Кабы вы только знали, как трудно ночью в отрубленной от тока квартире точно угодить навесом - даже навести по звуку - в гулкую дырочку на узкой невидимой ступеньке : - в убогое начало пустотелого стеблекорня свинченной... - нет, срезанной! нет, сорванной! нет, срубленной! нет - сбитой, свороченной и сволоченной - некогда недвижно здесь плывшей белой - (белой?) - толстофаянсовой кувшинки! Кабы вы знали, как трещит и пляшет моча на цементе, рассевая невидимую горячую пыль! И как - наконец-то попавши - срывается она с жестяным облегченно-сосредоточенным бу-бу-бу в безвоздушную внутренность Земли, в Елисейские Поля всех родов своих и племен от начала мочеиспускания.
        Марьина Роща, Марьина Роща... - хасидские свечки медленнопляшущих тополей, воздух в медленно плывущих волосках, медленнооблизанная бедность, слегка аптечный запах усохшей малины... Я запал в расселину твоего навеки расселенного дома, только оттого лишь, что капитанская вдова оказалась неожиданно солдатской матерью. Она все ездила в часть с кульками, а затем привезла на пыльном такси сыночку - черноволосого, наволосо стриженного косой машинкой, по-красноармейски накосо глядящего в сторону и вниз. Сыночка отслужил два года и вернулся, а мы с Ильюшей Хмельницким, перечитав за три московских наезда по четыре романа Эриха Марии Ремарка, пошли на фиг искать углы. Находчивый Ильюша нашел первый - у жены, причем своей, хотя и будущей, хотя и будущей бывшей. Меня же, вышло, поджидала Марьина Роща.
        Здесь мне зажилось веселее, чем даже у удмуртки.
        Удмуртка была кандидат наук, имела крепкие красноватые скулы на ногах и пила горькую. Красный дом ее в оны годы выложили из обветренного кладбищенского кирпича пленные фрицы (видать, попались бессознательные сочувственники баден-вюртембергского рококо, курицыны дети). Сразу же за последней его наугольной колонной начиналась безграничная степь, куда уходило Варшавское шоссе и откуда приходил любовник Володя.
        Любовник Володя растирал тяжкими руками свое медленно краснеющее лицо с отдаленным намеком на народную хитрожопинку и ругал удмуртку татаркой и фальшивоминетчицей. Потом они заходили в комнату, а я, лежа в прихожей на рыжем деревенском коврике с фаллической символикой, слушал, как они неторопливо дерутся. В середине ночи он уходил, вежливо переступив через меня бензинными ногами, а удмуртка в длинной ночной рубашке и в кружавчатой шали на маленьких, мускулистых, побитых плечах шла, пожурчав над моим ухом, пить на кухню чай.
        А вот теперь еще Борис Понизовский, абстракционист жизни, заселил меня в Марьину Рощу.

        Какать я ездил на Рижской вокзал, или же на Белорусский; - так это мне обусловил первоскваттер Миша Жвавый - признанный мастер подпольного театра теней, иной раз упражнявшийся здесь в показании художественной фиги китайскому фонарю. "Старик, - сказал он мне при вручении ключа, - если б не уважение к гениальному Борису, я бы вас, конечно, не пустил в свою творческую мастерскую. Но какать ездите, пожалуйста, на Рижский вокзал. Или уж на Белорусский, как захотите. Дом отключен, и если пронюхают... - и он пошевелил членистоного всеми двенадцатью своими волшебными пальцами. - ...Лично я предпочитаю Рижский, он как-то уютнее". И вот, покуда счастливчик Хмельницкий и его будущая неверная жена в свежезданной и -сданной кремовой крепости на Большой Грузинской кушали чай "Бодрость" с печеньями "Юбилейное", я, аки тать в нощи, крался по низкорослой улочке мимо страшенных пустоглазых троллейбусов, криво осевших на обочине; через хрустящий черным стеклом пустырь, фосфорно светящийся под узкой луной крупноколотым унитазным фаянсом; и: по невидимой лестнице - три спички пролет - на самый что ни на есть верх.
        Зажмурив глаза и щупая воздух руками, я пробирался в комнату, снимал нога об ногу ботинки и, наскоро помолившись Богу, укладывался на сдвинутые ящики, укрытые волосатым прессованностружечным щитом. Небрежно на нем нарисованный Буратино зловеще высвечивался из мрака своим слабо- и неровно-зеленоватым контуром. Я клал голову на скатанную куртку и засыпал, засыпаемый меловой пылью с потолка, шевелящегося при каждом подземном содрогании. Круглые коричневые мыши выходили изучить мою свешенную на пол руку. Она была взвешена и найдена легкой.

        Мыться же ездил я на метро и двумя автобусами за ВДНХ, в моссоветовский городок. Всемогущим именем того же гениального Бориса отворялась некрашеная дверь шлакоблока - родная сестрица моего спального щита с Буратино, а за ней - тишина, чайник, меланхолическая девушка, похожая на кенгуру, день-деньской залепляет из соленого теста коровушек, козушек и круглобородых дударей, закаляет их в духовке, раскрашивает алыми и белыми розами и - по воскресеньям - бережно обвернув зернистой рогожей, отвозит в Измайловский парк, на торжище.
        Я стоял под желтым душем и с походом вжимал чмокающую губку в свое жалостно опустевшее тело. "Скоро вы? - это тяжко пришлепывала в санузел геральдическая девушка - выплеснуть в свой благословенный цветок какой-то серо-дымящийся клейстер и, верно, приветливо-насмешливо выскалить кроличьи зубы на мою уже час неподвижно темнеющуюся сквозь потно-синий полиэтилен фигуру - затененное кучевое облако в душном душевом треске. - Чайник давно вскипши, и ехать мне пора... Работа такая, к бесу... - ни воскресенья, ни вознесенья!"
        Я помогал ей доволочь кули с сухарной пластикой до подряженного в соседней булочной кули - сонного корейца на грузовом мотороллере с почти что в данном случае честной надписью "Хлеб" - отчихивал выхлоп и садился в обратный автобус.

        Размыленная невидимыми облаками марьинорощинская луна просачивалась волнистым лучом сквозь оконный угол, очищенный приотклеившейся газетой "Литература и жизнь". В кривом треугольнике на стене задерганно кружились позаброшенные Мишей Жвавым тени. В официальной обстановке он их принципиально не отбрасывал. От скромных плэйбоевских зайчиков ранней юности до нонфигуративных композиций позднего периода, все они медленными рывками двигались, проскакивая друг сквозь друга, по сложной очереди то исчезая во мраке, то возвращаясь в свет. Я засыпал, и луна на цыпочках уходила.