Некоторые события

* * *

        Когда снег уходит совсем, а дождь еще не пришел, остается сухая земля. Она не грязная, а захламленная, щетинистая, клочковатая. Она не шепчет и не плачет, она молчит. Она смотрит.
        Время необожженной глины. Время запястий и щиколоток, когда свет не перегружен теплом и спокойно идет к августу, к полной тепла тьме. С этого времени не соберешь мед, его можно только вдыхать и становиться прозрачнее. Время самых отдельных минут (потом они станут каплями дождя).
        Когда снег ушел, а дождь еще не пришел, у земли ветер. Ветер, который стекло, и стекло, которое ветер. И никакая одежда не спасает от этого ветра, и картошка стынет на столе за пять секунд. Но это холод без углов, он не царапает, а катится. Стекло прогибается и становится внимательным и пристальным. Ночью за стеклами – темнота, и они отражают друг друга, развертывая бесконечные коридоры.
        Этот воздух пуст – ни ласточки, ни пчелы не живут в стекле. Так бывает в пять утра в любимом городе. Если спросить этот воздух, он не ответит, уплывет под стеклянным парусом. И печаль слишком прозрачна, чтобы быть желтыми листьями или дождем, она – воздух. Это потом полынь соберет оттуда всю горечь.
        И перед кругами деревьев появляются единицы. И деревья становятся теплыми. Это ветер вливается в землю через них. А потом деревья станут холодом очень свежей воды. А потом будет цвет, но не будет вербного пуха. И когда появляются звери, кажется, что они вышли на сушу из прозрачного океана. И в горах трескается известняк.
        Все это не может продолжаться долго и заканчивается ливнем.

* * *

        Быть в одном месте час и не видеть друг друга.
        Открытость – в человека спокойно вливаются ширина площади вокруг и ее обрыв с холма к серому, вот-вот тронущемуся льду на реке, медленно темнеющее – без намека на красное – небо, отвернувшиеся затылками фонари, подхваченные легкостью воздуха люди, медленно высыхающие камни – и видишь их, а не его.
        Прозрачность – соприкасаешься с книгами, картинами, ветром, меняющимися облаками, постоянно падающим к листьям дождем, собирающим бесполезное взглядом, греческими островами, даже шоколадом – и не отличаешь от своего, еще не почувствовав легкого страха совпадения.
        Распространяющаяся волна странности, комкающая пространство, стягивающая и разбрасывающая лучи неизвестно куда.
        Привычка к одиночеству, фигура, отражающая упавший на нее взгляд.

* * *

        Сначала ладони касаются головы – скользят – гладят – виски, затылок – как можно легче – чуть наклоняя голову – лицо приближается и задерживается на несколько мгновений, чтобы дать возможность уклониться, чтобы дать время чужой свободе, чтобы самому немного привыкнуть к чуть-чуть большей близости. Потом губы охватывают другие – легко – оставляя голову кружится от близости взгляда и лица.
        Лица разъединяются – будет ясно видно глаза, несколько удивленный взгляд, причем с обеих сторон. Ладони уходят на плечи – легче, как можно легче.
        Второй раз – крепче – обещание – будущее – язык чуть касается губ. Если они раскроются в ответ, языки встречаются и все продолжается до звона в голове и полной потери дыхания.

* * *

        1.

        Предсказать человеку, что он сопьется, гораздо легче, чем предвидеть его конец под грузовиком. Так вот – ты умрешь от занудства. При этом человек постепенно сереет, затем начинает испаряться, и остается маленькая едкая лужица. Раньше алхимики собирали эту жидкость и использовали ее для растворения золота. Сейчас, насколько мне известно, этим травят надоевших любовниц.
        Еще возможна смерть от лени. Обычно при этом человек покрывается мхами и лишайниками, под мышкой заводятся сороконожки, в ладони вьет гнездо щегол. Но ты не допустишь такого покушения на свою дорогую особу. И будешь постепенно каменеть, покрываясь соляными отложениями. Через тридцать миллионов лет тебя найдут палеонтологи и будут спорить – бревно это или рыба.
        Еще, может быть, ты сломаешь себя своей твердостью. Так взрывается закаленное стекло – внезапный хлопок и горстка мелких осколков.

        2.

        От тебя остались большой целлофановый пакет и странный зверь – не то муха, не то заяц. Он спокойный и мягкий, иногда бормочет что-то – не разобрать, иногда улыбается виновато.
        Завернутая в шерстяной плед, обложенная книгами, в деревянной коробке лежит смуглая сосулька. Она хрупкая, легкая, вечно простуженная собственным холодом. Коробка ей давно надоела, но утекать водой тоже не хочется. Бывает, она ходит по улицам, где можно спрятаться от тепла, притворившись сухой веткой или деталью украшения фасада. Но в дома никогда не заходит. И каждый вечер говорит себе: "Я твердая, твердая..."
        Еще осталось много какой-то секундной трухи. То ли сточили время, то ли оно само сгнило. Если основательно покопаться в куче – найдутся два-три рисунка, обкусанный батон хлеба и узбекское посольство. Ни ночной комнаты, ни белого камня, ни ягоды черники.
        Пальцы так привыкли останавливаться, что теперь даже стола касаются не сразу.
        Золотисто-прозрачное лицо – даже тени на нем из дымчатого стекла. Если оно – в закрытых глазах, оно может или быть ближе стены, или не быть. Необходимо и бесполезно.
        "Угрызение пройденного". Автор: белая мышь.

        3.

        Это эхо, только эхо – туда, где живешь в троллейбусах и на бульварах, и хочешь в город, где раскрытых рук достаточно, чтобы обнять улицу. И хочешь идти между прямыми колючими любимыми соснами – морщащаяся, вся в твердых углах сосновая шишка. И хочешь в пустую пустыню, где не было бы никого, даже песка, потому что он шепчется.
        И хочется, чтобы всегда помнили и никогда не спрашивали, хочется быть так, что никто не видел, и видеть так, что никто не был. Просьб не будет больше, и советов тоже, это ты, это эхо, только эхо, и еще голос. И хвостик звука все тоньше, и исчезает совсем, и чайка взлетает над буквой е, и вечер становится светлее, если рядом идет виноватый.

        4.

        Взяли песок, выдули стекло, взяли еще песок, насыпали туда, так он и падает с тех пор, песок в песке, и в нем заводятся ящерицы, жуки, камбала, длинный мохнатый морской червь, только его съели твои рыбы – зубарики и горбылики. Так что брось вздох в воду – он отскочит не меньше пяти раз.
        Когда-нибудь я приду на пять минут позже твоего ухода, и тогда пойду к горизонту, оттяну там за угол кусочек сверху, завернусь в него и стану там жить, и смотреть, как медленно поднимается кристаллик соли со дна, и слушать, как хрустит на полу рассыпанное молоко. И жить буду там, а ходить – по гордому городу серебряных щепок, наклоняться к мышам и стараться различить приметы гладившей их руки.

* * *

        Что – путешествие? Поездка на работу? Даже если вместо электрички из пригорода – самолет до Пекина? Если в конце пути встречаешь то же самое, что оставил в прошлый раз? Поездка через реку – туда, где лес и холмы? Близко, но там очень даже можно заблудиться, смотреть на туман над озерами, протянуть руку на шорох за спиной и вытащить оттуда крота.
        Но много ли видит турист? Соприкоснуться – поработать, хотя бы искать стихи в библиотеке университета штата Айова. А четверть или треть каждого года в другой стране – это путешествие? Вот сейчас я пишу это там – для здесь – так где я? И как там не потерять тех, кто здесь, а здесь – ту, которая там?
        Было лето, когда плавал в Японском море во Владивостоке, в Желтом в Даляне, в Атлантике на Лонг-Айленде, в озере Тайху около Сучжоу и в реке Сунхуацзян в Харбине. Но на Волгу времени уже не хватило. И бумаги дома в таком состоянии, что легче заново написать, чем найти.
        Есть страны, где не был, и не хочется. Северная Корея или что-нибудь фундаменталистски-исламское. Тупости и страха – дома достаточно.
        На одном месте неинтересно – хорошо бы жить пару месяцев в Питере, пару в Риме, пару в Нью-Йорке, немного в домике на берегу Черного моря, немного в лесу. Путешествие открывает и сносит крышу. Но это и так ясно, кому не – тот, наверное, мертв.
        Путешествие – встреча, причем не только с тем и теми, куда, но и с тем, кто с тобой. Путешествовать с той, чьими глазами можешь смотреть. С кем три взгляда – мой, твой и наш. Подарить гору, город, страну. Помнишь, мы шли с тобой к рукаву реки, и вроде бы должны были в него упереться, но вдруг оказалось, что это только озеро, его можно обойти, а река еще неизвестно где, и мы долго не могли привыкнуть к свалившемуся в руки пространству. И когда я первый раз сидел на лестнице, спускающейся от Тринита деи Монти к пьяцца ди Спанья, я подумал, как хорошо было бы тут сидеть с тобой. Пришлось кое-что делать и подождать, но с тобой там действительно оказалось прекрасно.
        И ни в коем случае не толпой. В крайнем случае – перемещаясь из города в город вместе, мгновенно разбиваясь на пары-тройки по прибытии, только удивленно приветствуя друг друга иногда на улицах Великого Устюга или Тотьмы.
        Но и прощание тоже – я не думал, что вижу тебя последний раз, провожая на поезд в Донецк. Карта Владимира, на которой мы сидели у Дмитриевского собора, мятая и подклеенная, есть. А тебя уже нет.
        А вообще каждый – путешественник, даже лежащий в кровати, если он хочет и умеет.
        А вдвоем тем более можно далеко попасть – даже не поднимаясь на ноги.

* * *

        Самый памятный дождь? – зачем сравнивать, если они действительно памятные? Лучше собрать небольшую коллекцию - что могла быть и другой в другой момент.
        Гроза ночью на склоне холма. Лежать в выемке на земляничном поле, не под деревьями, никакой палатки, только пленка сверху и снизу, повернуться на спину, смотреть на молнии, слушать, как все это замечательно грохает, утром проснуться и позавтракать мокрой земляникой. Открытость.
        Дождь в Нью-Йорке. Восемь градусов после московской жары конца апреля, дробящиеся и крутящиеся в потоках воздуха между домами-скалами капли, атлантическая водяная пыль, от которой надо не зонтик, а зюйдвестку. Так и там входят руины – здания, которые больше никто никогда. Память.
        Дождь в Сяншане под Пекином. Долго собиравшийся туманом, из-за которого шань, горы то есть, было видно метров на сто, и наконец пошедший – на ярко-красно-желто-зеленый лес, лотосовый пруд Шуанцин, сосны Тинфа, слоистые скалы Йинлюо, храм Цзонджиндачжао, башню Чонюань. Книга, отнятая после трех интересных страниц. Возвращение.
        Летний ливень у теплых озер за Волгой. Смотреть из-под дерева на врезающиеся в озеро, подпрыгивающие над ним тяжелые капли. Все это ненадолго, если вымокнешь, так же и высохнешь, эта вода мгновенна. Влезть в озеро и добавить? Время.
        Осенний дождь, который не кончится никогда, пусть и не кончается – комната, лампа, книга, кусочки шоколадного торта, ты здесь. Прикосновение.
        Питерские дожди, много их, если столько воды внизу, должна же она иногда и наверх попадать. А потом возвращается, замыкая раковину города, промывая каменный бред в голове, не позволяя забыть то, чего никогда не видел. Текст.
        Вода, трогающая. И – живущие отдельно секунды. Жить – быть в дожде.

* * *

        Ощущать себя тобой? тебя собой? себя собой? – нет. Ощущать. Ритм – человека ли, текста ли – тепло. Совпадение движения с его ожиданием – равновесие полета. Удвоение – так и творится энергия из ничего. И время захватывает только сдавшихся добровольно. Как приходящий понимает, что ему доверяют открыть дверь? Слишком много всего – чтобы бояться попасть на ту же дорогу. Ходимый город. Чеканка шагов придает/сообщает шуму лицо. Холмы вечернего взгляда, совы волос, облака между тобой и кофейным небом. Губы сушит солнце летних ночей. Так идут коридором, и голос на стебле губ. Когда раскрывается тень, полуночный шелк. Нет преграды между водой и рыбой. Соединение ресниц. Ручей, что разлился ненадолго – и отражает все, отдыхая.

* * *

        Жил-был один человек. Трех сыновей у него не было. Были у него кошка, мышка и змея.
        Кошки у него, собственно, тоже не было – она гуляла сама по себе, только иногда приходила и позволяла себя гладить. Возможно, она приходила так и еще к кому-то, но человека это как-то не беспокоило. Мышка жила тихо, показывалась редко, только иногда было слышно, как она грызет буквы. Она очень любила письма, наверное, чтобы было что погрызть. Змея была очень мудрая и всевидящая. Она лежала в углу и предавалась черной меланхолии.
        Мышка ела, как уже было сказано, буквы и орехи. Еще она любила кальмаров – хотя и боялась их – боялась, но ела. Кошка ела неизвестно что и жила неизвестно чем. Змея любила шоколад, клубнику, жареную картошку, пирожки с капустой – и поглощала это, не выходя из черной меланхолии.
        Кошка могла часами смотреть на огонь, реку, облака, любила колодцы внутренних дворов и ржавые корабли. Мышка тоже бегала по улицам, но стремилась все разузнать о каждом доме, а еще о скандинавских рунах, о пользе стекла, о грамматике – и бежала в библиотеку. Змея слушала, как за окном падают желтые листья, стучит по подоконнику дождь, погружалась в себя и предавалась черной меланхолии.
        Кошка смотрела и мурлыкала – больше она ничего не умела и не хотела. Мышка любила ехидно попискивать, складывать из отгрызенных букв новые слова, зарываться в театральные костюмы. Змея умела все и могла все – но предпочитала предаваться черной меланхолии. Иногда на ее коже проступали стихи – а потом с каменного пояса или с янтарного моря приходили радостные письма от тех, до кого стихи доходили – змея проползала по письмам и предавалась черной меланхолии.
        Кошка была легкая и ловкая – прыгала с пятого этажа, приземлялась на четыре лапы, взмахивала хвостом и уходила по своим делам. Мышка иногда хотела посидеть в кармане, иногда не хотела, иногда хотела, но стеснялась проситься, а вообще-то любила бегать сама по себе не меньше, чем кошка. Так что мышки у человека тоже не было. Выяснить, что хочет змея, обычно было невозможно. Но если желание не угадывалось, или змею не носили всюду на груди – она очень обижалась и погружалась в черную меланхолию. Впрочем, змея, когда ее несли на груди, когда ее желание угадывалось, все равно предавалась черной меланхолии и едва ли замечала что-либо вокруг. Так что и змеи у человека, можно сказать, не было.
        Вот и жил человек, у которого никого не было. А может быть, не было и его самого. Но он об этом не очень сокрушался.

Некоторые истории

* * *

        Ночью на четвертом этаже – далеко от подвала и чердака – просыпаешься от шороха внутри собственного дивана, на котором спишь. Чушь какая, думаешь, и засыпаешь снова. На следующую ночь шорох громче, и явственно слышен топот легких лапок по фанерному дну дивана, дополняемый звуком разрываемой бумаги. В диване лежат вырезки всяких статей, при всей любви к мыши лишаться их тоже жалко, потому приходится встать. Папки со статьями перемещаются на шкаф, мыши предоставляются две картофелины. Она еще бегает некоторое время по дивану, топает громко и обиженно, потом затихает.
        Утром выясняется, что картофелины нетронуты. Мышь значительно более интересовал "Exlibris" – приложение к "Независимой газете". Статья Набокова о Достоевском из "Литературки" съедена практически начисто.
        Осенью мыши перебираются в дома – но в полуторамиллионном городе? на четвертый этаж? именно ко мне? Чувствуешь себя отмеченным – и немного надуваешься от гордости. (Ведь ловить никого нельзя; покупать тоже; но если кто-то пришел к тебе сам –пусть будет, пока захочет.)
        Мышь, однако, больше не показывается. Картошка сморщивается. Возникает впечатление, что мышь приходила именно за духовной пищей, а когда ей предложили материальную, обиделась и ушла. Жаль.
        Потом – три недели в Штутгарте, неделя в Москве, Новый Год, экзамены, грипп, книги...
        И уже весной на верху стоящего на кухне высокого буфета – куда никто никогда не заглядывает – случайно обнаруживается неизвестно как попавшее туда маленькое ссохшееся тельце, лежащее на левом боку.

* * *

        Выше в холмы – говорят – есть заброшенный сад. Землянику собирать надоело; появляется желание сходить туда. Тропинка поднимается длинным лугом между поросшими лесом склонами. Легкая дымка вечера; лес голубоватый и отодвинувшийся; откуда-то появляется тревога. Ночь бывает мягкой, обволакивающей, в ней плывешь; а эти сумерки какие-то стальные, не пускающие в себя. Достаточно света, чтобы что-то увидеть – и недостаточно, чтобы это рассмотреть.
        Вмешивается тяжелое и ровное гудение – неизвестно откуда, из середины пустого поля. Озираясь по сторонам – продолжая идти – доходишь до больших ящиков, гудение там, это пчелы укладываются спать.
        И тут сквозь траву снизу смотрят два огненных глаза.
        Не зеленые кошачьи – а у собак вроде глаза не светятся – у аллигаторов, говорят, глаза красные – какие тут в Среднем Поволжье аллигаторы – да и глаза не красные, ярко-оранжевые, горячие – это не отраженный свет – Tiger! Tiger! burning bright in the forest of the night – пристальный взгляд в упор – вперед – ближе – это маленький костер, оставленный на ржавом железном листе – а дыма в сумерках не видно – и трава вокруг высокая. Ну да, а дальше домик – пасечник, наверное, там.
        Значит, у огня есть глаза – и он на меня посмотрел.
        А сад – что сад – одичал, зарос весь – на верхушке одного дерева две вишни, на верхушке другого три сливы. Поцарапаться, выбраться и идти дальше.

* * *

        В деревне между рекой и холмами живут козы – наглые – видели бы вы человека, у которого коза съела билет на катер в город.
        Осенним днем в холмы от берега направляется процессия. Во главе – две или три семьи с детьми и корзинками, человек десять. Вслед за ними идет белая коза. Люди машут на нее руками, желая отогнать, коза держится в некотором отдалении от них, но продолжает идти вслед, как привязанная, и время от времени блеет совершенно нечеловеческим – но и не козьим – голосом. Вслед за козой идет человек, которому не нужны грибы, не нужна коза, да и люди впереди тоже – но более удобной дороги наверх нет.
        Время идет, люди движутся, коза блеет. От деревни уже километров пять. Процессия доходит до довольно широкой просеки. Грибная команда углубляется в лес. Человеку нужны большие осенние ромашки на Пчельнике (он же Ельник, он же Елгуши) – и он сворачивает по просеке. Коза поворачивает за ним – видимо, решив, что этот путь более удобен.
        Человек идет довольно быстро, коза за ним поспевает с трудом, как только человек останавливается и оборачивается, она принимается лихорадочно щипать листья с кустов. Всякие отмахивания и уговоры на нее не действуют, как только человек идет дальше, коза направляется вслед – продолжая издавать душераздирающие звуки. Человек начинает проникаться некоторой жалостью – и одновременно симпатией.
        Глухой лес, до ближайшей деревни километров пятнадцать. На поляне сидят трое грибников и обедают. Вдруг рука одного из них повисает с надкушенным яйцом. На поляну выходит человек в потрепанном брезентовом плаще и остроконечном брезентовом же капюшоне – кажется, так в детских книгах рисуют Робинзона Крузо, только в плаще и капюшоне из шкур. За ним, как привязанная, следует коза. Человек проходит мимо уставившихся на него грибников и улыбается – он знает, что будет дальше. Коза действительно остается с грибниками. Человек удаляется. Его ждут большие ромашки и расцветшая в эту осень вторично земляника.

* * *

        Иногда будущее запечатано в конверт, а конверт – в другом городе. Медленное открывание начинает бег, которому быстро становится мало скорости поезда метро – нужен разреженный воздух в десяти километрах над землей. Короткие белые буруны, красные корабли Северного моря – и длинная голубая сеть волн океана. Обведенный прибоем берег – узкая лента вокруг датских лабиринтов, широкая кайма за коричневыми ирландскими скалами. Что ты хочешь – замкнуть Америкой семь Китаев? разомкнуть далеким (не дальним) Западом Дальний Восток? Но за жесткой чешуей Лабрадора уже вытягивается акулий плавник Кейп-Кода. А дальше рыба, большая рыба с твердым гранитным хребтом, плывущая на юг в океан. Она же верблюд, двугорбый, Уолл-стрит и деловой центр, а между ними впадина Сохо и Гринвич-вилледж, пахнущая кофе и чуть-чуть краской художников. Во впадине удобно сидеть под навесом кафе на улице, касаясь японского дерева гингко. Книжный Святого Марка работает до полуночи. 51 метр стихов, книги не повторяются, а у входа объявления: "Разыскиваю поэтов-сюрреалистов для создания литературной группы". Многие на улице пританцовывают, негры все время улыбаются, полицейские татуированы, у девушек голые животы. Но здесь-то и сел на бледного коня Дилан Томас.
        Голубые ножи – небо между домами.
        Середина другого острова, Длинного, двухэтажный дом с бассейном и надувными дельфинами. Цикады и сверчки поют на четыре голоса. Над кормушками, где белка спокойно завтракает вместе с птицей, – крест, полумесяц и звезда Давида. Склеенные стулья XVIII века с барахолки и армейские ящики-сундуки. А в другом доме, через два острова и реку, звонок не работает, как три года назад, и так же суховат и стремителен хозяин, но вокруг него пачки новых книг, изданных, впрочем, по-прежнему, неизвестно на что. Третий дом, где змея и кот, перебрался из башни у Вашингтон бридж в другой Вашингтон, к скалам, покрытым мхом.
        Как они ходят! не угнаться, хотя привычен раскручивать города и холмы. Потому что они заняты, потому что у них есть время. Кто проберется в Голландский туннель в час вечерних пробок, у кого не сломают бампер на выезде из книжного, кто соблазнит христианского романтика ворованными пластмассовыми тараканами, у кого бумажный зонтик в волосах? Точность движений, замечающая все вокруг – не столкнуться, не пересечь, хранить дистанцию. Потому и много места – и дома челюсти аллигатора или выпускная фотография класса 1910 года, на них тоже хватит.
        И не надо надувать Метрополитен музеум ссылками на студенческое положение – найди на улице цент, заплати его и иди. К перетекающим кривым керамики Чавин, стремительным подбородкам африканских масок, внезапно резким контурам Модильяни. К любительнице цветов и черепов, к экономному голубому сюрреалисту. А египетский храм – давно уже свой, правильно забрали его из Египта, арабы от него дальше американцев.
        Полутораметровые волны забегают далеко, ударяются о скалы под маяком, пробираются по беловатому песку. Ракушки какие-то полуторастворчатые, одна сторона выпуклая и твердая, другая – тоненькая белая пластинка, и моллюски наползают друг на друга, скрывая полузащищенный живот, образуя спирали, похожие на куски древних аммонитов. И выходят на песок круглые твердые мечехвосты, размером с индейский щит. Но хвост больше похож на сварочный электрод, чем на меч. И индейцы торгуют свободными от налога сигаретами. На их кладбище – почти игрушечные крестики на зеленой траве, ни холмиков, ни надписей. Они помнят и так, по приметам? или память не там? не тревожить землю? или просто усталость? Сквозь ржавые автомобили прорастают деревья.
        Сесть на траве на Юнион Сквер и смотреть фестиваль коротких фильмов. Наверное, среди четырех сотен сидящих рядом нашлось бы не так мало своих. У них хватает времени быть – сумасшедшими? Лучше сказать – crazy. Странно знакомый профиль девушки рядом. Индия? Колумбия. А, конечно, светло-коричневые горбоносые рисунки ацтеков. А на экране растет тревога от ночных шумов в доме – если бы это только кошка, просящаяся гулять.
        Восемь миль книг Стрэнда – Крит и Египет, Кокошка и Магритт – как выбрать – как донести до тебя? Через девять часов, двенадцать часов, это половина Земли, доброе утро – это добрый вечер. Негритянки – чувственно-полные губы, низ лица вытянут, словно для поцелуя, сомнамбулически отсутствующие глаза. Поглощенность. Живая ночь. Есть белая девушка и желтая, почему бы не быть черной? И почему на этих восьми милях нет такой графики, как у тебя, с легкими перетекающими линиями? Пикассо и Матисс – но они все умели, видно, некогда им было этим заниматься. Лорка? Гуггенхайм хвалится уродцами Дюбюффе и мешковиной Тапиеса. Но спираль кончается пыльным шкафом со щетками уборщиц. Почему ты, превращавший дерево в луну, рисуешь здесь тяжелых идолов? Что-то есть в воздухе, обламывающее и огрубляющее. Чугунная крышка люка на набережной Гудзона. Большими буквами: NYC ELECTRICITY. А ниже, помельче: Made in China. Потому что Китай везде.
        Какой культурный шок при возвращении? Я же возвращаюсь к тебе. Мы поднимемся на скалу над Волгой и посмотрим оттуда на сады Сучжоу.

* * *

        Ужасающая жара. В земле трещины глубиной с ладонь. Ветер не помогает нисколько – только обдает жаром, как из духовки. От леса с его тенью и земляникой уже далеко, до пристани еще долго.
        С трудом подняв глаза от ботинок, видишь впереди на дороге темное пятно метров десять размером. Неужели какая-то лужа еще не до конца испарилась, отмечаешь рассеянно. До него метров сто, но, оказавшись вскоре на этом месте, пятна вокруг не обнаруживаешь. Оно по-прежнему метрах в ста впереди.
        На раскаленном белесом небе – единственное маленькое облачко, и тень его падает как раз на дорогу. Жаль, что она там, а не тут, хоть на минуту, а передышка, ну, ничего не поделаешь.
        Между тем тень продолжает двигаться по дороге с пешеходной скоростью, не сворачивая ни влево, ни вправо. Ее хватило бы и на несколько человек. Обнаружив это странное совпадение направлений – и не менее странное постоянство переменчивого облака – думаешь ускорить шаг, перейти на бег, чтобы все-таки догнать эту тень и идти дальше, как китайский мандарин под зонтиком. И чувствуешь, что на это нет сил.
        Других облаков тоже нет; темное пятно продолжает маячить перед глазами; ветер продолжает скручивать коричневые смерчи из пыли.
        "И двинулись сыны Израилевы из Сокхофа, и расположились станом в Ефаме, в конце пустыни. Господь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем, и ночью" (Исх.,13,20-21).
        До ночи не дошло, однако; пристань не так уж далеко, через час с лишним дорога свернула к ней.
        Облако пошло прямо.

* * *

        В лесу лучше ночевать без палатки – и без костра, вламывающегося в окружающее – и без компании – разве что кто-то, кто почти что ты, в ком резонирует каждый твой взгляд или слово – а в тебе – ее – если вообще эти слова нужны – но все-таки вдвоем смотреть интереснее.
        На траву – полиэтиленовую пленку от сырости, на нее – спальный мешок, а сверху можно еще пленку, если дождя боишься. Ночь постепенно растворяет землю, и оказываешься подвешенным в огромном черном пространстве, может быть – летящим в нем. Это пространство свободно, но не пусто, там множество обращений – от всяких шорохов, скрипов и уханья до света Малой Медведицы.
        Однако какой-то блеск обнаруживается и на земле под пленкой. Все запоганили, опять бутылочный осколок, надо убрать, пока пленку не порвал или в бок не впился. Сухие травинки осторожно раздвигаются – но ничего твердого нет. Кстати, и луны нет – а для отражения звезд это уж слишком ярко. И чем больше разгребаешь листья – тем ярче.
        Ископаемый свет? Он, наверное, и должен быть таким. Pale fire. Медленно капающий с луны. Подбирающий заблудившиеся солнечные блики. Чего он только не видел. Это очень полезное ископаемое.
        Серое членистое существо вроде мокрицы, только поострее, поэлегантнее. Извиниться, отнести его чуть в сторону и прикрыть травинками. Мало ли кто питается светом. А захочет наружу – сам вылезет.

* * *

        В белую ночь много что случается. Особенно на берегу моря. Смотришь на камни под ногами и видишь слово "Ты". Не процарапанное – выдавленное большими буквами на желтоватом обломке плоского старинного кирпича. Если берег к тебе обратился, наверное, он еще что-то скажет. Еще обломок. "Блин". Что-то он уж слишком по-простому. "Бах". Однако... Он что, музыку слушает? "Чайку" читает и хиппует?
        Через некоторое вслушивание-всматривание складывается угловатая фраза: "Ты Виктор блин и Бах". Не Виктор я, и не композитор. Но как ему ответить? На каменном языке? Но я могу только чертить или царапать на камне, а эти буквы в него впечатаны, они - его сущность, внутренний голос. Пойти искать Виктора? Послушать еще?
        Целый кирпич: "Викторов". "Тырлов". "Блин" – это "Стрелин" через букву ять, волнами переделанную в б. Марки кирпичных заводиков - имена владельцев. Происхождение "Баха" остается неясным.
        А на берегу девушка зажигает костер из щепок, выброшенных морем, и остается только подойти к ней с собранными щепками в руках, сесть рядом и молчать, потому что пусть говорят берег, залив, небо неизвестного времени, дым. Кто она, кто я, откуда, через сколько часов кто-то из нас встанет и уйдет, чтобы больше не увидеться, никакого значения не имеет.
        На балконе справа вверху гнездо. Тоже из глины. Там просыпаются ласточки.

* * *

        Работать с девяти до шести совершенно нельзя. Иногда это все же случается. Позвонить в четыре тебе – на работу, а то куда же – и подумать вслух: почему бы не оказаться на другом берегу?
        Действительно, почему бы не?
        После шести – домой за палаткой, едой хоть какой, теплым чем-нибудь – осень все же. И успеть встретиться у пристани перед последним катером.
        Иногда свобода – не знать, где окажешься через три часа. Дать себе возможность не знать этого. Свобода непроизвольности.
        На другом берегу до озер идти не так близко, и палатка потом ставится почти на ощупь. Но красные ягоды шиповника еще видно, можно их даже собрать. А потом к озеру, завернуться вдвоем в одно одеяло и смотреть, как небо постепенно сравнивается по цвету с водой. А потом над озером появляется туман и затопляет берега. Было бы лето – может быть, нас снова охраняла бы летучая мышь, летала над нами и ела комаров, но над осенней водой, слишком темной и прозрачной, ее не может быть, у нее другая тишина – августовская, бархатная, южная.
        К палатке – в тумане по пояс.
        . . . . . . . . . . . . . .
        И будить тебя в шесть, сворачиваться, не особенно воспринимая окружающее, долго идти к первому катеру по холодной мокрой траве. К девяти на работу – и не завернутыми же в одеяла.

* * *

        Как-то зимой проснулся в абсолютной тьме и решил, что в Норвегии. После чего стал мучительно соображать, как там оказался, в качестве кого – инженера или литератора – и, соответственно, что следует делать в ближайшее утро. С большим трудом удалось убедиться, что лежу в собственной квартире. В Норвегии не был, пью очень мало, но, когда с рабочего места в Харбинском технологическом выясняешь по электронной почте детали предстоящей в Джерси-сити встречи американских и русских поэтов, с локализацией надо поосторожнее. Хотя лучше не знать точно, кто я.
        Сон, конечно, показывает. Например, балет на тему "Орфей и Эвридика", где я – единственный зритель, танец происходит вокруг, и все время кажется, что самое важное происходит за спиной. Но как обернуться во сне? Сон – великий перекомпоновщик, но если человек не видел наяву ничего синего, увидит ли он во сне – не синюю птицу, синюю тряпку хотя бы? Мир неожиданнее сна.
        Сон, конечно, рассказывает. За секунды до его окончания услышать ломкий прозрачный голос, произносящий: "как оно будет дымчатое лимонное добрый февраль ему голосами письмами..." – и так далее, осталось только записать, проснувшись. Но все равно пришлось доделывать хвост. И сколько снится всякой хрени. (Уильям Джеймс во время своих опытов с закисью азота однажды почувствовал, что ему пришла в голову глобальная и гениальная мысль. Огромным усилием воли он записал ее и провалился в беспамятство. После на листке бумаги было найдено: "Банан большой, а кожура еще больше").
        Видеть сны с продолжением доводилось, и не раз. Но все-таки непрерывность сна – только бледная тень непрерывности яви. Вне необратимости каждого действия, вне ответственности, без которой нет свободы, а без свободы нет меня. Вне того, чтобы направить взгляд или прислушаться. Сон – снится, это не я, а мне.
        И не хочется выходить из течения разговора с тобой, отрываться от ветра на ночной улице. Хочется встретить переход красок на церкви в снежном поле – фиолетовый, серый, розовый, желтый, белый. Увидеть Невский без людей и машин. Слишком всего много, мало – только времени. Спать некогда.
        Приснилось, что сплю с тобой. Проснулся – так оно и есть. Проснулся ли я до сих пор?

* * *

        Иголку в стоге уже не ищут – кто эти стога хоть раз складывал? и уж во всяком случае не шил около. Почему бы не поискать кошелек на земляничном поле? Поднимающаяся волнами, наклоненная набок долина полкилометра шириной и два длиной, ягоды под травой в одном месте, в другом, где же он из кармана-то выпал? А город за рекой, широкой, билет не дешевый, бесплатно не повезут.
        Но так лучше – когда никто не может помочь – потому что никто не мешает смотреть. Быть среди красных тяжелых ягод и прыгающих кузнечиков. Завтра, конечно, опять захочется к родному книжному шкафу и не менее родному компьютеру, ну так то завтра. А что сегодня искать прошедший час, час пропажи, не потери даже? Черт с ним, собрать еще земляники и продать на пристани бездельникам с турбазы – тем, кто не знает, что всего в часе пешком. Странно продавать, но один раз можно.
        Черт, черт, поиграй да отдай? – не отдаст, конечно. И он теперь давно в ларьке торгует барахлом китайским, что ему в поле делать?
        Кошелек обнаруживается к вечеру на двадцать раз пройденной до этого тропинке. Угол основательно отгрызен. Деньги в фигурных дырках. Так делают снежинки – складывают бумагу в несколько раз и прорезают – а сейчас лето – и снежинки зеленые, из десятирублевок.
        Ясно, зачем его утащили с тропинки в траву – мышке тоже хочется погрызть спокойно и в одиночестве. Но зачем его волочь назад на тропинку? Вряд ли ей уж так не понравилось, съедено много. Пообедала – и решила, что хватит, надо честно вернуть? Или гадостный вкус денег проявляется не скоро, день для мышки неделя, она же горячая, у нее сердце торопится. Или это и есть – вкус финансовых операций?
        И пора торопиться назад и думать, как всунуть кассиру наименее проеденные бумажки.

* * *

        Новый Год – возможно, единственный настоящий праздник. Праздник – время, а Новый Год – праздник времени. Которое приносило, приносит – и, может быть, принесет еще что-то. Нужно же иногда посидеть в темноте, послушать, как тихо шелестят секунды, медленно ползет толстый месяц. Как скребется мышь, пришедшая ровно без пяти двенадцать.
        Разумеется, для этого слушания нужна елка – которую жалко – не для того же она росла десять лет – пусть будут палки, но настоящие, никакой пластмассы. И пусть будут всегда. Даже если невесть куда попадешь, и ничего нет – можно пойти в лес, срубить там под самый корешок веточку ножницами и прикрутить к ней резисторы и транзисторы. В пустыне сойдет верблюжья колючка.
        Время, конечно, всякое приносит. Иногда – рушащиеся небоскребы, ощущение, что бомбят твой собственный город, полдня за компьютером в рассылке писем – все ли живы? А потом еще этот порошок.
        Который после Нового Года и с елочных веток на столе посыпался – только зеленый, прекрасно заметный на листах черновиков, все больше и больше, пришлось убрать дискеты подальше.
        Это не засохшая смола – и не чешуйки какие-нибудь – а тогда что? и откуда?
        Впрочем, потом с ветки упала гусеница, гордо тряхнула головой и уползла превращаться. В зимнюю бабочку.

* * *

        С ягодами приносишь из леса кучу всякого зверья, потом по квартире долго ходят жуки с длинными носами, зеленые пауки, клопы, похожие на древний кожаный щит. Так появились две маленькие улитки. Обратно их отнести как-то не успелось, выгонять осенью на улицу тоже нельзя было, так они и остались в цветочном горшке. Ты заваривала – чтобы мыть голову – крапиву и ромашку, а мокрую траву потом поедали улитки. И росли, раскручивая новые и новые витки на раковине, особенно их рост был заметен, если уехать недели на три. Когда цветок поливали, улитки блаженствовали, вытягиваясь во всю свою длину так, что чуть от раковин не отрывались – и было непонятно, как они в этих раковинах помещаются. Если улитку сажали на палец, она принималась его поедать, щекотно скребя шершавым ртом. Улитки – гермафродиты, но это мы прочитали уже после сна об их размножении:
        Улитка падает на пол и начинает быстро-быстро ползать по кухне из угла в угол. Она ползет, но со скоростью таракана – едва глазом уследишь. Через некоторое время останавливается и начинает метать икру – прозрачные оранжевые шарики примерно два миллиметра в диаметре. Скоро икринок становится целая куча. Я думаю: и куда же она их денет? Тут улитка как-то из себя достает ленту вроде бумажной, сворачивает из нее корзиночку, достает еще ленту, приделывает к корзинке ручку, кладет в корзинку икру и вешает ее на ветку цветка. И так несколько раз. На цветке висит штук пять корзиночек. Икра просвечивает сквозь них. Потом улитка начинает выворачиваться наизнанку, нога обволакивает раковину, появляется масса пузырей, улитку уже не видно. Куча пузырей опадает, и там, вроде бы, ничего нет. Мне жаль, что улитка погибла. Тут от лужицы отделяется группа пузырьков и начинает ползти в сторону. Я радуюсь – жива улитка! Кучка доползает до края стола и стекает в стоящий ниже торт. В середине торта жидкое повидло. Пузырьки расплываются по нему и тихо опадают. Улитки нет.
        Их и наяву не стало. Поскольку тяга к свободе и в улитке есть. Они периодически вылезали из горшка, уползали куда-нибудь и там приклеивались. Всякие уговоры типа: "И куда ты, дура! засохнешь там!" помогали слабо. Однажды улитки исчезли. А потом надо было переезжать. Но иногда я пытаюсь представить, что подумали новые хозяева, когда улитки проснулись и поползли на них, выставив рога.

* * *

        Как-то все так совпало: ночь без сна – потому что не хотелось, жара днем, нехватка воды, и есть не хотелось – а надо было хоть конфет поесть – чтобы сахар в крови был, говорят.
        А без сахара – да по жаре полдня с рюкзаком изрядного веса – вот и солнечный удар – прямо на пристани, откуда катер в город.
        Сначала выключается зрение. Потом выключается связь от головы к ногам и рукам – и обнаруживаешь себя в абсолютной темноте среди яркого дня, вцепившимся в какие-то перила, но уже не могущим их отпустить, или попытаться сесть, или еще что-нибудь сделать. Слух остается включенным, и из тьмы доходят голоса людей вокруг. По этим голосам узнаешь, что теперь лежишь на земле – хотя падения не чувствовал. Боли никакой. Потом слух становится избирательным – и приходят только куски фраз, но вполне отчетливо. Очень стыдно, что оказался в центре внимания. Потом обнаруживаешь, что куда-то ведут – контакта с ногами по-прежнему никакого – и куда-то усаживают. Тьма становится серой, предрассветной, потом редеет дальше. Выключенное постепенно включается снова, и домой добираешься на следующем катере безо всякой помощи, только потом еще кружным путем на автобусах, чтобы поменьше идти.
        Может быть, похоже приходит смерть – когда отключается то одно, то другое – только не включается потом. Это не больно. Это спокойно.
        Хотя, конечно, пусть пока будет сахар в крови.

* * *

        Можно очень любить кошек – и именно поэтому обходиться без них дома. Кошка хоть и гуляет сама по себе, но поесть время от времени приходит – и ей не объяснишь, что дома только шоколад и печенье, купить остальное руки не дошли. Или – если не знаешь, вернешься ли домой сегодня или дня через два. Или – если быстро соберешься и уедешь куда-нибудь недели на три. Может быть, более подходящим домашним животным был бы удав – проглотит кого-нибудь раз в месяц и ползает себе. Можно еще иметь скрытое домашнее животное, например, земляного червя в цветочном горшке. Роет он землю и никому не показывается, но ты точно знаешь, что он там.
        Однако и для этого нужен хотя бы цветок; а при таком образе жизни остаются разве что кактусы. О них вспоминается раз в неделю – в порыве любви и раскаянья горшок превращается в болото – кактус по-прежнему невозмутим.
        И тем более странно, когда над одним из них (растущим темно-зелеными пучками, которые, кстати, очень любят обгрызать коты) обнаруживается некий росток. Что бы туда могло попасть и взойти? – но росток связан непосредственно с кактусом.
        Таких кактусов полно у знакомых, родственников и в учреждениях – цветущими их никто из спрошенных не видел – с чего это он? и к чему бы все это? Росток все длиннее; на конце его шишечка.
        Каждое утро ожидаешь чего-то огромного бело-розового. А вдруг он расцветет ночью и тогда же увянет? Но не сидеть же около него. Росток все длиннее и толще.
        Приходит время уезжать – на неделю, а может, и больше. Это же надо – такое, может, раз в семьдесят пять лет бывает, как комета Галлея, нового цветения уж точно не дождешься, не Эрнст Юнгер. По приезду обнаруживаешь росток свесившимся на подоконник, шишечка распалась на много мелких – как у гладиолуса.
        Началось еще недели через три. Белые цветки – вроде лилий, только маленькие – распускались по одному в день – хоть календарь проверяй – в паре сантиметров друг от друга – а стебель рос все дальше – и на нем появлялись новые бутоны.
        И так два месяца.
        Интересно было бы посмотреть на эту гирлянду с ягодами – почему-то казалось, что они будут красные, вроде ландышевых – но то ли бабочек нужных в квартире нет, то ли скучно ему одному.
        Кошки ведь тоже интересны непредсказуемостью.

Некоторые предметы

* * *

        Настоящее время – а будущее и прошлое, что, ненастоящие ? – а какие тогда ? поддельные, что ли ? – и не слишком ли тогда это настоящее настоящее – основательное, тяжелое – как настоящий человек – и так настаивает на своей настоящести.
        Или это оно притворяется – ведь оно уже прошло – или еще не наступило – то есть нет его – вот оно и старается ухватиться – показаться хотя бы. Прошедшего времени много, будущего еще больше – каково настоящему между такими слонами?
        Но оно цепко – не отпускает никого – и поедает будущее, вгрызаясь в его облако, оставляя за собой твердый след.
        И ему так мало места – где его подержать в руках – или оно – руки, которые не держат. Выпускание из рук. Если очень медленно и осторожно раскрывать ладонь – то веточка не упадет, а полетит вверх.

* * *

        Когда брюки или юбка устают от жизни и постигают всю ее тщету, им уже все равно, надевают их или нет, сколько и где пятен, где разошелся шов. Они не ждут в напряжении нового шага, а обвисают пузырями. Они уже не стремятся выйти из дома – что они могут увидеть, кроме того, что уже видели? В медленном спокойном созерцании движутся они к нирване. И когда их обмакивают в воду и моют ими полы, это не вызывает у них никакого возмущения. Медленно и тихо теряют они свою форму, соскальзывая в желанное им небытие.

* * *

        1.

        Ад – это место, где очень медленно. Растянутая речь, когда изводишься ожиданием следующего слова, когда уже давно угадан конец фразы, а ее звуки все продолжают выползать. Предмет приближается мучительно медленно, и уже успевает надоесть, и все приближается, а он еще будет так же неспешно удаляться. Тупая пила, вязкая хлюпающая земля. Ад – это место, где очень медленно.

        2.

        Круглый квадрат. Твердость краеугольного камня и плавный мягкий изгиб, спокойная мощь, уверенность в возвращении, четыре стороны света и четыре времени года, линия горизонта, охватывающая все видимое, растущий, как дерево, и придающий вкус, как соль, сеть и блюдо, свет настольной лампы, семейный круг, свой круг, равновесие способностей и совершенство. Он слишком хорош для этого мира. Может быть, рай – это круглый квадрат?

* * *

        В доме с белыми окнами темно-коричневые шкафы стоят с обеих сторон твоего легкого сна. Я выхожу из тела своих вещей и оставляю их охранять тебя. Они неживые пока, неуклюжие, прости их, они стараются. Они еще будут некоторое время топтаться, размещаясь вокруг тебя, стул обойдет все углы, сковородка упадет на банку с вареньем. Но – никаких попыток к бегству, прыжков с девятого этажа, мятых кастрюль. Это я могу обещать совершенно точно.
        Постепенно они начнут оживать. Выключатель подбежит к руке по стене, перебирая в темноте суставчатыми лапками, и послушно замрет, ожидая твоего прикосновения. И антресоль отправит еще пару мешков с подушками в пятое измерение – возвращение при приезде гостей по первому требованию.
        А мне потом кто-нибудь ночью подставит ножку. Я узнаю, кто это, но не стану обижаться.

* * *

        Осенний холод холоднее весеннего – как весенняя вода темнее, а воздух прозрачнее – для Плеяд и Млечного пути.
        И дождь не кончается, а проходит, то есть уходит куда-то. А потом возвращается, и можно попасть под один и тот же дождь дважды и трижды – только вот как узнать, что это именно он?
        Весной деревья и дома становятся легкими и вытягиваются вверх. Осенью они разбухают, грузнеют и врастают в землю. И тень рыбы ловится тенью лески.

* * *

        Будильник питается сном. Звенит и глотает долю чужого сна – вместе со снами. Снова звенит и снова глотает. У тебя он съедает каждый день часов по пять, поэтому он такой круглый, отъевшийся. А если его сном не кормить, то будильник умрет, и останутся просто часы. Хотя они тоже что-то едят.
        А некоторые будильники едят семечки – притом постоянно, как корова жует жвачку.

* * *

        На ветке перед окном – снег толщиной с ветку. Снег бывает городской (чумазый, сырой, соленый, бегающий от снегоочистителей, влезающий на крыши), степной (склонный к странствиям, свободный, жесткий и нетерпимый), лесной (спокойный, тихий, ленивый, румяный). Ветка на тополе, тополь в городе, но снег на нем лесной – и он пока остается, к себе в лес не уходит – лень?

* * *

        В магазинах спрашивали раньше не Книгу Жалоб, а жалобную книгу – утешить ее, жалобную, и самому успокоиться. А Книга Жалоб слишком тяжелая, ее мало кто просит – поднимать трудно. Впрочем, сейчас и жалобную книгу не спрашивают.
        А есть еще Книги Предложений – откроешь – а там предложения, предложения: подлежащие, сказуемые, дополнения, определения, обстоятельства всякие. Эти книги спрашивают в библиотеках.

* * *

        У кальмара впереди десять щупалец, а около них – глаза. Плыть передом вперед он не может – щупальца растопыриваются. Поэтому он плавает задом наперед. И на все натыкается. Но кальмар мягкий, упругий, и от большого просто отскакивает, ему не больно. И он сам ударяет не больно, хотя сшибить с ног или с плавников вполне может. Сшибет и по инерции чуть проплывет вперед, так, что голова будет как раз около сшибленного. Тогда кальмар извиняется. Может даже написать объяснительную записку, выпустив немного чернил. А потом плывет дальше.

* * *

        Комната – пространство, чистое от времени. На циферблате часов – ты здесь. Время пригодно – собирать. Отдавать – комната.
        Освободившись от времени, пространство теряет и направление. Пол и потолок не отличить. Окно может заполнить всю комнату, и тогда нет смысла говорить, на какой оно стене.
        Там всегда чуть-чуть горит голова – как от легкой нестрашной болезни. А по подоконнику всегда стучит дождь.
        Есть голос. Он в воздухе, его не слушают, его вдыхают и выдыхают.
        Когда лицо обращено к лицу, может войти все. Иногда в комнате тихо идет снег. Он теплый, не тает и светится. Иногда над шуршащей галькой плывут стайки желто-черных и сине-красных рыбок. Качается горизонт.
        Находящийся в комнате заполняет ее всю. Можно проснуться в глубине друг друга. Можно думать одну и ту же мысль. Можно спросить хвоей и ответить чобром. Безразлично, открыты или закрыты глаза.
        Выпущенное не падает из рук. И ладонь касается кожи одновременно с приходом ожидания тепла.
        Когда произойдет все, что может произойти, – не раньше – время просачивается сквозь щели в оконной раме, через плохо закрытый кран на кухне. Постепенно сгущается стул, на нем шарф. Заряжаются плюс и минус. Выходят молча – не потерять, не уронить.

* * *

        Под снегом вода, на горе Византия, на радость пустой сугроб, а между ними человек с мешком, ответ смешком. Так вот живешь, а потом принесут коробку с надписью "рыбы", и оттуда выскочат рыжие пауки и разбегутся по комнате. Чем кормить среди зимы их – и проснувшуюся между заклеенными оконными рамами гусеницу? Вырастить с шубы камыш, поселить всех там, уговорить поспать, подождать немного?
        Если солить томатное море, не заставили бы его потом пить, то пить, топить – ладно бы корабль, а то кораблем печку. Пока лучше погружаться в землю – от моста над сухим путем к мостику маленькому, да над ручейком. Снег, сунутый за шиворот, будет шиворот-навыворот, из него можно сделать новогоднюю свечку.
        Белое пятно под водой за зиму обрастет рыбьими снами. Вода не ослепляет, а обволакивает, и снег не ослепляет, а кружит – даже если нет ветра – голову (ветер в голове?) Кольца не спасают, круг не спасает, кружение – может – быть.

* * *

        Мел чертит на доске прямую. Бесконечность легко выскальзывает из рук. Прямая продолжается по двери, коридору, стене, асфальту, земле, Земле. Входит в Море Облаков и выходит в кратере Лейбниц, слишком тонкая и легкая, чтобы ее кто-то мог задержать. Куда она еще попадет? Как пройти с ней, оказаться там, куда она попадет, увидеть все это? А она идет мимо, не задерживаясь нигде и не имея возможности никуда свернуть, мимо и мимо. Она давно устала, она не может кончиться, она должна идти, и она сама – даль.
        Ее, собственно, нет, она – мысль, всегда уходящая и не имеющая даже ширины, ее лицо – две точки, а двух точек не хватит даже на улыбку или печаль, нужно хотя бы три.
        Честная, не имеющая никаких секретов, известно заранее, где она пройдет и где ее не встретить, скучная и серьезная, все соединяющая и сквозь все проходящая, она торопится по кратчайшему пути, нетерпение бросает ее вперед, не опоздать, я смотрю на тебя прямо, и легкая линия выскальзывает вновь.

* * *

        Да, ковер-самолет – это погано. Пыльно, шершаво как-то, вниз ни черта не видно. Плохо управляется. Моль его жрет, ниток на починку не напасешься. И вообще он при полете так противно под тобой изгибается...
        Что до больших самолетов, я вообще не уверен, что они летают. Загоняют людей в салон, запирают покрепче, а потом быстренько меняют название на здании аэровокзала, газеты в киосках, пару-тройку домов в городе переставят – выпускают пассажиров обратно и говорят: "Иркутск".
        Маленькие самолеты летают, быстро, куда ты хочешь, и крутить бочки и мертвые петли на них, наверное, здорово. Но они такие жесткие, так прошибают, перемалывают, царапают воздух, недаром в кожаной куртке пилота есть нечто садистское.
        Метла – это отлично! Удобно, компактно, экологически чисто. Можно подмести и точку старта, и пункт приземления. Изготовляется быстро и из легко доступных материалов (не то, что ковер). Вертикальные взлет и посадка – очень хорошо в городских условиях. Надежна (кто когда видел ведьму с парашютом?). Самолет на ней, правда, не догонишь – но даже и в воздухе, наверное, слишком торопиться не стоит. Однако я не уверен, могут ли ей управлять мужчины.
        Я летаю просто так, без ничего. При этом приходится делать некоторые движения руками, как при плавании брассом, но это скорее для разгона или изменения направления, и это не тяжело. Полет не слишком быстрый, зато ни от чего не зависишь, и можно летать в любой момент. К сожалению, руки должны быть свободными, и много с собой не унесешь, разве что легкий рюкзак. И в дождь промокаешь – с зонтиком летать очень неудобно. Самое досадное – что никого с собой взять не можешь... Если, конечно, человек сам летать не умеет.