* * *

        Снег, пыль, деньги, темные окна, к которым снова и снова приходишь, молчание. Но об этом нельзя. Стальные змеи, алюминиевые бабочки на ветвях. Наше время известно. Из места, где нет ничего, и даже ничто под вопросом, не отпускает, не оставляет с собой. В Петропавловске-Камчатском – полночь, всегда, неподвижное равновесие. Повторял, что уходят, чтобы собрать, и не думал, что это вот так проверят. Оказалось – правда, но об этом нельзя. Лишний Египет, лишний Крит, лишние шоколад и шерсть. Нет меня, есть вопрос, есть пульс в твоем телефоне утром. Пустота без ответа всасывает голос в любых количествах. Продолжается – троллейбус, крошки торта, тень от елки, обида, ожидание, отражение, сон, свет.

* * *

        Ожидание – стоящее и движущееся. Стоя – в звенящую воронку, черную звезду, между сухих чаинок. Двигаясь – в поле пыли и снега, в город прозрачных домов, в белополосое небо. Опираясь, поддерживая, выпуская. Собирая, отталкиваясь, вращая. Потому что одного и того же – какая сторона другая. Так ветка становится твоей. И сквозь долгую воздушную еду сверху видно южные звезды.

* * *

        Вулканическое стекло – твердая тьма. Точка на поверхности – вершина конуса, основание неизвестно где. Пища – корни, завязанные коричневыми узлами под землей. Три замка – ореховый, костяной, туманный – не найдешь, не откроешь. Расстояние только внутри, а часы переводят между. У земли углы – западный, тихий, вогнутый, морской.

* * *

        Материал – горящее дерево. Масло на хлеб в огонь. Корни на камне из воздуха, в него возвращаясь. Общий, сколько между – неважно. Стремящаяся стрела оказалась мишенью. Прыгаешь в воду – попадаешь на камень. Земляничное поле за дверью c лестничной площадки. Найденная в полдень вчерашняя ночь. Не потеряешь дорогу, записанную в волосах. Некрашеный дельфин и морская змея не выходят на берег спать.

* * *

        Ты надоишь молоко с ветвей березы. Мы позавтракаем, сожжем веник и покормим ветер. Кто лучше тебя умеет собирать молчальную воду? И первую страницу ты не забываешь бросить в реку.
        Тебе не нужны чужие пчелы, но сколько ты оставила наростов на березах! И все-таки мы будем оборачиваться на голос, будем спать на закате, пойдем в лес четырнадцатого сентября. Пока не собран молчальный сноп, пока мы встречаем Новый Год с открытыми глазами, пока не вылита вся вода в моем доме – говорю это перед орешником.

* * *

        Мандариновый дым и замерзший мед. У границы осени спрятан закат. Дождь избегает кланяться, так и оставляет себя на дороге, а она липнет к ногам, а окна – к глазам. Не бойся ждать, не бойся делить хлеб.
        Почему это уже половина? Плач никогда не уходит за человеком. Мимо ворон, в предместье книги, пламенем на огне, сбросить с себя рыбу, пусть они думают, что существуют, хлопья тишины.
        Кентавр пускает стрелу, но ее попадание – ее поражение. А Телец хранит бесконечные ребра черного краба, где в середине – пульсар запястья.
        Здравствуй – кто говорит в темноту, кто говорит – в огонь. Всякий пришедший остается, часто и не зная об этом. Его не спрашивают, его слушают. Он остается и уходит в воздух, открытый со всех сторон, к океану, которому не нужно имени, ко всем, кто живет на лесной дороге, к корням свечи на берегу шиповника, к снегу, любующемуся вечерними окнами. А взгляд терпеливей травы, и ночью через луну и море в глазах отражается солнечный свет.
        У ожидания нет хозяина, есть одновременные окна.

* * *

        Можно, завтра ты это сделаешь без меня? Да, конечно.
        Голос в трубке встряхивается. Лист, в который попала тяжеленная капля. Уж, к которому подошли ближе его длины. Голос гаснет. Легко обещать свободу, трудно ее дать. Научиться разжимать пальцы и забывать.
        Первое движение – навстречу. Научиться остановить это движение. Оставить свободу дать свободу. Уйти туда, где свобода дает.
        Иначе – повторение. Маятник, постепенно останавливаемый трением. Только один путь к, очень много путей – не от, просто куда-то еще. Точка – почти смерть, наверное. К – от – к – от – жизнь, но маятниковая. С прямой не сойдешь, только тянуть ее влево-вправо, глядя с тоской по сторонам. Туда – треугольники, ломаные, параболы, гипоциклоиды всякие. Line – линия, она же строчка.
        Мидия прикрепляется к камню, крокодил умеет бегать только прямо, у дельфина пространство воды.

* * *

        Луна не нуждается в разрешениях – этим и интересна. Но если клад, орех, записка, стекляшка спрятаны – стоит ли их разыскивать? Ведь проблема – не отыскать (найти можно и то, чего не было), а – что делать с отысканным? И в воздухе раствориться не так легко. Даже осьминог в воде растворяется не весь. И ты не зеркало – и тем более не вода. У змеи кожа не зеркальная, а шелковая, матовая. И змею не заставишь, а если кто и пляшет под дудку – не змея это.
        Дело не в прощении (что отменяется посредством прощения? – не знаю. – но этого не было. – то есть отменять нечего.) Дело только в ожидании. Ожидании встречи, когда думают только о встрече.
        Препятствие ли стекло или нет - об этом спроси свою муху. Но препятствие и спасает ее сейчас, в декабре.
        Колокольчик над дверью – не веточка чертополоха. Пусть входят – только пусть скажут об этом, пусть хотя бы неслышимым свистом летучей мыши.
        Мы уже давно потеряли интерес к игре в зеркала. Видеть опять и опять себя – так скучно. И вместо "должен" у нас уже давно – "здравствуй". Вместо "обида" (слишком уж много места она занимает) – "ожидание". Или "город". Или "книга".
        Муха не выбрала тебя, ей просто стало интересно – а что там, в декабре? Что такое елка, каков на вкус рождественский индюк. Она сумасшедшая, она не рассчитывает ни на что, потому ей и надо помочь. Сейчас она удивляется, ей некогда говорить, как ее зовут. Но ты-то умеешь говорить с ней так, что она и не подозревает об этом – ведь ты не играешь в зеркала.

* * *

        Арабская вязь – голубое небо Самарканда, стих из Корана на доспехах. Стена – кинжал, воткнутый в воздух, потому и можно писать на ней, на нем и на нем. Ни одного угла – змеи пустыни, песчаные черви, и еще точки, норы, куда тоже кто-то уполз. Многие змеи подняли головы, колеблются и шипят, угрожая – хорошо, что конверт несъедобен и удерживает их внутри. Мудрой змее нечего делать в строю этой армии, она лучше немного поможет Кандинскому. Или обовьется вокруг букв кириллицы Мандельштама – там столько удобных веточек. Дерево слуха, дерево смысла, оно не режет воздух, а исчезает в нем – листьями – кто скажет, что тут еще дерево, а там уже воздух? Листья свободны, они не лежат в несъедобном конверте, они еще согласятся побыть недолго в листах/листьях журнала, да и то не всякого, но и оттуда вылетят, потому что судьбы нет, есть ветер.

Контексты

        1.

        Будто какой-то диссонанс врывается в слаженный строй звуков, которые встают в воздухе, легко переплетаясь друг с другом, то сливаясь, то разъединяясь. Я пребываю в гуще оцепенелых существ, из коих каждое требует, пусть безуспешно, небытия всех остальных. Резкий поворот, узлы и беспокойные складки, нервное движение рук и какая-то очень личная тревога, выраженная в вытянутой шее. Кого вы хотели развлечь? Кого восхитить, с кем сравниться, кого исполнить безумной зависти, кого озадачить и кого преследовать по ночам? И помните, что у нас есть все основания предполагать, что противник использует свои подводные лодки. Во всех случаях мы имеем устремление тела вперед, почти достигающее прорыва его телесной оболочки. Здесь можно встретить лишь печальный цветок, асфодель, выращенный этими героическими полями из могильного праха греческого народа.
        Искушенные опытом археологи дают теперь свободу расти всему, чему угодно. Черные поля шляпы еще больше оттеняют светлый цвет волос. Жизнь становится каким-то постоянным прислушиванием – к чтению новеллы, к звуку воды, к полету времени. Мира не существует, существуют только картины, нет иной возможности творчества, как разложение существующих произведений на составные элементы и приведение их в новые комбинации. Вообще очень легко быть мудрым после того, как событие совершилось, и говорить о том, что следы идущих торпед можно было видеть, что противник никаких мин не сбрасывал и что подводных лодок в том месте не было.
        Оказалось, что фотография мне вовсе не помощник, а враг, она мстила в открытую – любуйся, мол, что теперь произойдет. Для таких темпераментов жизнь обращается в вечное ожидание встречи с необыкновенным, и необыкновенным становится многое, в чем другой увидит только обычное. Чудесный сон был тот, другой, нелепый, как все сны: диковинные дороги удивительного города, зеленые и красные огни, не дававшие ни пламени, ни дыма, огромное металлическое насекомое над ними. В 20.28 курс главных сил был изменен на SW.
        Палиндром опрокидывает башню, но в то же время играет со смыслом и буквой, смыслом бытия и буквой бытия. Здесь есть лавры, тонкие кипарисы, темный плющ и виноградные лозы со сладкими плодами. Будущее, если оно и возможно, то только как сила, которая случайным образом связывает мельчайшие мгновения настоящего в одной точке, вовлекает их, действуя центростремительно, в воронку вечности и, следовательно, исполняет. Каждый, кто входит сюда, еще храня в памяти веселый шум и солнечный свет флорентийской улицы, испытывает острый укол этой мысли. Это я не пишу о глазах, просто мне хочется понять, вот я и сказал: "Две вспышки зеленой тины".

        2.

        Либидо, оторвавшись от внешнего мира, обращается на собственное Я, и таким образом создается состояние, которое мы можем называть нарциссизмом. Даже при самых надежных укрытиях садическое пространство предполагает некую "тайную комнату", куда либертен уводит некоторых своих подданных. Другая часть исходит от подтвержденного опытом всемогущества, третья часть – из удовлетворения объект-либидо. Эти режимы связаны с местными погасаниями и повторными воспламенениями отдельных очагов горения вследствие неравномерности распределения топлива вдоль кромок стабилизаторов.
        Эти поведенческие нормы хорошо известны, и мы не можем сомневаться в их исторической подлинности. Поэтому не так уж удивительно, что потеря мужских зародышевых желез в зрелом возрасте может остаться без всякого влияния на душевное состояние индивида. Нас предупреждают, чтобы мы не слишком переоценивали влияние одного только такого момента, как страх крови. Именно в этом вопросе Сад придерживался крайних воззрений: передний подшипник компрессора нагревается при работе примерно до 120...200О С, средний подшипник до 200О С, а подшипники турбин до 300О С и выше.
        Как видим, Сад предстает более нравственным, чем наши современники. Я не был бы удивлен, если бы в других случаях эта часть кастрационного комплекса проявила свое действие только после состоявшегося выбора объекта. Как исключение, возможна установка третьей опоры во избежание опасного режима работы ротора на критических оборотах. Эти продвинутые люди вдруг оказались выбитыми из колеи, дезориентированными: дело в том, что их либертинаж обладал значением лишь при том уровне жизни, который был у них в ниспровергнутом обществе. На практике в неравномерно нагретых деталях изменение температуры всегда сопровождается изменением напряжений.
        Жертвы же находятся в сфере бытия и потому могут быть представлены лишь через пустые знаки, через один и тот же неизменный портрет, который не изображает, а утверждает их. Самонаблюдение в смысле параноического бреда наблюдения принимает участие в образовании сновидений. Это участие непостоянно. Однако само увеличение числа опор роторов ведет к возрастанию величины прокачки масла и осложнению в организации отвода тепла от масла.

        3.

        Прекрасно. Будем считать, что это доказано? Или как, по-твоему? Чтобы человек мог, однако, снова оказаться вблизи бытия, он должен сперва научиться существовать на безымянном просторе. В Риме вспыхнули беспорядки и, чтобы их подавить, пришлось стянуть в город войска.
        Всякий желающий станет беседовать с кем-то другим. За это Диоген назовет его пчелиным камнем. Но в чем заключается это существенное? Все свое внимание я сосредоточил на моих неясных впечатлениях. Следует скорее жалеть тех, в кого влюбляются, чем завидовать им. Проигравший, которого называли "ослом", вынужден был сажать себе на плечи и нести того, кто выиграл и получил почетное звание "царя". Историческая традиция сохранила имя некоего Тимократа из Спарты, оставившего руководство по игре в мяч.
        Все утверждают, что делают так потому, что уступают силе наслаждений или скорби. Потому что ведь гораздо больше риска в приобретении знаний, чем в покупке съестного. Осторожное и сдержанное имя чего-то вообще существующего. Позволь больше не занимать тебя моими рассуждениями – на этом я закончу свою речь.
        И, кроме того, меня интересует (какое это все-таки слабое и изношенное слово "интересовать") загадка, сохранившаяся в записках Памфилы. Рваные полосы света бороздят землю, шевелят, раздирают ее и выделяют то здесь, то там бледно-зеленые лучи, позади деревьев – как видения бессонницы. Можно позволить ей наряжаться, всегда имея против нее оружие. Только все они – не изобретатели нового способа изображения внутренности предмета. Гесиод не одобрял смельчаков, пускавшихся в плавание уже ранней весной. Если хочешь привить умение убеждать или иное прекрасное качество.

        4.

        Он сотворил во сне целого человека, юношу, но тот не вставал, не говорил, не мог открыть глаз. Сочинить "Дон Кихота" в начале семнадцатого века было предприятием разумным, необходимым, быть может, фатальным. Если бы мы вдруг пришли и объявили, что все уже в порядке, что, к примеру, тут произошло недоразумение и оно уже полностью улажено или что хотя тут и был совершен проступок, но он уже исправлен. Чаще всего это вызывает в представлении картину некоего зеленого кипения, неразличимого и безостановочного, некой великой стихийной деятельности, противоположной началу человеческому, некой однообразной массы, которой предстоит поглотить нас, чего-то сплетающегося и рвущегося, дремлющего и нижущего все новые узоры.
        Повторяю, что даже самое незначительное из его воспоминаний было более точным и ярким, чем наше ощущение физического удовольствия или физического страдания. На английском и русском, на английском и украинском, на английском и польском, на английском и чешском, на английском и венгерском, на английском и румынском, на английском и албанском, на английском и болгарском, на английском и сербо-хорватском, на английском и русском, на американском и европейском. Совсем не нашлось бы таких, которые исчерпать невозможно. Земля, на которой не так-то много всего, но зато каждая вещь расположилась прочно и навеки.
        При наступлении ночи деревья, смутно жестикулируя, беседуют на языке глухонемых о его сокровеннейших мыслях. От китайского правительства собирались также потребовать, чтобы в случае приглашения иностранцев для руководства тем или иным ведомством Китайской империи дела Северного Китая были бы изъяты из ведения того учреждения, во главе которого предполагалось поставить иностранца. Тот, кого ты ни разу не видал, но постоянно ждал, ждал с настоящей жадностью, тот, кого ты совершенно разумно считал несуществующим, он, этот проситель, сидит перед тобой. Ничто не случается однажды, ничто не ценно своей невозвратностью – но все это оставалось для него лишь неким далеким фоном раздумий, простором его сомнений, ареной его шагов.
        Должно быть, он страдал крушеньями нервных путей, происходившими всегда в одном и том же месте, на одном закруглении рельсов. Впрочем, именно недоверие к собственному мнению давало ему известное утешение. О зимнем лесе, об унылых сумерках, о бубенцах мягкой укоризны в темнеющем воздухе – воздействие было слишком сильным, он полностью умолкал, прятался и отваживался пошевелиться лишь тогда, когда оказывался далеко.
        Такая старина (хоть и есть в ней что-то устрашающее для людских глаз) не иначе как дело рук Бессмертных. Все, добросовестно повосхищавшись картиной и честно воздав ей дань славословий, находят затем, что она грешит слабостью исполнения, и сходятся в том, что художник решительно не умеет писать.

* * *

        Лицо камня – внутри.
        Там он движется. Проползают друг по другу черные и красные сгустки яшмы. Шевелят шершавыми ножками раковины мела. Пульсируют, сжимаясь и разжимаясь, кольца пещерного оникса. А внутри кристалла изумруда ходит зеленый луч.
        Если камень расколоть, он успеет отвернуться, и виден будет только его затылок – твердый и неподвижный. Так приходит к камню смерть – когда пространства для движения становится слишком мало. Но движение не пропадает, и песок не стоит, он подгоняет реку и ветер. И он уйдет в глубину, и снова станет камнем, и будет неслышно шуршать за желто-коричневым сколом.
        Дерево стремится наружу – из-под земли стволом, из-под коры листьями. Камень не так простодушен. Он сосредоточен и одинок. Он знает, что помощи ждать неоткуда. Он будет стеной и опорой сам. Он надежен.
        Камень не стремится привлечь к себе яркими лепестками, сладкой водичкой, тенью. Он лежит молча – на поверхности или в километре от нее – и не станет звать кого попало. Он будет смотреть на подошедшего и ждать. Времени у него достаточно.
        Может быть, он разрешит снять с себя корку. За ней будут цвет и свет. Краски, металлический блеск, преломленный луч. Они холодны и не нуждаются в пришедшем – как цветок в пчеле. Камень продолжает ждать. Он проверяет – только ли блеск нужен от него.
        В центре камня, куда обращено его лицо, – черная точка, вершина конуса, развернутого в увиденное камнем время. Камень говорит в нее и ей. Точка встречи всех камней, точка встречи с камнем.

* * *

        Переверни треугольник – и получишь огонь из воды. Так это делает змея на своей коже. Но у земли и воздуха разный огонь. И ничто не навсегда перед глазами акации, ее фиолетовым веером. Пусть флейтист стоит на черно-белых квадратах, у нее свои змеи – гремучие, коричневые, внутри каждой – ожерелье. Весла времени, задача открытой ладони. Спрашивают лицом к северу, отвечают лицом к югу. Паутинные луны висят над дорогой, на перекресток нужно приходить в одиночестве. Дым указывает путь и предотвращает несчастья – это горит ежевика в собственном белом остром огне. Она – вместо солнца змеи, никогда не выходящего из-под земли. Отдых воды, желание огня, мир, медленно вращающийся вокруг шипа акации.

* * *

        Буква ноль – молчание – может добавляться к словам. В общем словаре полно пустых пятен, у иных слов двадцать значений, иные вовсе с пометкой "неопр". Там же и календарь, который сбрасывает старую кожу, обросшую пометками. Время времени, дня не хватает на ночь. Возможность создавать колено или ключицу прикосновением, умение ловить, оставляя на воле.
        Горы на горизонте говорят: есть что-то еще. Географическую карту лучше рассматривать с торца – так игла попадает в иглу. Ночью ладонь, только двигаясь, стягивается из пространства. Капля, попавшая на кристалл соли. Нужно ли быть прежде, чем измениться? Лед переносит камни. Только руки раскрывают руки. Голова запрокинута в пространство волос.

* * *

        1.

        Если каждый день впадает в одну и ту же ночь, каждый один под паденьем листвы. Приходит на север, облепленный мокрым снегом имен. Желторотые звезды, розы и вороны, замерзший лист крошится в кармане. Письмо самому себе возвращает к воздуху по пути, освещаемому окнами в доме чайки. Договор с худой гордостью Египта. Так строится обелиск луны из непрожитой пыли в белоголовых углах, из тонких углей ветвей.

        2.

        Веслами грести по золе. Сухость пирамиды пыли от этого не изменяется. Мера единорога – латынь. Тело востока – равнодушный шелк. Восковая сеть в ночи книги, откровенная осень, камень-музей. Откапывать брод, отпускать кариатид апреля. Колени ночного пляжа – там песок отказывается костенеть.

        3.

        Где это? В воздухе головы, в голове воздуха. Такое небо плохо идет на облака, ему всегда не хватает звезд, тех, что – источники трав. Нимфа ночная, последняя грусть, это везут гвоздику и перец. Больно от взгляда ящерицы. Госпожа дождя, карманы полны бересты. Легкая верхняя медь, листва, сорвавшаяся с губ.

        4.

        Тряпки бензиновых снов, гашеная известь газет выпрашивают лысый хлеб у хозяина дохлых крыс. Квадратное впечатление, вторая комната неблагоприятна, третий полупустой. Рассортированный день – благоразумный шкаф. Забей в стену еще полчаса. Дохлые звуки резиновой ночи, ориентирующейся в городе по пачке "Беломора".

        5.

        Книжные полки на пустых улицах. Люди живут в квартирах, в городе живут трамваи и троллейбусы. Над ними вспыхивают нимбы, а ты знаешь тайные имена чайника. Зачем ловить краба? – чтобы дать ущипнуть за палец и отпустить, и не просыпаться. Туго натянутый свинец, град на берегу, река движется, отражения остаются, даже когда домов уже нет.

        6.

        Гербарий гербов, прирученный череп, виноградины привидений. Так убывает в песок застенчивость лезвия. Чем удержать колонну гвоздей – всеми кругами неба? Но кто дает дождь, дает и оберточную ночь. Кто разрешает паутину – ловит ведро в теле воды. Всякой черепахе хочется, чтобы ее погладили. Оттолкнуться от потери, где лед ударяется в звезды.

        7.

        Нашествие папирос, сны о шатающихся зубах. Север недовольно передвигается к синей лампе. Я бы хотел умереть от холода. И каждый вошедший делит комнату пополам. Так потолок действует на ночь.
        Волосок дороги перегорел, время переделывать взгляды назад, выспаться на перекрестке. Мох, морская волна, скрытная вода, весло уходит на дно. Секунда - тонкий нож, она же и скатерть. Здесь увидеть – значит восхититься. Сигнальный дождь.

        8.

        Кто ты – листьев домиком. Я к тебе смола, время твоей реки, тьмы глаз, глаз тьмы.
        Ночь стачивает холмы. Бабочки выведут к углам созвездий. Между надкушенным яблоком и стеклом, где ищет путь улитка. Если не ладонями – ресницами. Если не воздухом – длинным листом ивы.
        Ветру тысяча лет, в чешуе облаков рыба уходит спать.

        9.

        Горсть муравьев, козявка кувшинковая, божья коровка двенадцатиточечная, что выпадает в осадок из голоса?
        Дерево при потоках вод, ветреный день над земляникой. Его проявление, его утешение между вербой и гвоздикой. А вода в погоне за контурами камней, и яблоко падает до центра земли. Здесь, на берегу запаха сухой иглы, два года назад зарыты четыре недели, и взять их – все не хватает времени. Забыть вещь – значит отгадать ее? Это ходьба по намокшему полю.
        Маленькие динозаврики волочат хвосты по листве в конце сентября.

Оборот анкеты на получение германской визы (Саратов)

        Визы пока нет – ждите – из Штутгарта не пришел ответ на запрос – ну и ладно, в Москве пришлось бы в посольстве неделю зубами и локтями в очереди, а тут тихо, спокойно, и всего только второй день. А в киосках торгуют билетной продукцией – это тебе не банальные "талоны на транспорт". Не знаю, сколько здесь стоит троллейбус, – ведь столько времени – и можно ходить только пешком. Тогда под ноги падает чья-то сигарета, рассыпается искрами, и ветер гонит огоньки перед тобой десять шагов – к Бабушкиному взвозу – взвоз потому, что от Волги вверх круто, а почему бабушкин? Хотя на улице рядом над дверями, над воротами, на балконах – кружева, хотя и чугунные. А можно поднять взгляд выше – и там окажутся красотки в ослепительно голубых платьях, почти сто лет уже танцующие на десятиметровой высоте. И те же сто лет идут на них витязи с другой стороны центрального окна, и блещет глазурь плиток – а внизу ветераны играют в шахматы – им рекламируют гнилой товар губернаторов – и все пять химер то ли лают, то ли хохочут с фасада консерватории. А похожее на Кинг-Конга (только опять же столетнего возраста, ну и фантазия была у архитектора) чудище продолжает сидеть в своем гроте среди сталактитов в кирпично-адском пламени. Хотел бы я знать, как к тому чудищу относились соловецкие юнги – и относятся сейчас детсадовцы. А на другом доме оба орла уронили головы себе на грудь, а между ними вверху с угла египтянин в своем платке-пшенте спокойно смотрит – на Египет? из Египта? Он не ходит с безнадежно устаревшим планом города, ему не бросаются помогать прохожие, а если ответишь, что ничего не ищешь и идешь просто так – не рассказывают о музее Гагарина и музее Федина. И сам абсолютно гранитный (почему бы не дубовый?) Федин смотрит за реку с невеселой думой. Будто ему тоже нет визы – ну и ладно, есть еще выставка жита и быта горожан начала ХХ века, мост через Волгу с песчаным островком посередине, гора над вокзалом. А дальше, наверное, надо будет в киоске билетной продукции купить карту окрестностей. А жить можно в гостинице завода "Квант", где есть чайник и вовсе не квантовомеханическая плита – и стул, на спинке которого нацарапано "Любовь до гроба" и "Саша, где ты?" Здесь я, здесь.

Оборот программы филологической конференции (Коктебель)

        Поезд, в котором ехать еще три часа, вглядываясь в редкие огоньки. И еще не знаешь, что через пять минут сойдешь на станции, где вокзал далеко-далеко, длинный мост под метелью бабочек. А еще через семь часов – в домике с косой крышей – над головой кровати выше, у ног ниже. И распутывать хмель каждый раз, спускаясь по лестнице.
        И каждая минута может быть выходом к морю, около которого куст расцветает тяжелыми улитками.
        Рано утром туман протискивается между горами, царапая правый бок о ветки, левый о камни, и тихо расходится по улочкам. И тогда можно будет выглянуть и проверить – не столкнул ли кто за ночь пальцем самую верхушку третьей горы. А туман тем временем встречается с горячей пылью, и им хорошо вместе.
        Мимо пляжа, где писатели время от времени двигают мощными зелеными хвостами и лениво раскрывают челюсти. Мимо киоска, в котором карта, которая очень нужна, который всегда закрыт. К берегу, где волны тяжелее и выше. Где женщина в розовых резиновых сандалиях скажет, что это – халцедон, а это – парчовая яшма. К дереву, где всегда ветер, и можно заглянуть туда, где земля одна. Наверное, она любит виноградники, пирамидальные тополя, сухих ящериц, белые дома, ковыль, наверное, людей тоже. Но ей тоже хочется побыть одной, она уходит в свои сухие жесткие складки, не надо туда ходить, мешать ей.
        Лучше – на острый хребет мыса, только – держаться руками, он может поежиться, дернуть шкурой, как лошадь, отгоняя овода. К скалам, разлинованным зелеными и коричневыми полосами. Там никого нет, и можно кинуть медузой в плохую девушку рядом, потому что с хорошими девушками ходят по переулкам, а плохих берут к морю.
        А потом к ней подплывет дельфин, выставит длинное лицо и будет разглядывать изучающе. А спина у него совсем не черная, а серо-коричневая. И окажется, что он совсем не холодный, он теплый, мягкий, упругий, и свистит, как стрижи, только громче.
        Ракушки собирать совершенно невозможно, все сколько-нибудь крупные – уже при деле, в них живут раки-отшельники. Где и жить раку, как не в раковине? Он и живет, красно-буро-зеленый с длинными тонкими усиками, стоит взять раковину – уползает внутрь и закрывается толстой клешней. Положить на берег и оставить в покое – что еще с ним можно сделать.
        А в море плавают гребневики, вытянутые, прозрачные, интеллигентные, и – уплывшие от рыб-телескопов линзы медуз. Медузы разбиваются о берег, их осколки можно найти между камней, но многое теряется, перемешивается, и составить из халцедонов целую медузу очень трудно. Море умеет подчеркивать все, в нем находящееся. Мокрые камни светятся изнутри. Но если набить карманы – ни яшмы, ни малахита там потом не окажется, как после пещеры гномов. И ощетинившийся скат, которого кто-то держит за хвост на берегу – уже всего только рыба.
        И облака не доходят до солнца, медленно растворяясь во всеобщей легкости. Воздух шершавый, горячий, сгущается в ящерицу, раздувает хрупкие ребра, тычется в палец, легко касаясь раздвоенным язычком. Тяжесть тоже здесь, она медленно ползет в лесной траве, у нее серо-коричневая спина, желтый живот и небольшая голова с внимательными печальными глазами.
        А когда затопит уже с головой, лучше остаться около большого старого дома с башней и террасами, и конечно же, слушать доклады, убегая на пляж со скучных, и обгореть, потому что скучных, конечно же, больше. И потом, дождавшись наконец Jane A.Taubman (professor, Russian department, Amherst college, Box 2260, Amherst, MA, 01002 – 5000), спросить ее о Дикинсон и Цветаевой, и еще узнать, что местные жители произносят Amherst без h, "эмерст".
        И если все будет хорошо, если поблизости нет писателей, на дорогу выйдет сосредоточенный еж. И только когда не найдешь продолжения знакомого созвездия, вспомнишь, что там гора. А на брошенную на кровать рубашку заползет светлячок.
        И если не забыть встряхнуть пакет с купленной картошкой, чтобы выгнать оттуда заползшую в его тихую сырость сколопендру – можно спокойно смотреть, как ты спишь, свернувшись в клубок и руки прижав к лицу.
        И это будет всегда, потому что ведь было уже.

* * *

        1.

        Земля косит дождь и складывает в озера. Лес отрекается от зеленого – от коричневого никогда. Приехать в далекий город, чтобы купить там хлеба и пройтись по лестнице. Осень уносит листья и змей, на ее закрытых воротах нарисована открытая дверь.
        Между колеблющихся, шуршащих огней асфальта человека обходит полукругом тень. Мысль всегда требует уточнения – важно вовремя остановить ее. В конце концов, восклицательный знак – только точка, подбросившая над собой другую. Чтобы ночь проросла, ее нужно смолоть до точек, до маковых зерен.
        Шум ничто в раковине, узкие щели, ведущие в мир кота, маленькие циклопы-иголки, капли на ладонях сада, сон, медленно гладящий плечо. Это мы тоже отнимем от того, чего нет.

        2.

        У существительных нет времени, это глаголы – прошлое, настоящее, будущее. Речная Вполголоса, перекатная тень под ветром, спелый камень, сшитый иглой осы. Одиночество – не гора, а дом. Где волна добегает до книги, луна прорастает в воду. Начатое всегда здесь. Стропы-стропила, парашют крыши. Дым прочнее алмаза, его не расколешь. И у каждого – собственный дождь. Так отличается время, зачерпнутое из колодца и из ручья.

        3.

        Даже осьминог перестанет когда-нибудь шевелить лапами на критской фреске. Вопросом о памяти первого раза – не приближаешь ли память последнего? Снег уходит от пыли водой. Вот развитие каната – по ниточкам. Это ветер разделил небо и землю. Сквозь буквы течет песок, а птица – не буква, потому что буквы одинаковые. Она и не слово, потому что слова расплывчатые. Дождь не греет яблок. О ком он?
        Погасшие мыши идут по раздавленным пальцам площади. Умирает тот, чья тень исчезла. Смерть ничего не спрашивает, знает все – потому и мертва. Кольца расходятся. В каждом дереве – рама окна. Мы поживем здесь, пока не уйдет снег.

        4.

        Время плывет в стекле со скоростью зерна. Сахар и лимон на столе, коридор между стенами сна. Ночь хранится в буквах, в тенях страниц. Ей дышать рекой, лампочкой, лодкой. Возвращается только цвет – растений, птиц – троллейбусной дугой, шелушащейся походкой. Ветер над крышей прошлого лета слишком широк, время прозрачным бабочкам прилетать на окно. Знамя затмения неподвижно. Лесной дичок – в горле ему не быть, столько наговорено. Допотопные волны не подняты мастодонтом, и теперь он намертво врублен в дождь – или в комету влеплен? Стена лишена расстояния. Пашня сдернута горизонтом. Сок замерзшей брусники прочнее пепла.

        5.

        Трудно дойти до вершины ночи, смешанной с землей. Но что улитке по пояс – то змее по щиколотку. Если слова открывают – значит, они правы. Ни на что нет непохожих. Языком на глаза, когда не надо разделять слова. Вода, что течет сквозь камни, черна – и, завернувшись в воздух, я говорю тебя, переплывая голос. А трава выше реки, за ней – тополиный пух в ладонях огня.

        6.

        Раствориться в стакане города, между стенами ветра и колоннами утра, над мостами звона. Объем рассвета в неволе колоколов.
        Рыбы крыш – острые хребты. Время тяжелее, чем восток или юг, но, наверное, легче наверх. Никто не говорит мной.
        Жирный памятник – около него дома прекращают расти. Но в полдень дождя песчинки обмениваются на капли. Кто себя не предвидит? Черно-белый полдень, кружащие голову облака.
        Краски смешивают в раковине гребешка. Севереет свежее море. Корабельный борт не чист, а промыт – как золото. И короткая рубашка спокойна на острие.
        Город говорит со мной, потому что он не во мне – между домом и облаком, между досадой ветра и отдыхом ветра. Потому что у каждой осени своя волна.
        А когда секунды связаны в тяжелые снопы и дома раскачаны закатом – одуванчики не спасут луну, но помогут звездам.

        7.

        Скрип снега под каменными колесами зимы прикасается к нам. Сложное разворачивается медленно, оно хранится в себе, как улитка. Так хранится ночь в глубине дня. Ветер достаточно пуст, чтобы играть на флейте – у ручья это не получилось бы. Но вода выдвигается в сон параллельно деревянному декабрю.
        Луна сжигает снег, солнце дарит календари, а ты открываешь шкафы недель. Утро взъерошенных воробьев, ветви сонного кислорода. Тени секунд не суетливы, тени вещей не неподвижны. Между артерией и веной – холст. Мышь перегрызает провод нежилого телефона. На сотах играют в шахматы, мелом дня пишут на доске ночи. Данный, денный, донный. Подкожный, подложный, предложный.
        Деревянное время приходит. Вторник опускается к полу. Медленно размещает ночь города.

        8.

        Эти руки сеют сон.
        Раскрываются створки мидий, стрекоза перелетает на луну, а луна отскакивает от зрачка. В горячей комнате – чешуйчатокрылый ветер. Входишь и закрываешь улицу. Рыбы накануне цветения, тополиный пух в ладонях огня. Доверие – быть ничем. Вода, где были губы. То, что уносит эхо. Пальцы, что расплетают нас в темноте, пока сон делится на нас в шоколадной усталости, в летней подушке реки.
        Озеро на изломе дороги.

* * *

        Дождей много, они слишком различны, чтобы быть одним и тем же дождем, приходящим в разных масках. Они имеют лицо и желания – значит, живут не три часа, а дольше. Нужно именно научиться присматриваться к ним и узнавать тот дождь, который шелестел по подоконнику 21 сентября прошлого года. Может быть, он появится еще. Его можно узнать по весу капель, ритму ударов – как по походке, по холоду или теплу, запаху. Вряд ли он сильно привязан к определенной местности – не более человека. И стучится не столько в комнату, сколько в память. Входит туда, как линии на листе блокнота входят в написанный текст. Сам дождь – это движение и память, больше ничего. Ведь вода в каплях совершенно та же, что в реке и в стакане. Дождь – ее разделение и полет. Как, а не что. Потому и близок так к тексту – переживанию – пути – любви –

* * *

        Как можно "привыкать без сожаления", сожаление рядом со всякой привычкой – к плохому – что от него не уже не уйдешь – к хорошему – что уже знаешь – к никакому –потому что привычка. Это хорошо знают древние звери мегатерии, бронтотерии, кафетерии, бижутерии, инфантерии... И может не знать садовник – он не может уследить за всем сразу, он может быть древесником, цветочником или кустарником – шиповником, источником.
        У источника нельзя строить дом, потому что вода выходит наверх поговорить с собой – одна. У источника нельзя построить дом, потому что рядом беспокойная вода – и стены будут стремиться попасть в такт с ее прыжками. А если вода захочет стать паром? Ведь за ней не придет паром.
        Утром стрекоза держится за прутик, вся в каплях росы – на хвосте и на крыльях – когда вода будет испаряться, она подхватит стрекозу с собой. Она будет лететь и смотреть. В хороший текст нужно вглядываться, он еле заметен. Путь улитки по камню, снежинки по снежному полю. Впрочем, некоторые бабочки читают по губам, а некоторые – сами губы, алые или бледные.
        Потому что не все песок, и можно взять иглу, и еще рано строить иглу.

* * *

        Дзен, дзинь, дзенки, река течет в завтра, а трамваи идут в парк. Улица вырастает, освобождаясь от людей. Спроси у ночи, не день ли она. Уходи от нее следом за ней. Проходя мимо, был ветер, к этому ответу нет вопроса, ты забыл опоздать, город кривой погоды. Ляжешь на пол у стены – и тебя никогда не найдет играющий в жмурки. Имя – не собственность, а цель. Ни одним существительным не говоря. Зеркало склоняет голову, чтобы отражать землю. Солнце показывает час своим отсутствием. Как заметишь, что попал туда, если границы нет. Как выглядит комната, из которой все ушли.