В этом городе я был впервые и никого не знал. Медное небо. Скульптуры молящихся кошек на набережной. Птеранодон, совокупляющийся с аэропланом в небесном бассейне на глянцевой обложке "Луддита" - кривые иглы в страстно распахнутой пасти и кокетливый винт пропеллера. Этот город предпочитал те же издания, что и прочие города. Ресторан предлагал фаршированных акульих детей и вареные в вишневом вине интимные части осьминогов. "Но нет ничего пикантнее и аппетитнее, чем внутренности Левиафана, по крайней мере в этом сезоне." Зоркий милиционер в кожаном шлеме стоит, отражаясь в витрине, выбирает себе "зиппу" по карману. Рано утром, когда даже двери автобусов отворяются медленнее, из тоннелей выбираются на свет гниющие уродцы и улыбаются воняющими отверстиями, протягивая прохожим ладони. На стене театра, обставленного по углам афишными тумбами, нарисованы синие деревья-близнецы с прямыми ветками и одинаковые облака.
Ноготь в сапоге сломался и больно колол, просился наружу. Я блуждал, и вспоминались десятки других городов, где я никого не знал и знать не хотел. Развалины. Стройки. Окна, перехваченные стальными решетками, которых давно не замечают. По праздникам, вот и сейчас, привязывают к стальным прутьям цветные ленточки, вешают на них звонкие шарики небьющегося стекла. Поют дети. Окна похожи на строй положенных к тебе рубашками карт, но если открыть любую, окажется всегда одна и та же. За каждым окном живет дама червей. Длиннорозовые черви спускаются по белой вуали в свете холодных голубых факелов, двигаются неспешно, один за другим, идея за идеей.
Жители, послушно поспешающие к исповеди.
- Скажите, бабушка, в церковь пускают всех?
- Всех, - повернула ко мне слепой пирожок лица, запеленутый в развеселый платочек, - ты нешто ни разу не был?
Она не хотела отставать, засеменила, уверенная что я следом, уже там спохватилась, среди свечей. Выстрелила в воздух тяжелая дверь, на которой "Св. Иоанна Богослова" - карандашными расплывами, ими же о начале праздника через час.
Я пошел дальше, стараясь не наступать в холодные лужи. С чего же все-таки началось? Не с этой ли фразы? Или с того, что я погнал ночью на велосипеде за яблоками, оставив дома в неведении невесту и маму. Я воротился утром, с яблоками ничего не вышло, но дома у меня теперь жили две мамы и две невесты - в разных комнатах. Одинаковые, как закрашенные по трафарету ветви деревьев на театральной стене. И у каждой невесты в руке был цветок, сорванный мною вчера. Мне казалось, достаточно их познакомить, свести вместе на кухне, и чары прекратятся, но когда я добился, ничего не произошло, невесты поменялись цветами, мамы затеяли долгий кулинарный разговор. Я бежал. Это не сразу помогло. Некоторое время еще они пробовали множиться. Так и не научив меня следить за своей постелью. Так и не научив меня спать в тихий час. Так и не научив прощать. Так и не научив... Так и не научив...
Некоторое время не кончилось бы, если б я не сумел одолеть расстояние между клетками зарешеченного школьного листа. Достаточно сложить страницу, дать бумаге объем, чтобы встретились клетки, никогда раньше даже не догадывающиеся о взаимном существовании. Из плоского можно делать самолетик, лягушонка, жирафу, кораблик или другое самодвижущееся тело, можно просто выбросить лист в канаву, непоправимо искалечив тюремный орнамент. После моего открытия они стали заметно проигрывать погоню. Удаляться. Все, некогда их умилявшее, теперь начало раздражать, провоцировать мигрень и нервную лихорадку. Измаявшись, наступавшие в мои следы исчезали одна за другой вместе со своими комичными советами и жалкими прорицаниями, кто плача, кто обещая "еще не то", кто театрально протягивая руки и причитая под фонограмму. Скрывались в прямых, загнутых и спиральных улицах моих новых городов, пропадали за решеткой страницы, уступив шумной пустоте, так хорошо и сейчас скрывающей мое тихое присутствие.
Из дверей фабрики по производству муляжей, глобусов, восковых фруктов вышел маленький человек в резиновых сапогах и плаще, он зло сказал - "Ой, заебался". Бросил под ноги пустую пивную банку. Она может обрасти органами внутренними и внешними, признаками пола и класса, приобретенными и основными дефектами, кармой, аурой, шляпой, сумками, долгами, сомнительной хроникой так называемой памяти, репутацией, связями и интересами, очень скоро уже запищит что-то. Одно останется, роднящее ее с использованной тарой, - вакуумная боязнь, воля к наполнению, "никто не есть пуст" - их аксиома.
Я наступил, и банка взвизгнула, как уязвленный стальной младенец. Непонятный английский лозунг, сделанный распылителем под крышей фабрики, внимательно смотрел на меня. Вольно можно перевести как "Надави на клавиши - продай талант!". Дама за решетками логик танцевала. Были дни, когда я совершал по непоправимой ошибке каждые семь минут и не жалел. Ноготь все обманывал, мучил, не соглашаясь окончательно обламываться.
Вспоминались самые ценные из ошибок:
Торопишься мимо антикварных окон и неожиданно видишь там, на зеленом бархате, рядом с черным кубком, выставлен - продается пистолет Маяковского. - Возможно ли купить? - спрашиваешь у служителя. Оказывается, необходим специальный билет - разрешение от властей. Тогда, может быть, можно просто подержать? Продавец милостиво позволяет. Твой выстрел, но не в продавца, а в стекло. Ты бежишь, задыхаясь от счастья, прижимая к груди украденное, преследуемый истеричной трелью сигнализации. Теперь ты вооружен. Ты не знаешь, что в таком пистолете бывает один патрон.
С чего же все-таки началось? Не с этой ли фразы? Не с подобных ли харизматических фраз?
"Ап. и Ев. Иоанна Богослова" - черным шрифтом на новой медной ладони, удерживающей над улицей часы. Та же церковь, похожая на красный с белым барочный торт. Не заметив, я описал круг. Или это улицы сами меня привели? Отдельный, сообщающий о побеге, узел разъятой решетки в движущихся небесах.
Я стоял на мокром льду и смотрел. Теперь никто не входил и не выходил. По виску пробежала капля.
- Увэй, увэй, увэй, - кричал внутри черный ребенок.
Я стоял на мокром льду, тупо ждал, выйдет ли кто, и решительно не знал, что делать.
