Эти скоты издевались над Жанной как могли. Тащили в постель, специально нажравшись до отвала чеснока. Напившись какого-то вонючего пойла. Неделю перед этим не мылись. Беззвучно пердели наедине с ней.
        Зачем им это было нужно? Навряд ли для какого-то специального эротического эффекта. Скорее всего руководствовались безотчетным инстинктом шкодящего ребенка. Шкодящего втихомолку, без угрозы быть схваченным за руку. Такие вот у нее были постоянные клиенты - сплошь инфантильные дебилы, считающие, что если женщина от природы лишена способности улавливать какие бы то ни было запахи, вплоть до удушающих, то это жутко смешно. По поводу этого необходимо "шутить" самым идиотским способом. Козлы!
        Конечно, Жанну физически отнюдь не задевали эти тупоумные шуточки. Она уже привыкла жить в мире псевдостерильного воздуха. И ничего этого не ощущала. Но перед девушками было неловко. Они ведь все видят, все чувствуют. Или по крайней мере догадываются, что в постели с Жанной клиенты пердят втихомолку. Не могут не пердеть. Потому что они, вероятно, считают, что таким образом напользуются гораздо больше, чем на двести франков.
        Ну а все остальное было вроде бы нормально. Если не считать скотства клиентов. Конечно, жить в Париже и не ощущать аромата, скажем, роз или ирисов, не чувствовать духов в шикарных флакончиках - это не совсем в кайф. Но, это если тебе по пьянке нос переломили и оборвали там внутри все нервы. Тогда, ты, естественно, будешь беситься: ах, я несчастная, ах меня инвалидом сделали, ах, я не могу понять, какие духи сексуальнее! Ну а если никогда не понимала, не знала и не ощущала, то чего уж тут такого страшного-то? Конечно, морально неприятно, когда клиенты пердят! Но, с другой стороны, что это такое? Может, всем противно от того, что внушили себе, что это, дескать, противно... Казалось бы, пусть себе пердят.
        Но Жанне так не кажется. Жанна в каждом видит скрытую для себя угрозу. Ведь проститутку любому обитель не только легко, но и приятно. Поэтому Жанна мстит.
        Кому мстит? Всем. Кто под руку подвернется.
        Самое любимое ее развлечение - вечерние поездки в метро. Не совсем, вечерние, а когда вся эта шушера с работы едет. Все чинные, рожи суконные. Надутые, потому что они устали! Они целый день важными делами занимались! У них дома жены надушенные! Дети свежей жвачкой пахнут!
        А у Жанны в специальной сумочке полтора килограмма сырой свинины. Которую она две недели держала рядышком с плитой. То есть она раньше была сырой, а сейчас непонятно как ее и называть. И накрашенная, хорошенькая, в лучшем своем платье, в зашибенных туфлях - шмыг в битком набитый вагон. И обязательно надо в середину протолкаться, а не топтаться робко у входа.
        Кривятся. Носы зажимают. Во все стороны недоуменно головами вертят. Клошара ищут. Но нет его нигде - ни на лавке, ни под лавкой. На следующей остановке всех, как сквозняком, выносит. Как миленькие следующего поезда ждут. Шутники! Любители попердеть втихомолку!
        А иногда она оттягивается не из мести, а чтобы просто поразвлекаться. Высмотрит в сквере клошарика позамызганней - девушки рассказывают, что такие жутко смердят. Дескать, никакой силы нет рядом и минуту пробыть: застарелая моча, говорят, вся подкладка пальто в дерьме и все такое прочее. А Жанна к такому на скамеечку подсаживается, что никто не делал, наверное, уже лет десять. Он на нее вначале фары недоуменно выкатывает: что за коза такая размалеванная? К чему бы это? И секунд тридцать сидит, с большим напрягом думает своими пропитыми мозгами. А потом начинает носом воздух втягивать. С большим недоумением. К себе-то он уже принюхался. А тут что-то совсем новое. И очень уж крутое! Держится минут пять, а потом подхватывает свои манатки и наутек.
        Это развлечение Жанна называет дуэлью...
        Таких прогулок ей хватает примерно на неделю. Примерно неделю она, отомщенная, работает весело и бесшабашно. Пусть, козлы, себе пердят! Они у меня уже сполна получили!
        А всю вторую неделю начинает накапливаться раздражение. Ведь перед девушками же стыдно!
        А потом накраситься, разрядиться в пух и прах и заветную сумочку в руки!

        Жить и умереть в небольшом пространстве крошечного городка с единственным трамвайным маршрутом, петляющим по ползучим улочкам. Жить безвыездно. Безвылазно. Запомнить дорогу до школы и обратно лишь к шестому классу. А до тех пор пользоваться постыдной услугой хождения на занятия с матерью. Дорогу до механосборочного цеха вызубрить наизусть за полтора года. Во все иные места перемещаться лишь при помощи затрепанного блокнота, где на первом листочке записаны полустершиеся слова: "Дом - кино. Из подъезда направо. Табачный киоск. Перекресток - прямо. Газетный стенд. "Молоко". Пончики. Перекресток - налево. Ресторан. Памятник. Перекресток - прямо. "Книги". Универмаг. Перекресток - направо. Пивная. Баня. Кино". А на обратной стороне листочка записан маршрут "Кино - дом". Записан с перечислением в обратной последовательности тех же самых ориентиров и противоположных поворотов. А иначе не попасть куда надо. Иначе заколдованное пространство насмеется над ним вдоволь, наглумится и ткнет отчаявшегося носом в последний дом, за которым начинается ни разу не хоженное им бесконечное поле. И на его краешке лес, который он ни разу в жизни не гладил ладонью по шершавым стволам. Потому что лес не имеет различимых ориентиров. Все деревья одинаковы, всюду юг путается с севером, а восток с западом и югом. Голова уже через полминуты не помнит поворота тела - направо, налево, назад или же все время вперед?
        В его блокноте много страниц. И каждая из них знает, как добраться до того или иного нужного места. На каждой верные повороты, различимые опорные точки. И каждые две соседние находятся на расстоянии одного взгляда. Таким образом, по лоции, он приходит к другу Сереже. И они вместе смотрят телевизор и пьют пиво. Приходит в парикмахерскую, где его тщательно стригут и спрыскивают одеколоном. Приходит в гастроном и покупает там свою обычную еду. Приходит на остановку трамвая. А потом полностью вверяя себя рельсам, едет до остановки "Больница", откуда опять же по блокнотику добирается до кладбища, где могила родителей... Город невелик, однако всяких необходимых мест набирается в нем на тридцать шесть блокнотных листочков, исписанных с двух сторон письменами отчаяния.
        А потом у него на заводе крадут блокнот. Или он сам его теряет - спьяну, в день получки (выпив, никуда не ходит, оставаясь спать там же, где последние проблески разума покидают сознание, поскольку "автопилотом" не обладает, а чтение лоции превращается в невыполнимую задачу). Проснувшись и отработав смену, возвращается домой, по единственно заученному наизусть маршруту. Назавтра вновь приходит в механосборочный. И вновь вечером возвращается к телевизору и начинающему пустеть холодильнику. Так продолжается до выходных, когда он лежит на диване и, доев пельмени, опустошенно смотрит в потолок. Иногда предаваясь единственной мысли о том, что будучи птицей, смог бы охватывать взглядом весь небольшой городок, соединяя мысленными прямыми любые его точки: рынок и пивную, газетный киоск и сапожную мастерскую, кино и дом Сережи...
        В конце концов на помощь приходит Сережа: записывает на магнитофоне кассету со всеми его маршрутами.
        Он засовывает в карман плеер, вдевает в уши мягкие пуговицы наушников и начинает испытание. Нажимает правую кнопку: "Из подъезда направо. Табачный киоск". Нажимает левую кнопку. Доходит до табачного киоска. Нажимает правую кнопку: "Перекресток прямо. Газетный стенд". Нажимает левую кнопку. Доходит до газетного стенда. Нажимает правую кнопку: "Молоко". Нажимает левую кнопку. Доходит до молочного магазина. Нажимает правую кнопку: "Пончики". Нажимает левую кнопку. Доходит до палатки с пончиками. Нажимает правую кнопку: "Перекресток направо. Ресторан". Нажимает левую кнопку. Поворачивает налево. Проходит метров двести. Ресторана нет. Идет прямо еще минут пять. Ресторана нет. Доходит до рынка и понимает, что идет уже по другому маршруту. Но по какому именно? Куда он должен его привести? Еще раз включает лживый плеер: "Памятник". Никакого памятника нет и в помине. Он заблудился.
        Но пока еще не напуган. Два часа пытается самостоятельно вернуться домой. Тщетно. Знакомые до мельчайших подробностей здания, деревья и перекрестки выскакивают с разных, самых неожиданных сторон. Он кружит по городу, словно детская игрушка на батарейках, натыкаясь на стены и хаотично поворачивая в неведомые для него стороны.
        Уже почти в панике. Начинает спрашивать у людей, как пройти на свою улицу. В городке все его прекрасно знают. Считают убогим. И для острастки показывают на него пальцем детям. А в нем нет ни малейшей убогости. Просто он не знает, что такое пространство. Оно для него слишком подвижно.
Он спрашивает у людей, прекрасно его знающих. Пожимают плечами, недоуменно. "Пионерская улица? Впервые слышим". Единицы показывают рукой. Но в разные стороны. Даже не поглумиться, а всего лишь пошутить - топай, топай дубина! А точнее - оттенить, подчеркнуть внутри себя свою нормальность. Порадоваться этой нормальности наиболее доходчивым способом - за счет контраста. Они не злые. Им быть злыми просто лень.
        Он мечется, обезумевший от ужаса. Проклинает себя, горожан, родителей, могилу которых он уже больше никогда не сможет отыскать в этом прущем на него кособоко, со всех сторон, городе кирпичей, сложенных в стены давно умершими людьми. Которые унесли с собой тайну сочленения улиц, перекрестков и замызганной центральной площади, которая никогда не входила ни в один из его маршрутов. Что может быть страшнее, чем жить в городе, построенном мертвецами для самих себя? И ни для кого более.

        Когда острожников с отрезанными языками после пятой начинает душить песня, зовут Степана. Тот, особенно не заламывая цену и сговорившись на двух стаканах, берет подмышку баян и, поскрипывая дощатым тротуаром, идет милосердным посланником.
        Идти недалеко и недолго, но они уже красные от неизбывной натуги, почти уже готовые перерезать себе горла, чтобы вышло - хоть и без слов и мелодии - разрывающее изнутри раздолье. Степан входит, садится в центре комнаты на табурет, расстегивает на баяне кнопку, разводит меха, обводит взглядом застолье и:
        - Из-за острова на стрежень... - в половину пока еще свежего голоса и чувства, обдавая увечных живительным ветерком, как бы впрягаясь в баян поудобней и трогая с расчетом на дальнюю дорогу, - На простор речной волны, - долго прокатывая, словно бурливый речной порог, два "эР", сошедшихся в середине строки.
        Немые, уже успокоившиеся, отошедшие от суетливого ужаса предсмертья, сидят, покачиваясь в такт мелодии, чуть слышно мычат, не сводя глаз с ловких пальцев, с вибрирующего во рту языка, с которым они, люди злые и безмерно отчаянные, не то что не обойдутся, как в свое время обошлись с их собственными, но и каждый из них умрет за него, если это вдруг потребуется...
        - Позади он слышит ропот, - все громче, все нарастая в чувстве, все больше врастая в то время, в те обычаи, все сильнее ощущая славу тех лет, доблесть и беспримерную душевную щедрость.
        А немые острожники уже единой волной - головы, присобаченные прямо к плечам, поросшие шерстью плечи, туловища, обрезанные неструганным столом, - заходили. И мычание уже лишь на треть слабее степанова голоса. А к концу песни до воя дошло - низкого, морозного...
        - ...на помин ее души. - И оборвалось, и перешло в топот, в удары кулаков по столу. Степан выпил первый стакан.
        Отдышались и опять вбуравились в него сквозными глазами.
        - Степь да степь кругом, путь далек лежит, - уже более высоким баритоном, от которого к щекам приливает бледность и сразу же хочется плакать по себе. Увечные сразу же вступили тихим подвыванием, из которого грозно торчали заиндевевшие клинки несломленности. На словах "передай поклон родной матушке" один из них глухо ударился головой о стол, и из рассеченной брови потекла кровь.
        Закончили и про степь. И тоже на пределе человеческих возможностей. Степан выпил второй стакан. И еще некоторое время наблюдал, как они постепенно заканчивали плакать, обниматься и бить друг друга по спинам огромными кулачищами. Все снова настроились. Но было ясно, что третью такую же они не сдюжат, что их сердца разорвут сами себя в клочья. Поэтому, подмигнув, начал разухабистые куплеты с припевом: "Опа, опа, жареные раки, приходи ко мне, чувак, я живу в бараке!"
        Из холостых глоток вырвалось одобрительное: "Ы - Ы - Ы!" Повскакивали из-за стола, уже изрядно пьяные, затопали ногами, распетушились. Один попробовал вприсядку, тут же свалился, вскочил довольный и снова заколотил сапогами в пол. Пока еще не блевали, поэтому в общую радость включились сразу же, сломя голову...
        Степан, как бы давая простор топочущему веселью, все ближе и ближе передвигался на табурете к выходу, чтобы, когда у них как обычно начнется поножовщина и ложемужество, выскочить вон и бежать со скоростью, максимально возможной для сорокалетнего человека, выпившего два стакана водки.

        Даже вконец опустившиеся алкоголички оставляют в своей пропащей душе крохотный уголок для собственных детей. Даже такие-разэтакие любят своих несчастных доченек и сынков, хоть и странною любовью, непонятной для благополучного обывателя. Даже у них на донышке сгоревшего сердца находятся пьяные слезы - когда лишают родительских прав, когда приезжают на казенной машине, когда увозят навсегда. Навсегда, потому что изможденная мать-алкоголичка уже не в состоянии накопить денег на билет, сесть в поезд и приехать в далекий детский дом.
        С Люсей же было все по-иному.
        Люся украдкой от дочери ела конфеты.
        Когда в семнадцать лет без всякой надежды на замужество родила Любу, ничего в душе еще вызреть, в общем-то, и не могло. Пока еще неоткуда было взяться. Сама еще маленькая была у мамы. Поэтому год относилась к дочери как к младшей сестренке - с ревностью. Это родителей ничуть не настораживало, потому что ну как они, безыскусные люди, привыкшие жить в советском прагматизме, когда постоянно надо то-сё делать, в колесе белкой вертеться, как они могли о чувствах каких-то тонких думать? Кто тогда думал? Кто теперь думает?
        Однако ни малейшей привязанности к Любе не возникло ни через год, ни через три, ни через пять. Чужая сопливая девчонка, капризная, в грязь постоянно лезет... Даже раздражения не было, характерного для юных, недоигравших и недоплясавших матерей. Раздражения, которое снимают истеричным криком, звонкими оплеухами, злобным словом: "Дрянь!" Потому что "ведь для нее стараешься, сил не жалеешь, а она!.." Нет, Люся для дочери не старалась и ничего от нее не ожидала: в смысле, чтобы там порадовала каким-то успехом или ласковые слова мамочке говорила... Ничего этого Люсе не надо было. Лишь когда докучала каким-нибудь своим детским идиотизмом, то бывало шлепнет, ущипнет побольнее, без раздражения. Чтобы отвяла.
        Родители думали, что это возрастное, а оказалось врожденно-патологическое.
        В двадцать три вышла замуж и родила Сашу. Муж был хорошим. Ребенок опять дрянным. Ненужным, как танец с саблями в "Лебедином озере".
        Однако женским своим умом, умом, нацеленным у лучших представительниц на виртуозные интриги, у остальных - на правильные поступки, цементирующие стабильность, поняла: так дальше продолжаться не может. Она должна полюбить не только пищащий красный комок, но и свою старую дочь. Хотя бы не как детей, а как, скажем трущуюся о ноги кошку и лижущую лицо собаку.
        Иначе все пропало. Иначе пропал муж, доставшийся Люсе нелегко и нескоро.
        Понять легко. Полюбить куда сложнее.
        Потому что тут вида не сделаешь. Пыль в глаза не пустишь. Можно мужу сколь угодно долго пудрить мозги относительно того, что он самый любимый, самый желанный, самый родной. Но обмануть его же относительно чувств, питаемых к его детям, - для этого надо быть в тысячу раз изощреннее и хитрее чем Люся.
        Но и ее ума хватило на то, чтобы не ходить к какой-нибудь замшелой старушке с вострыми глазами, мол, приворожи, дорогая бабушка, к деткам родным. В критический момент в русской женщине срабатывает заложенный в пионерском детстве атеистический инстинкт. И действительно, что может быть эффективнее в области чувств чем рациональный подход.
        Короче говоря, благо муж попался богатый, нежадный и добрый, застраховала свою жизнь на очень крупную сумму. И завещала в случае смерти разделить полученную сумму поровну между Любой и Сашей. Да положила эту бумагу не в укромную какую-нибудь шкатулку с секретным ключиком, а на самом видном месте. Чтобы дети, когда читать научатся, постоянно знали.
        Поэтому-то и полюбила, если это можно назвать именно этим словом. Потому что это была не чистая материнская любовь, а чувство, в значительной степени, замешанное на страхе. На страхе за свою жизнь. Потому что если дети вырастут со злобой на непонятно чью мать, за которую можно получить огромные деньги, то... В общем, сообразят, что надо делать, слава богу, не дебилами Люся их родила.
        А потому, как тут своих детей не начать холить и лелеять, пылинки с них сдувать, ходить в парк гулять, книжки вслух читать, лакомства в рот пихать?.. Чтобы всегда чистенькие и опрятненькие, выгуленные, от свежего воздуха румяные, с уроками сделанными и проверенными. В хорошей школе, с перспективой на прекрасный вуз. Чтобы когда вырастут, вспоминали бы свое прекрасное детство и нежную любящую мать, которая всегда была рядом - с ненавязчивой лаской, с добрым словом, с теплой улыбкой...
        Что значит, была рядом? Она и будет. Будет долго, счастливо и безмятежно.

        Открыть клуб "Дальтоник" было проще, чем провести медицинское освидетельствование при приеме. Что б без симулянтов, прикидывающихся черно-белыми визорами. Еще сложнее оказалось ввести обычай, чтобы богатые платили за бедных, а бедные пользовались одновременно ножом и вилкой. Потому что сословно-имущественные барьеры в его планы не входили. Это должен быть народ. Единый. Цельный. Монолитный. Народ самоидентифицированный. Крепко спаянный за счет осознания своей уникальной роли в мировой истории.
        Дружный.
        Крепкий.
        Со свежей кровью в жилах.
        С варварскими амбициями.
        Не только пить из звонкого хрусталя и есть со сверкающего белизной фарфора.
        Но и разрабатывать собственную доктрину.
        Положить начало истории.
        Медленно обрастать собственной культурой.
        Фольклором.
        Запретить Скрябина.
        Из всего изобразительного искусства принять к сведению только черно-белую графику.
        Балет и оперу не трогать, за исключением декораций.
        Из прозы, поэзии и драматургии убрать путем аккуратного зачеркивания не существующие в природе, выдуманные праздными умами ложные прилагательные и наречия.
        Закрыть производство охры, сурика, лазури и пр. Оставить свинцовые белила.
        На базе клуба создать политическую партию, главной задачей которой является взятие власти мирным путем.
        Внести кардинальные изменения в государственную символику: "Флаг РФ горизонтально разделен на три участка. Вверху - белый цвет. Посредине - серый цвет. Внизу - черный цвет".
        Вернуть так называемое "цветное" телевидение к рубежам 1970-го года. Сэкономленные средства направить на интенсификацию генетических исследований по стимулированию самовоспроизводства с возрастанием по экспоненциальному закону.
        Открыть сеть специализированных лечебных учреждений по нормализации зрительной функции граждан. По отношению к уклоняющимся применять принудительные формы лечения.
        В историческую литературу внести следующие изменения. Переименовать Красную Армию в Черную Армию. Войну Алой и Белой розы считать войной Черной и Белой розы.
        В области географии: присвоить Красному морю название Черное море-2. Желтое море отныне считать Серым морем. Разработать и внедрить более контрастную шкалу серого цвета для применения ее в картографии.
        Членов клуба считать ветеранами движения, установив каждому из них пенсию в размере трех среднестатистических норм материальных и духовных потребностей. Ввести для них особые знаки отличия. Проявившим доблесть и мужество вручить именное оружие, инкрустированное ценными породами древесины контрастных оттенков.

        Вера, воздушное существо, сотканное из света и серебристых паутинок, искрящихся в лучах рассвета. И напоминающих об испещренных трещинами седого времени полотнах средневековых мастеров в пасмурную погоду. Вера и два-три голубя, беззвучно топочущие у ее ног, у стоящей на сквере в тени скамейки.
        Вера еще совсем молоденькая. Лет двадцать пять. А может быть, и того нет. Как определить точно, когда плоти совсем мало, с неглубокую детскую ладошку?
        Вера не колдунья. И не заколдованная. Она просто не знает, зачем она тут, зачем ей тут, со всеми нами, быть. Зачем она всем нам? Зачем мы все ей?
        Вера рада бы как все, да не может. Не получается, сколько не пробовала. Пыталась нарастить хоть что-то на тоненькие косточки. Да как это сделаешь, если от любой еды тошнота подступает к горлу. Проглотить пару крох - сущее мучение. С последующими слезами. С самоупреками. С душевным терзанием. Как - плоть Христову? Хоть и учил он это всем делать, да не получается. А не получается делать то, чему он учил, значит, греховна. А если греховна, то и плоти его недостойна...
        Так лишь. Каким-то чудом. Живя за счет воды и воздуха. Вот разве что соки всякие она может, да и то зажмурившись, словно в прорубь бросаясь, отрывая от губ стакан в изумлении: как, и за это мне ничего? Как, я осталась жива?
        Как она была жива - Верочка, медсестра, ангел в белой шапочке, бесплотно шелестящая по больничным коридорам, по улицам родного городка, по наполненной эхом квартире? Как? Знать, жива была святым духом. Хоть и в церковь не ходила, стыдясь свей греховности, когда еще ребенком во время причастия не смогла. Поэтому и молилась сама с собой, молилась неправильно. Вернее, правильно, но только слова были совсем другие. О которых ни единая душа не должна не только знать, но и догадываться.
        Верочка, свет отраженный. С небес ниспадающий.
        И надо же такому случиться, что она, в помыслах безгрешная, влюбилась в больного, в Коленьку. Которого ели довезти успели. Совсем на тоненькой ниточке подвешенный был.
        Сутками от постели не отходила. Молилась, пот утирала, слова добрые шептала. Перевязывать раны его страшные никому не позволяла. Только сама, нежно, взглядом безгрешным и дыханием чистым врачуя.
        Через неделю глаза открыл, через две улыбаться начал. Такой же как и Верочка, словно робкий лепесток пламени свечи, колеблемый сквозняком. "Ты бы поспала, Верочка, а я уж сам". Поняв в беспамятстве что-то такое, что неведомо крепким людям. Любовью у небытия отнятый, любовь особую познавший, которая, чем больше ее отдаешь, тем сладостней.
        Через месяц уже ходил, крепнул.
        Вскоре выписался. И они стали встречаться у нее. Сколько времени удавалось украсть у бессмысленной суеты, столько и проводили вместе. Любили, взявшись за руки. Вера и Николай. И чем дальше в прошлое отодвигалась болезнь, чем больше забывалось бесплотное парение над пропастью, тем больше менялся он, любимый. Любимый случайно, вопреки всей ее жизни. На Верочку по-иному смотреть начинал. Не как на ангела. Как на женщину.
        Но не могла Верочка любить плотски. Нет, не стеснялась она. Всю себя пыталась отдать Николаю. Но ничего у нее не получалось. Потому что жару земному взяться было неоткуда. И видя, что любимый от этого огорчается, терзалась, мучилась. И притвориться даже не могла, чтобы вместо ласковых слов шептать горячие и покрываться потом. Притворяться, что себя забывает. Потому что правдивая была.
        И тогда Верочка поняла, что так больше нельзя. Что вскоре она навсегда потеряет любимого. А значит, надобно каким-то образом напитаться плотью. Человеческой плотью. Но не Христовой, что было бы для нее равнозначно чудовищному святотатству - брать Его плоть не для того, чтобы Его восславить. А для себя. Для себя ничтожной, пытающейся таким образом свое устроить, свое личное. И Его тело дарить Николаю!
        Поэтому можно было напитаться не тем, что тело Христово, не тем, что заповедано в пищу. А другим чем-то.
        Человеческим. Созданным по образу и подобию, а, значит, и совсем другим, Его частью не являющимся.
        Только так, лишь так можно было избежать самого страшного предательства. Только так Верочка могла сохранить душевное целомудрие.
        Ну а остальное уже дело техники. Главное, придумать, понять что и как. Главное победить соблазн, прикидывающийся агнцем небесным. И Верочка стала брать у лежачих больных кровь из вены. Брать шприцом не очень большим - много ли ей надо? И тайком пить эту кровь, теплую, чужую, не Его.
        Много ли ей надо?
        И к щекам из глубина начала приливать краска. И в глубине начала распускаться алая роза жизни.
        И жаркие объятья. И горячие поцелуи. И нетерпеливое срывание одежды. И исступленные стоны. И полнота страсти. Страсти, купленной не Его телом.

        Жить Виктору было непросто. Все время где-то сбоку, рядышком, на фиксированном расстоянии. И только во сне, в причудливых переплетениях событий, пространств и времен, Виктор был всегда один. Там Виктор распоряжался собой полностью.
        А утром, прежде чем открыть глаза, с неприязнью думал: "Сейчас встанет, ублюдок. Встанет как миленький, потому что за ночь мочевой пузырь наполнился". И Он, действительно, вставал. Не Виктор, а Он, которого Виктор всегда звал "Он" и никогда "Ты". О "Я" не могло быть и речи.
        На посторонний взгляд, Виктор и Он ничем не отличались, более того - были одним и тем же человеком. Но Виктора обмануть было невозможно. Невозможно Виктору было и изжить в душе неприязнь к Нему. Потому что Он всегда подавлял волю Виктора своим бычьим упрямством. Он всегда делал так и то, что ему было нужно. Или что взбредало в голову, что-нибудь алогичное, глупое, а то и вовсе постыдное. И Виктор всегда подчинялся, всегда шел на поводу, хоть и клял мысленно и Его и, себя на чем свет стоит.
        Он был малосимпатичен. Хотя и прикидывался. И отчасти Ему удавалось вводить в заблуждение окружающих.
        Однако и окружающие, если в них покопаться как следует, наверняка были такими же - актуальное ядро (каковым и был Виктор) и виртуальная оболочка (ипостась Его), которая представляла собой бесконечную вереницу образов, меняющих друг друга с пулеметной скоростью. Точнее - со скоростью кинопроектора. И вся эта вонючая виртуальность жила не сама по себе, но имела намерение актуализироваться если не в ближайшее мгновение, то через день, через год, когда-нибудь...
        Однако Виктору копаться в окружающих не было ни резона, ни кайфа, ни даже любопытства. Своих проблем хватало выше крыши. Своей борьбы, своих постыдных поражений и эфемерных побед...
        Собственно, так было всегда, с раннего детства. Однако тогда Виктор еще как-то управлялся с Ним. Обуздывал что ли. Поэтому, благодаря этой способности (увы, утраченной с годами), а также раннему развитию, Виктор держал это знание в себе, никого в него не посвящая. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что оно будет квалифицировано как шизофрения. Со всеми вытекающими последствиями.
        Знание, конечно, было поверхностно. Поскольку Виктор не представлял природы Виктора и природы Его. И лишь в зрелые годы начал кое-что узнавать. От французов, которые в силу беспрерывного взаимодействия трансцендентального поля и сингулярностей различного порядка в поствоенное время оттеснили с арены немцев.
        Именно от них он узнал об оппозиции актуального и виртуального. О том что виртуальное, на бытовом уровне понимаемое как компьютерные картинки, отнюдь не соответствует своему словарному значению: Virtualis - возможный, который может появиться при определенных условиях. А может, мол, и не появиться. Отнюдь: виртуальное - это вполне реальная штука. Оно реально хотя бы потому, что производит на наблюдателя вполне реальный эффект.
        И в то же время оно эфемерно, поскольку во многом является лишь образом актуального, то есть существующего в настоящем. Однако этот образ вбирает в себя воспоминания о миновавших состояниях актуального. Шрам на Его правой руке - ничто иное как ненужное воспоминание об одной из актуализаций Виктора.
        В то же время в Его виртуальности просматривался будущий Виктор. Достаточно было посмотреть, как Он отрывает ногу от земли, и становилось более-менее понятно, в какой точке пространства Виктор окажется спустя секунду. Какой-либо Его более значительный поступок предполагал знание о более отдаленном будущем актуальности Виктора.
        Короче говоря, Виктор довольно скоро разобрался, что Виктор актуален, а Он виртуален. Казалось бы, жить можно, поскольку, согласно теории новых французов, не только виртуальное предопределяет будущее актуального, но и существует обратное влияние, что предполагает возможность Виктора частично управлять Им, руководить Его поступками, из которых вытекает будущее Виктора.
        Однако это было не столь легко осуществимо на практике. Ведь Он был в значительной степени элементарным животным, которое прислушивается лишь к примитивным рефлексам. Голод, потребность отдохнуть, желание самки, боль, испуг, радость подавления чужой воли, насущность опорожнить кишечник - вот, собственно, и всё.
        Хотя и это, казалось бы, не сулило ничего страшного. Однако обостренную эмоциональность (совершенно ненужную) в отношение Виктора к Нему привнесли убийственные слова Бодрийара: "В наши дни виртуальное решительно берет верх над актуальным; наш удел - довольствоваться такой предельной виртуальностью, которая в противовес аристотелевской лишь устрашает перспективой перехода к действию. Мы пребываем уже не в логике перехода возможного в действительное, но в гиперреалистической логике запугивания себя самой возможностью реального".
        Подлило масла в огонь еще только занимавшейся войны осознание того, что виртуальное, не только воздействует на актуальный объект, но стремится к его виртуализации.
        "Так, значит, Ты, скотина, хочешь, чтобы и я стал точно таким же скотом?!" - полыхнуло в сознании Виктора.
        И тогда он принял решение действовать решительно.
        Искать поддержки у французских словоблудов не приходилось: "Виртуальный образ поглощает всякую актуальность личности, в то время как актуальная личность не более чем виртуальность". Изъясняться софизмами - дело нехитрое, рассчитанное на дешевые аплодисменты толпы.
        Тогда Виктор решил обратиться к более древнему, а, значит, и более достоверному знанию. Однако средневековые схоласты его откровенно разочаровали. По их мнению, виртуальное было чем-то вроде идеального. И в то же время оно было не возможным, но в полной мере реальным, как реален Бог. Бог у них считался виртуальным!
        Много чести для этого козла! С Богом его сравнивать!
        Наступил момент действовать, а не размышлять. Действовать самым кардинальным образом, несмотря на то, что реальное и актуальное, согласно теории, были неразрывными. "Ничего, - ожесточенно думал Виктор, - я Его не только от себя отделю, но и в землю зарою!"
        Несмотря на абсурдность этой идеи, в ней содержалось рациональное зерно. Рой виртуальных образов, заключенных в Нем, содержал и такой, согласно которому спустя какое-то время Виктор должен был умереть. В его актуализации сомневаться особенно не приходилось. Разрушив его, Виктору можно было надеяться на бесконечное существование.
        Однако спихнуть Его под поезд или выкинуть из окна оказалось невозможным. Кто знал, что при всей эфемерности и призрачности Его существования, которое определялось лишь планом имманенции, рассеченным в точках разрыва континуума на мириады планов, планов, описываемых в терминах теории неопределенности, кто знал, что в Нем сидит такой ломовой инстинкт самосохранения?! Не в смысле сохранения своей структуры, определяемой сингулярностью, а в самом что ни на есть бытовом плане. Порезав палец, Он начинал выть, как бешенный шакал!
        Но выход был найден. Он состоял из элементарных частиц. Природа Виктора была иной. Исходя из этого, Виктор, чтобы разорвать связующую их нить, предпринял отчаянную попытку полного пресечения Его актуализации на атомарном уровне. Силой мысли Виктор заставил материальные частицы бесконечно долго пребывать в состоянии неопределенности, описанном Гейзенбергом.
        Этому процессу можно отыскать аналог в области классической механики. Виктор как бы отправил в полет эскадру самолетов, дав ей единственное задание: летать над океаном до тех пор, пока в баках не закончится топливо...
        Однако эта параллель, если вспомнить о судьбе автора "Маленького принца", переводит нас в сферу романтического, чего Виктор в силу своей актуальности был абсолютно лишен...

        В общем, апостол Петр, который согласно ритуалу встречал Виктора у врат, долго не смог соблюсти формальностей, поскольку его душил дикий хохот. Однако мнения по поводу поступка Виктора были не столь однозначными, а разделились на полярные. Кто-то считал, что он совершил подвиг и посрамил врага рода человеческого. Кто-то воспринял содеянное как несусветную глупость.