только развлекаться? Сделай так, чтобы не было скучно. На перформансе. На концерте. На трассе. Они трахались на спор на крыше телецентра и расписали хищными пятнистыми цветами министерство обороны. И все-таки ушла. Ускользнула в дождь. И до сих пор неясно, случайно ли она отпустила перила платформы, когда на станцию к несчастным промокшим гражданам врывалась долгожданная электричка.
Сочинительница плохих детских сказок с вечным испугом на лице. Если бы ее мимика соответствовала душе, - шутил Доктор, - она бы давно валялась во дворце умалишенных. Путала "Потемкина" с "Варягом" и, отправляясь в кровать, снимала распятие, чтобы крест не мешал любить, в порыве ее немножко неуклюжей страсти крестик мог на секунду комично повиснуть на ухе. Однажды она нашла способ заглянуть за алтарь. В музее. И потом долго вслух размышляла, грех это или нет. Наверное, она любила его, иначе как бы ей удавались ее маленькие чудеса, но в последние месяцы Андрей боялся ходить с ней, дело в том, что она не отвечала больше на данное ей имя, ее мог привлечь, вернуть обратно только свист, причем не свист вообще, а именно то оригинальное посвистывание, при помощи коего зовут суку, ненадолго забывшую хозяина, чтобы понюхаться с другой (да, да? милая, нам есть о чем поболтать, пойдем) или поваляться в сладкой падали (ого, смотри какая классная реклама, раньше такого не висело тут).
Андрей остался вдвоем с Агатой. На следующий день он узнал, что не умеет хоронить, не подозревает о том, куда звонить, как и с кем договариваться. Пришлось обращаться за помощью к таким же бестолковым соседям. Ни на какую акцию, само собой, он не пошел. "Я сам не чувствую причин, может, вообще несчастный случай," - уверенно сказал в трубку Доктору. Через полчаса Доктор зашел, сильнее, чем обычно, пожал кисть ("так здороваются только партизаны" - хвастался когда-то будущей жене Андрей), забрал противогаз. Вечером Доктора показывали "Горячие новости" в этом черном наморднике с лозунгом (успела-таки нарисовать) "Нет испытаниям!" на груди, прикованного наручником к прозрачной двери, за которой, недоуменное и многоглазое, пялилось одетое в почти одинаковые костюмы коллективное тело - немой осьминог министерства по эксплуатации новых видов. Андрею почему-то стало очень легко, хотя он честно пытался сочувствовать, когда Доктора отстреливали от двери специальным пистолетом. Агата узнала дядю по противогазу и тыкала розовым пальчиком в экран, не понимая, спрашивая, кто эти в синей форме?
Игрушки ехали из Америки к нам, и секретный корабль стал тонуть, потому что был старый, терпел крушение, а игрушки застыли в айсберге ледяного моря, и айсберг поплыл к берегу и растаял, когда потеплело, а уточки, слоны, Карлсон, маленькая мебель, солдаты разборные, зайцы всякие писклявые поплыли к нам сами, - рассказывала Агата свой сон. - Не целуй куклу, - смеялась дочь, увидав, что папа целует куклу, показывая, как он любит девочку Агату. А если хотела быть серьезной, выглядывала в окно и, скрипя ладошкой по стеклу, учила отца - каждый дом музыкальный инструмент, у каждого дома есть песня.
Андрей боялся себя. Даже когда бросал этот дурацкий холодный ком грязи на черный лак крышки с белым нежного мрамора крестом, ему было слишком легко, будто вынули многолетнюю гнойную занозу и теперь промывали рану, волшебно обезболив плоть, словно сделали под наркозом какую-то гениальную операцию. "Мы придем к тебе завтра, - сказал Доктор. - Как ты с Агатой один?" Андрей отрицательно покачал головой. Дождь не стихал уже почти неделю, и кладбище скорее сошло бы за болото, тем более что мода на внешние, торчащие наружу, обелиски, прошла. Он в последний раз "по-партизански" попрощался с братками.
Откуда эта ангельская легкость, эта горная прохлада души? Агата, чтобы не плакать, мучила палочкой червя, устроив его на лаковом мыске. Туфли одной масти с гробом - подумал Андрей. Он был счастлив и едва сдерживался, чтобы младенчески не засмеяться и не полететь от земли, взяв за руку Агату. Куда? Куда надо. В невидимые дворцы незнакомых друг другу счастливцев. Любил ли он жену? Конечно, что за вопрос. По утрам он включал кассету - кулинарные рецепты ее голосом - и плакал, слушая про яблочный мармелад или перец в томатном соке, пока Агата досматривала сны.
Он перестал курить. Одному это оказалось не нужно. Не было больше ночного чая с сигаретами и протекавшего в облаке на кухне бесконечного спора о древнем театре и уранизме.
Зубрил требующую не столько ума и внимания, сколько злости и скорости, биржевую науку. Андрею было легко ровно четыре года пять месяцев и двадцать один день без какого-то часа, за это время нанятый студент выучил Агату английскому, таблице умножения, попаданию в интернет, акварели и простейшим балетным упражнениям. И еще они раз в неделю обязательно ходили на новую выставку или в театр Карлсона, если случалась премьера. Ему было легко, пока они не позвонили и не назвали сумму. Он сухо усмехнулся, хотя уже знал, что это не розыгрыш. Такой голос у Доктора, был когда он попадался с коноплей в милицию или собирался стоять на этом мосту, наплевав на численное превосходство урлы и нащупывая в кармане свернутую велосипедную цепь. Ты убил ее, - сказал Доктор, - денег много у тебя, мне чудится, нам поможешь, мы ведь как-никак не чужие, тем более что для биржи твоей это пустяки сущие, а нам нужно, Антонио Негри, ты, я надеюсь, прочитал. Андрей никогда бы не поверил, что автор блюзов, альпинист-дикарь, отец по крайней мере трех нежно любимых им детенышей, выращиваемых в совершенно разных республиках никогда не знакомыми между собой женщинами, шедеврун, утверждавший, что ничего не бывает стильнее, чем забыть под одеялом замужней любовницы единый свой проездной билет, понимавший секс как главнейшую идеологическую работу, займется в итоге всего созданием в столице "прекрасной бригады" - боевого отряда с опиумными связями в Северной Корее и ненавистью к любому капиталу.
"Бригада несогласна питаться дырками от сыра, в то время как некоторые вводят себе внутривенно дорогую французскую парфюмерию," - наставлял Доктор. Впрочем, еще тогда, умело скрывая пробоины на венах детским кремом, он любил поговорить о подлинном обществе, где денежные отношения сменит рассказывание друг другу снов. Сны могут быть настоящие, а могут быть и придуманные, главное, чтобы нравились покупателю. Выдумщики будут жировать, основав целые банки сновидений, а лишенные воображения - влачиться. "Творчество нужно сделать необходимостью для прокорма". Доктор, следуя его лексике, жил в "так называемом" мире (с так называемыми друзьями, по так называемым законам, сверяясь с так называемым временем в ожидании так называемой смерти), где все были по-своему правы (по-своему правые соседи сдавали по-своему правых торговцев белым кайфом по-своему правым ментам), всех понимал и даже, кажется, всех любил, что непостижимым путем позволяло ему теперь, не испытывая лишних эмоций, убивать себе подобных, так называемых и по-своему правых. "Хуй лучше, чем член, говно лучше, чем фекалии," - объяснял он азы. И еще он очень смеялся над китайским афоризмом "слова имеют смысл". Доктор позвонил еще раз. Потом зашла девушка, протянула записку. Он порвал ее, вынес запыленный глянцевый том Негри и подал. Девушка - гуттаперчевое тело удачно подчеркивала тельняшка и легкая джинсовая курточка с незнакомым значком на груди - внимательно прочитала по-итальянски "Марксизм как последний способ выдать себя за нормального". Потом достала откуда-то (Андрей не успел понять) еще одну записку и несколько секунд сличала название. Это его очень рассмешило. Она не попрощалась. Агате он сказал, будто пьяные ошиблись дверью.
Личная охрана требовалась теперь не только на работе. Послезавтра же. Прямо в понедельник с утра донести до шефа. В конце концов рэкет это скорее проблема фирмы, чем личная. Агата уже спешила, он слышал ее торопящиеся шажки, вниз по лестнице, и кричала "В музей! В музей!" Она еще ни разу не видела Палеонтологический. От стены отделился человек и вытянул руку. Как бесполезно, это ведь ничего им не даст - успел подумать Андрей, отступая. Не верившая в призраков Агата прыгнула, повиснув у папки на шее. Акустика тут была как в Большом Театре, это Андрей помнил еще по тем временам, когда их гоняли с лестницы дворничихи и участковый грозил этой же гитарой да по башке, а то кудри поотращивали.
Очень больно, затылок мокрый и саднящий. Тело ничего пока не помнит, кроме страшного удара по ногам и двух раскатов. Никого. Только сумеречный воздух еще дрожал и вонял порохом. Андрей сел, сплюнув, и вдруг понял, что не ранен, просто ощутимо дался затылком о ступеньку, а на руках у него Агата. Сквозь жаркую тяжелую муть глядело на него радостное, чуть оскаленное лицо. "Козявочка," - сказал Андрей машинально то, что всегда говорил жене и только сейчас догадался, отчего все вокруг измазано и залито. Сверху ехал лифт.
Следователь давно ушел. Детский гример из ритуальной фирмы должен был явиться вот-вот. Охранник щелкал затвором на кухне. Андрей издевался над окурком, гоняя его в кратере пепельницы, и внимательно рассматривал давнишнее фото Доктора. Русый бородач с язвительным лицом в попиленных джинсах и кожаном пиджаке на голое тело в позе расстреливаемого у мозаичной стены: медведь Олимпиады в санях командует тройкою лошадок, расписанных под хохлому. На изнанке химическим карандашом "Минздрав предупреждает. Не пиздите и не пиздимы будете!" Доктор поклонялся кратким афоризмам.
- Задержали, - докладывал майор, - да, лично занимался по вашей просьбе, на городской свалке у них организованный притон, типичная банда, только волосатая, и подростков заманивали.
Андрей утопил кнопку и долго не отпускал, отказываясь слушать гудок. Пришлось. Охранник на кухне замолчал, и только тикали где-то, бесконечно вверху, невидимые ночью часы с электронным кукушонком, запоминавшим любую мелодию и повторявшим любой инструмент. Андрей открыл Библию, которую ему подарили на улице какие-то иностранные мальчики, и не узнал там ни одного знакомого слова, сколько ни листал, ни одной узнаваемой буквы, так и не смог разобрать, на каком она языке. На столике под лампой-черепахой лежала то ли чья-то визитка, то ли презерватив. Там же тарелки, начатая дочкой коробка конфет, другая еда, но, возможно, это были убитые на ратном поле - в мундирах, многие обнимали старинное оружие. Во дворе не то малые дети, не то дверные петли передразнивали кошек. И шум вод в туалетных трубах представлялся ему небесным осуждающим хором, как-то связанным с расплывчатым зеленым нимбом телевизионной башни за окнами. Гример до сих пор не пришел, и вдруг стало ясно, что и не придет никогда. Андрей бесшумно открыл окно спальни и, как когда-то, боясь разбудить маму, притаившуюся теперь на кухне с пистолетом, обнял ненадежное тело водосточной трубы. Форму он, конечно, несмотря на теннис, потерял, но маме его более не догнать, не тому их там учат, в агентствах телохранителей. Над ангарами завода за кольцевой автодорогой обозначился рассвет. Смешанный с мусором снег очень раздражал.
Там, где пехота не пройдет,
Там пролетит пенек с глазами, - когда-то выдумал Андрей и теперь твердил.
Овладей азами,
Стань пеньком с глазами, - когда-то выдумал Андрей и теперь твердил.
Кто там шмыгнул за образами?
Гляди, Фома, пенек с глазами, - когда-то выдумал Андрей и теперь твердил.
Мама, мамочка моя,
Пенек с глазами это я, - когда-то выдумал Андрей и теперь твердил, опускаясь к земле.
Каждый дом был музыкальный инструмент. У каждого дома была песня. И весь город звучал как вульгарный надрывающийся оркестр, расстроенный самоубийством дирижера. Андрей бежал к станции, к первой электричке, пару раз упал в грязь, и теперь уже было все равно. Он успел. В вагоне он был один и мог смеяться и петь сколько хочется. Через три остановки, где, как он помнил, начиналась в оврагах общегородская свалка, Андрей вышел в совсем наставшее утро и приятно зевнул. Он бежал дальше, по тропке через поле, снял на ходу пиджак и галстук, дышать стало много легче, порвал ворот рубашки. Скинув с себя все, счастливый человек прыгал в одних носках по раскисшей пашне, терся грязным снегом и пел песню на собственном языке.
В руках с оливой, со слезами
Встречали мы пенька с глазами, - когда-то выдумал Андрей, но больше не знал об этом. Он ничего не помнил об Агате, о жене, о бирже, о Докторе, о рок-н-ролле, о церкви, о Негри. Только - слоны и уточки, потому что резиновые, и желтая лошадь и крокодил-дэнди уже подплывают к нашим берегам, - звучало в ушах.
Продолжение книги "THE"
|
