Зверь гонялся за мной всю зиму. Делал вид, что спешит. С самого утра стоял за спиной и жадно дышал мне в ухо, пока я рассматривал смерть. Принципиально всю зиму я прожил по летнему времени и только сейчас менял стрелки.
Смерть - огромный, дорогого дерева шкаф с тяжелым циферблатом на дверях, занявший основную часть моей комнаты, кичащийся своей старинной массой, вмещающий десятки одежд. Разновозрастная грустная обувь в беспорядке. Запах яблочного мыла. Немытое зеркало, возвращающее меня мне же. Хочется примерить что-нибудь, вот хотя бы этот балахончик - "стань травою", принадлежащий какому-нибудь лесному брату заключительной войны, но бумкает колокол - совсем нет ни секунды - попугаи зовут - ставни шкафа затворяются, складываясь обратно в часы с исправленным зимним временем. Циферблат со стрелками в виде ножек циркуля. Между мною и зверем нет больше разделяющего часа.
Король попугаев. Генерал попугаев. Первый попугайский лейтенант - обратная хроника моих картин. Вот уже лет сто (точный срок указать нельзя, некоторые наши историки объединяют третью и четвертую войну с попугаями в единую заключительную, да и недавние трудности с исчислением лет...) мы молимся попугаям. Остальные боги забыты, и даже в Кафедральном Соборе, до последнего времени сохранявшем на правах музея внутренний облик церкви, теперь на место иконостаса водружен необозримых величин акварельный расплыв - "Какаду будущего" - восемь лет моего остервенелого труда, если я опять не путаюсь в календаре. Стекло, мрамор, прозрачные металлы, мамонтова кость. Четыре ранних варианта не приняты ценителями попугайной живописи.
Зверь рядом. Подкрался. Улыбается. Тяжелая невидимая лапа падает на стопку моих эскизов к "заоблачным беседам пернатых", уродуя бумажную башню. Нарочный промах.
Иду черным выходом, так как у парадного крыльца сторожат меня пятеро воров: безглазый, безухий, безносый, бескожий и безъязыкий - банда попугаем укушенных. Слышно, как они от безделья мучат запрещенную кошку. Наконец, после бестолковых препирательств с пернатым солдатом, позабывшим новый пароль, улицы города попугаев, где все мы, кроме разве что зверя, недолгие гости. Хлопотливое хлопанье.
"Человек - неудачный роман обезьяны и полицейского" - учит кодекс Какаду.
Грянули колокола. Мартовские перезвоны брызнули, разорвали небо, где кружится гвардейская рота - синеголовая бронзовокрылая алмазноклювая сволочь, - гадит в шляпы и на плечи пробегающих.
- Вообще-то я буревестник, - радостно представляется придворный переводчик и творец птичьего словаря, поклонник идиотских аллегорий с глиняными мыслями в голове, - прибор для предсказания атмосферных или водных бурь, регулярно опускаемый за борт, признаюсь, так остогрызло висеть там, среди этой сырости, неопределенности, прогнозам моим давно никто не верит, проверить нету случая.
За плечами его признак дворца - крылья из небьющегося фарфора. Мы торопимся вместе с толпой мимо Высшей Пернатой Школы. На гладких шестках сидят громадные раскормленные вороны, сложив черные крылья, и слушают устроившегося в проходе на полу не видного мне лектора, выговаривающего слоги тихо, будто катится дальний гром. Вороны тоже учатся говорить.
Высвобождаюсь из объятий переводчика. Не до него. Пусть торопится к себе в мастерскую, ему пора придумывать очередные иероглифы для птичьего нового года, а я должен успеть до закрытия в Кафедральную "Галерею", чтобы последний раз взглянуть на свой лучший результат. Завтра решением Совета Какаду скульптура будет взорвана на Площади Полета и заменена новым шедевром, еще неизвестно чьим. Тщетно. "Будущего" нет. Точнее, не знаю, есть ли оно там, в окружении трех холодных крыланов над охрипшим, похороненным в помете органом храма.
"Крылан, крыларь - серафим, он же ангел - суть тайное иносказание, давшее человекам первопредставление о внеземном "божественном" происхождении птиц вообще, и их цвета - какаду, в частности" - из новейшего словаря, подаренного переводчиком.
Попугаям вздумалось объявить праздник в честь предстоящего завтра аутодафе. К Площади Полета уже движутся самолетные тележки с ледяными колокольчиками по бортам, запряженные глупыми утками. В три часа из зеленого облака пьянящего газа гвардейцы примутся швырять в толпу гнездоголовых орехи счастья. Всякий житель города - антроп обязан одевать в праздник шляпу на манер гнезда как символ принятия Пернатой Империи и невидимой связи с крылатым небом. Отныне годы меняются путем публичного уничтожения самых верных и впечатляющих образцов человеческого искусства, таким образом, календарь полностью управляем Советом и Дворцом.
Всюду зверь. Игриво протягивает лапы и зевает мне в лицо.
"Игрушечное оружие!" - кричит с ветки королевский глашатай и концертмейстер, носитель накладных шпор, сбрендивший, вообразивший себя птицей, изгнанный из Дворца еще в прошлом годе, но до сих пор не тронутый то ли из жалости, то ли по недосмотру летающей полиции. - "Позор и смерть врагам календаря!" Впрочем, если присмотреться, он схватил жадными бутафорскими когтями не дерево, а копье, вошедшее в столб. Наш прежний довоенный календарь вырезан на ручке копья. Но присматриваться белокрылые враги и небесные хозяева не советуют.
Среди прозрачных инженерных хитростей Дворца Атмосферы в эпицентре нестерпимого галдежа переводчик торгует ярмарочными куклами птиц с женскими лицами и пособиями по новому языку. "Крылья - цель эволюции. Крылья и речь - способы объять небо живое и небо духовное". Однако смотрит он мимо меня, смотрит на нетающий вечный снег в новогодних витринах.
Вечер. Обморок. Золотая пена на карих губах зверя. Преследование окончено. "Летательная машина изобретателя Жуковского есть не более чем плод ностальгии тупиковой человеческой ветви по крылатому будущему". Я громко, чтобы зверь слышал, захлопнул словарь, нагнулся к аквариуму, чтобы кормить своих любимых телескопов. Собрав силы доиграть до конца! Серп луны, дрожащий в гниющей воде декоративного стеклянного моря. Я всегда любил рыб. В школе для антропов меня лечили от интереса к запрещенным животным - рыбам и кошкам, коих я столь искусно срисовывал из старинных энциклопедий. Для таких, как я, врожденных калек позже разработали систему "летающая латимерия", избавляющую от сознания, регрессирующего в воду.
Он был готов. Он ждал, прикрыв бархатные веки. Он кинулся, рассыпая фиалковые холодные искры, разметав проклятый уют моей комнаты. Новый год удался.
Господи, только однажды мне позволено обратиться к тебе:
Господи, как приятно быть растерзанным зверем.
Продолжение книги "THE"
|
