Ты отказываешься устроить себе хотя бы один выходной. Пускай он произойдет сам. Ты отказываешься устроить им праздник.
В собственные отражения, в лужи, не глядя наступают читатели, каждый седьмой из которых боится пришельцев и надеется на непредвиденные поллюции. Каждый одиннадцатый обижен на консервы: власти закрывают, а мы открывай! - и мечтает выиграть в лото право быть замороженным на три века или хотя бы похорониться в наушниках и с портативным телевизором - досмотреть в гробу любимый сериал. Двое из пяти спешащих страдают изжогой после автоматного сока и надеются: из их унитазов когда-нибудь попрет дорогое серебро. Трое из восьми говорят про себя: господи, я тоже твой сын, хоть я и сын женщины, - и завидуют фаллическому автомобилю директора корпорации. Шестеро из девяти отказываются разгадывать ребусы, предложенные в газетах, и не помнят, где живут племена, которым вообще ничего не снится. Так лгал букварь социологии, убитый тобой вчера.
Смотреть в лужи ты не обязан. Зачем тебе отражения этих торопящихся существ? Разве булавочная стоимость их бытия не очевидна? Читатели, а не люди. Протезы, а не правнуки Адама.
Ты видишь неговоримое, хищно пробегая глазами полки. Переполнен величием "избранной" (здесь ты лукавишь) задачи, бессмертный ревизор букинистических кладовых, инспектор галерей Дворца Литературы и уличных Рынков Приключений, смотритель читальных изб и санитар макулатурных айсбергов. Ты - убиватель книг. На всех площадях тебе ставят памятники, потому что тебя зовут. Пред тобой в ожидании справедливости тихо и беззащитно замрут молитвенники и экономии, рассказ и роман, каталог и детектив, обучение стрельбе и кулинарные подсказки, астрологический указатель и фотохроника последней войны. Ты с восхищением сознаешь, что никогда не завершишь работы, не осилишь типографской непрерывно растущей массы. Все издательства мира платят тебе за то, чтобы ты не занимался ничем другим. Каждый автор: Фашист, Анархист, Космонавт, Гастроном, Стриптизер и т.п. - заранее имеет контракт о том, что когда-нибудь ты уничтожишь и его печатных детей. К тебе привыкли в библиотеках. Ты - убиватель книг. Относишь их к себе. Тысячи. Печать офсетная. Цена свободная. Переплеты переговариваются о том, кто достанется суду первым. Вздыхают страницы. Морщатся заглавия. В твоем доме нет ничего кроме пыток, необходимых для поиска истины и исполнения закона.
Разновеликие ножницы для расчленения обложек. Тройное неистовое лезвие, позволяющее резать повествование на строки. Мелкие щипчики, от коих бегут в испуге отдельные буквы, пока их не уцепишь за ногу. Хитроумные ухватки для знаков подчинения - сочинения, живущие у тебя в отдельном стакане с ядом. Болезнетворные зажимы для извлечения сносок из-под нежной бумажной кожи, и миниатюрный пресс, иссушающий абзац за день. Кислоты, парализующие иероглифов и растворяющие гравюру. Распорки-клищеты, касающиеся особо сдержанных предложений, и алмазные пилочки, назначенные слишком распространенным. Громоздкий старый измельчитель эпопей, пережевывающий со стуком, будто поезд идет. Набор буравчиков, если требуется сверлить до нерва. Гильотина для инкунабул в особо прочных одеждах. Клинки и царская водка - лечить романы с нестирающимся шрифтом. Бумажный хаос. Можно зарыться с головой, искупаться, устроить хороший пожар, в натуральный размер слепить самого великого автора. Тебе трудно ходить по дому, утопая по плечи в искалеченной бумаге разных сортов. Иногда, прежде чем убить, ты прибегаешь к особой жестокости - сшиваешь новую книгу из тысяч старых, от каждой - по несколько слов, используя особый станок - "Кошмар Гутенберга". Ты - убиватель. В припадке рвения ешь, раскусывая пополам, книги. Иной пищи тебе не надобно, потому ты и отказался от процента с литературной биржи. Ты спускаешь на них, пускаешь по ветру, заводишь постанывающие от усилий колченогие механизмы, капаешь кислоты из вспотевших от ужаса склянок. Пожираешь следующий том: кожура темно-синяя, мясо ослепительно белое и обжигает пасть. Ты осведомлен, конечно, еще раньше меня ты знал, что я напишу о тебе. Ты горд, ведь ты не пощадишь и ее. Я ставлю точку после слова "точку".
Падаешь головой в струящийся ласковый мрак останков текста, облегают тебя, щекочут, упрекают, соглашаются. Шорох. Шепот. Сон. Еще один Сизиф, не оправдавший надежды, тонет в изнасилованной бумаге всех стран. Буквы, обрывки орнамента, знаки пауз и ускорений вбирают тело мучителя своего. В одной из книг высказывалась версия, будто в прошлой жизни ты уродливо много читал.
Убиватель лениво вытянул голые ноги и кое-как выполз на слепящую палубу, похожий на растерянную черепаху. Разлепил глаза.
Теплой лимонной воды внизу угадывалось метра два-полтора. Наблюдал похотливые военные игры ковровых акул в паутинах света. Дивился шестиугольным лучам, которые одновременно и музыка. Никаких берегов не было, так как ты не захотел, чтобы берега были. Все и теперь навсегда - мелкое лимонное море. Голова убивателя делается похожа на овальный яркий плод. Сладко застонав, ты бросаешь снятым с запястья амулетом вдогон проплывающей мимо шахматной акуле. Тебе ничего не хочется. Солнце усилилось, жалит пчелой, больно сушит кожуру. Море верит, что оно - мед. Замшевые и свинцовые акулы незаметно сновали на самом дне между темных растений. Голый убиватель, еле шевелясь, заполз в тень, свернулся и замурлыкал, твердо решив, что уже никогда отсюда не встанет, не вернется к книгам, никому не подарит порученную ему точку.
