ОN THE DRIFT; IN THE DRAFT
I
От карлсбадской грязи до курильской гряды
(Не гляди, коль решиться не хочешь ума)
Опускается пани славянская тьма,
Шевеля парашютные стропы.
А от саклей саксонских до скал столбовых
(И сюда не гляди, коль еще не обвык)
Осторожно моргают косые ряды
Электрических кладбищ Европы.
Коробок заводной превращается в течь
И течет по ночному шоссе под уклон,
В нем четыре жильца, помещенных углом
Меж нетвердых стекольчатых створок.
Полуспящий водитель не смотрит вперед,
В подземельного мрака расстрелянный рот,
А на заднем сиденье приходится лечь,
Чтоб не вытек затылочный творог.
II
Небесный начинается прилив,
Колышутся медузы звезд все ниже
И – пылью лунной линзу запылив –
Колеблют зренье в перископьем крыже.
В поднебной лодочке катясь по дну,
Почти проржавив крышу едкой пеной,
Глядим на захребетную страну,
Ошеломленную своей изменой.
Хоть лучевою жижей и полны
Колодези зао́стренные башен,
Но мы не знаем, так ли уж страшны
Они тому, кто никому не страшен.
Не так уж эти башни высоки...
Но вавилонски небеса так низки,
Что слышим плески ангельской трески
И нам подглазья проедают брызги.
Европа, опускается на твой
Стеклянный дом, аквариум дыханья,
Сей вавилонский сумрак паровой,
Железного исполнен колыханья.
Европа, опускается на наш
Стеклянный домик, движущийся слепо,
Вошедшее уже в последний раж
Куреньями раскормленное небо
III
Позвякивает шоссе,
Поскрипывают лучи,
Покачиваются, покачиваются зеленые облака.
На радужной полосе
Воздушные палачи
Постукивают, постукивают по темечку дурака.
Я вылез не знаю где,
Автобус уже ушел,
Положено-не-положено, куда уже меня деть?
Звезда бежит по звезде,
По шелку стекает шелк,
Проглаживается и кожица, скукоженная не здесь.
От оспы речных равнин
В зеленый паморок гор
Не знаю как я попал, но я сюда не хотел...
Сомнительный господин
Под радужной кожей гол,
Невидимо для других, но, видимо, пустотел.
Снижаются голоса,
Сближаются языки,
Раскруживается, расцеживается сукровица по воде.
Хватаясь за волоса,
Сбегаются дураки
Подставить полые руки отпрядывающей звезде.
РУССКАЯ ПЕСЕНКА II
Мало, что подвздошьем клёкая
Черноголубь сел на тын,
Принесла еще нелегкая
Воздух кислый – хриплый дым.
Мало хрипу загортанного
И сеченья белых глаз, –
Нате ж, нюхайте-ка наново
Ветер скользкий – волчий газ.
Мало выскользыша мыльного,
Крыски черной среди птиц, –
Так еще дыханья пыльного
Полоса за ним катись...
ГДЕ?
– В облачных слизах, расчесах;
В солнце – на синих колесах
катящем вниз головою
по угловому завою
неба, Вонзаючи посох
В глиняный воздух на плесах;
В соснах, дождем остекленных;
В плохо заплаканных кленах;
В коротко-палых платанах;
В реках – у сходней расстанных
до желтизён растоплённых;
В ласточьей оспе на склонах;
В тусклых крылах плоскокостых,
сложенных в съеженных гнездах;
В узко-реснитчатых рыбах,
вспухших в речных перегибах;
В срезанных аспидских гроздах;
На стрекозиных погостах;
В олове – олове грубом
лунного вара, По трубам
Стекшего желобом мышьим
к копчику крыши И взмывшим
прыщущим искрами клубом – – –
Над оседающим срубом.
ПЕСНЯ
Сад стоит ногами на кровати – веки стиснув, руки – на перильца,
Одеялко на потлевшей вате в тесную решетку утекло.
Никуда не дернуться дитяте обмершего града-погорельца,
Никому не отольется в злате вечное повапленное тло.
Град-то где? – А град пошел по миру с ледяной иссохнувшей рукою,
Кинувши разбрызганную лиру на верхи военных площадей.
Гонит ветер, наподдавши с пыру, света паутинку воровскую,
И глазницы рек полны эфиру, как и небо – но еще лютей.
Кажется, что я ушел последний (как и шел последним в алфавите),
Не умешкав в серенькой передней о десьти столпах без потолка...
Ничего беззвучней и бессветней, видно, и не будет уж на свете,
Чем – еще не нывшие победней – свернутые в горло облака.
...Знаешь ли, и от моих каждений этот сладкий смрад и горький ветер,
Демоны, которых нет прожженней, под микитки и меня вели
Вдоль реки, вдоль всех ее стяжений...
Кариес расплавившихся литер
Даже мы, солдаты поражений, прочитать к началу не смогли.
Сад стоит сомнамбулою чада: – побелели кулачки и ногти.
Вот те, Новока́ину, блокада набеленного навеки дня..!
Демоны, бредущие вдоль сада, вшивые выкручивают нитки
Из белесых век слепого чада и вшивают набело – в меня?
ДВЕ ЭЛЕГИИ
I
Вычесан свет из немытых волос,
С жолклого черепа сада,
А что вдоль черных корней обвилось –
Всё ненадолго и слабо.
Вычески, тлясь и кривясь на лету,
Плавают в красных аллеях...
Наново я уж сюда не приду,
Чтоб задохнуться в золе их,
Горечью тонкой преполон мой рот
Неосязаемой речи...
А остальное – распыл и расплот,
А остальное – со мглой уплывет
В жолклые течи и бреши.
II
Белка чиркнет, шуркнет прокна,
Смолка щелкнет на весу...
Ночь в разрушенном лесу
Страхом кожным входит в окна.
Свет, застрявший в стеклах, натрист.
Но: стеснилось, полилось...
Лестнички ночных полос
Немо движутся крест-накрест.
Но: едва в раскатах ранних
Выплющатся облака,
Голо вдвинется река
Под засвеченный трехгранник.
Всё отдавши, стынут слитно
Враг во мне и мрак вовне,
А: в кромешной тишине
Белка порскнет, ойкнет прокна.
ХОР БАЛЛАДНЫЙ
строфа I
Через цепные звенья
Городу – жена,
В диком поле зренья
Река створожена;
Сколько роговицы
У засоренных звезд – – –
Только тени-птицы
У разоренных гнезд.
антистрофа I
А с бронзовых налимов
Льет зеленый прах;
Поверху малинов
Рукав. И плащ. И флаг.
Над окопным садом
Два циркуля луны – – –
Наддвоённым взглядом
До цоколя мутны.
строфа II
Через хребет затменья
Вытекла страна,
В диком мясе пенья
Уж не заточена;
Как из теменницы
Изоблачен нарост – – –
Знают темновидцы
Из облачных борозд.
антистрофа II
В разломах равелинов –
Полукожный шлак.
Кумпол исполинов
Весь выточен на швах,
А над плац-парадом
Казенной тишины – – –
Две, светящих задом,
Крестовых кривизны.
эпод
Вышел я из дому,
Но не знаю где –
К черному пролому,
К слепнущей звезде;
Над полузреньем яви,
Под удвоеньем сна... – – –
А то, что я запомню, –
То не моя вина.
ДОЖДЬ
Пустили йодный газ магнольные кусты;
Взлетели сцепленные в щиколотках тени;
Взмахнули девять раз небесные косцы,
И – дождь упал на все свои колени.
С тех пор как тишина, я не люблю дождей.
Напоминают мне их съемные дрожала
О мгле затопленных московских площадей,
О пепле петербургского пожара,
Где та же темнота, похожая на тьму,
Лишь кое-где по краешку блестела,
А тело пустоты летело прочь в дыму –
Как ласточка, наискосок, без тела.
Я чуял этот дым еще издалека
В берлинском подслащённом полумраке;
Он реял надо мной, чуть видимый пока,
– Или уже, – в каменоломнях Праги;
Его пернатый шар к гнилой земле гнела
Варшавских облаков подко́пченная корка;
Он ветошью стекал по черноте стекла
В членисторогом воздухе Нью-Йорка;
Он смешивался, на просветах рдян,
В апрельской пустоте, магнольной и миндальной,
С тенями дымных кельнских громадян,
Застывших над дырой пирамидальной;
В кольце его пелен что ласточка стоял
Пространством скиснувшим сорящий двуугольник;
Его был расплоён курчавый материал
В дождем обызвествленных колокольнях
ночных. ... Когда ж они, распавшись на куски,
Асфальт обшмыгали наждачными зверками,
Полуисчезшие небесные клинки
В десятый раз – в последний – просверкали,
И темнота пошла, как лестница, наверх,
Хоть плоские огни на мостовых дрожали...
... Я только и успел вдохнуть последний сверк,
Когда мне сердце сжали и разжали.
ШЕСТОЕ
1.
Стихи: – сизомяс-оковалок
в распаханной тверди ртяной... –
бывало ж, и я отмывал их
щекочуще-горькой слюной,
2.
и влизывал липкие дрожжи
в каких-то еврейских ежих,
и перья расслОенной кожи
пупырками терли язык: –
любовь? – ею пахнет в рыбмаге
в синеющих полосах жесть;
прожёлченной этой бумаги
полжизни не пережечь...;
3.
полжизни я знаю наощупь,
руками, загребшими тьмы:
осеннюю влажную ощепь,
змеиную осыпь зимы:–
что дом? – просто камень змеиный
у однобережной реки:
подъемы и въемы, краины,
царапины и узелки –
шершавый под тонким зализом,
весь медленно-плоский, что шар, –
он ухал подмоченным низом,
подмошенным верхом шуршал,
4.
но все, что услышал я, неслух, –
как некто заперхал и сник:
скрипящий передник на чреслах –
что, рыбник? змеевник? мясник?
молчание звука не краше ль,
раз в нем окончанья слышны? –
коль смерть – ледериновый кашель
и похруст на дне тишины;
5.
но Бог – голубые приливы
ко зрительным нитям в мозгу
за ртутными ртами оливы
совсем на другом берегу –
6.
ЛЕДЯНОЙ ДОМ
Когда в растерзанных полях
Зима вздыхает, как поляк,
Неравноусою соломой, –
Кривится над рекой соленой
звезда – Как у коня во лбу; –
И тучный конь из тьмы зеленой
Сопит сквозь нижнюю губу.
По льду всю ночь коньки без ног
– И бегунок, и горбунок –
Кружились с Искрящимся вжиком;
Холмов промерзнувших ежихам
Был страшен их дроблёный сверк; –
И опускался с недожигом
К ногам шутихи фейерверк.
В ее расколотом дому
Скользил в дыму из тьмы во тьму
По половице луч мышиный;
Заря женильною морщиной
Сползала на кисейный брег; –
И над рассевшейся махиной
Взывал поляк, как древний грек.
* * *
Нет забвенья и никогда не будет.
Не за ним я уехал в далекий город,
Где змеиный воздух снует кольча́то,
С пустоты сгоняя за кожей кожу.
Где в волнистом небе кричат галчата
И стучат ногами в раздранный бубен.
Где в клекочущих пирамидальных го́рах
Собран сор пергаментный и кровавый,
Где гроза глотает мгновенный ворох
Переломленных молний над переправой.
Я проснусь на заре от стыда и злобы
В зарастающих мылом глазах монгола.
Соляные башни сверкают в окнах
Розовато, как сказано было, и серо.
От грозы осталось на крышах мокрых
И в продольных порезах речного горла
Ровно столько волнистого блеска, чтобы
Не порвались десятилетние звенья.
Я не пробовал золота большей пробы,
Потому что и там его нет, забвенья.
ПЕРЕХОД ГРАНИЦЫ
1.
Бабочки борзые на прозрачной сворке
Осаждают воздух, обмеревший в норке,
Солнце замытое пахнет мочою...
И воска полоска поперек речки...
2.
Я – застывший рыбарь в сапогах до паха,
Табаком пожолклым процвела рубаха,
Ивка стоит надо мной со свечою,
С пальцев соскальзывают колечки:
3.
Скоро без остатку погрузятся в глину
волосы и руки – И взойдет на спину
Ворон с изогнутым окунем в клеве:
И ночь стрекочуще съедет по рельсам.
4.
Стало, заночую в погорелой горке.
Вроде бы и близко, да дозоры зорки, –
Тлеет селенье в туманной плеве,
Осели сети над лиловым лесом.
5.
На рассвете речка ближе залоснится,
Это на два шага перешла граница
Старую линию черных дупел –
От котловины до половины сухого бора.
6.
Нужно собираться – развинчивать коленца
удочек и дудочек; Пеленать младенца,
Что белоусые бровья насупил;
7.
Сюда уже будут скоро.
ЗИМА 1993
Реки иссеченная шкурка
Медлительным дыбом встает,
Из же́лез ночных Ленинграда
Сгустившийся капает йод.
Прошел я от летнего сада
Сквозь жирные бронхи зимы
На красный корабль инженера
В обводах задушенной тьмы.
Дымила невкусная сера
Из серого тела в гробу,
И щелкал пробитый хрусталик
Замерзшего зренья во лбу,
И серые птицы из калек
Кружили над сетью дождя,
Младенец кричал, как цикада,
В дымящийся ров уходя.
И плоская тень Петербурга
Склонялась к обратным местам,
И странные, узкие люки
Всю ночь раскрывалися там.
ХОР НА ДЕРЕВО И МЕДЬ
строфа I
Кажется, вышелушились бесследно
Зерна глазного пшена,
Только и видит обратное зрение,
Ясное дотемна:
Старые сумерки реже и бреннее
Вычесанного руна,
Старое дерево медно,
Старая медь зелена.
антистрофа I
Пойте, славянки, во мгле переулка,
Шелком шурша о бока,
Не обернуться лицом нераскаянным,
Не обернуться, пока
Толстые змеи идут по окраинам,
Мохнатая машет рука –
Русское дерево гулко,
Немецкая медь глубока.
строфа II
За языком бы... Да много ли смысла
В мертвой слюне палача?
Много ль осталось объедков у барина,
Латных обносков с плеча?
Бывшая жизнь, ужурчит, переварена,
Склизкую ткань щекоча –
Взмокшее дерево кисло,
Скисшая медь горяча.
антистрофа II
То, что в окраинном ветре гугнило,
Выветрилось без следа,
Только ржавеет на мшистых обочинах
Выкачанная руда.
Старые девушки в платьях намоченных,
Смолкните в никуда –
Поющее дерево гнило,
Поющая медь молода.
эпод
Кажется, все уже начисто сплавлено –
Доверху высвобождена река.
Кажется, все уже намертво сплавлено –
Донизу выработана руда.
Все, что распалось, по горсточкам взвешено
В призраке выключенного луча.
Все, что осталось, по шерсточкам взвешено
В золоте вычесанного руна.
ЗИМА 1994
Земля желта в фонарных выменах,
В реке черна и в облаках лилова,
А лошадь с бородою, как монах,
И царь в ватинной маске змеелова
Устало зеленеют из-под дыр
Разношенной до дыр кольчужной сети.
Всплывает по реке поддонный дым,
Ему навстречу дышат в стекла дети,
И женщины, румяные с тоски,
В стрельчатых шубах и платках как замок
Бегут от закипающих такси
И заплывающих каблучных ямок,
Где шелестит бескровно серый прах
И искрами вскрывается на взрыве.
Там в порах смерть, там порох на ветрах
И ржавые усы в придонной рыбе.
Там встала ночь, немея, на коньки,
И, собственных еще темнее те́ней,
Засвеченные зданья вдоль реки
С тетрадами своих столпотворений
Парят над балюстрадой меловой,
Где, скрючась под какою-то коробкой,
Безумный Волк с облезлой головой
И белой оттопыренной бородкой
Идет.
ИЕРИХОНСКАЯ ОДА
Жидкое железо пили, торопясь.
На слоях разреза костенела стесь.
На следах зализа торфенела слизь.
Роза зеленела, сделана не здесь.
Прозвенел о свойском камешек в висок.
Каменные дяди выли позади.
Мы ползем за войском в глиняный песок.
Дужный крест у суки вырезан в груди.
Как замолкли трубы, выросла стена.
Зачерствели хлебы в плоских очагах.
На манер залупы выползла луна.
Заклепались склепы там, на берегах.
Ветви подымали боги на холму.
Опускали руки тени на горе.
Выплюнуть и рта нет лунную халву.
Никогда не встанет солнце на заре.
* * *
Босой еврейский лес на выщербленных скалах
Сквозится впереди, куда ни сторонись.
Что бы ни значилось на картах и на шкалах
И в скоротечных полушариях страниц,
Всегда насквозь и вкось заматывают кокон
– Волос за волосом закат, ко стыку стык – :
Тускнея, катится волна стекловолокон,
На срезе розовых, на сгибе золотых.
А вслед за нею тьма идет по Галилее
– Как бы внутри волнистого стекла – :
В отлогах пурпурней, в подъемах зеленее
И в черном озере, как косточка, светла.
* * *
Во мгле хрипят червивые цыгане
И нашатырно пахнет от мездры.
Заросшими веревкой утюгами
Переступают мертвые одры.
Трещат огни холерного обоза,
Визжит петух в селении на дне.
Не та дорога и не эта роза
– Не от меня. Не я. И не ко мне –
По узким кромкам складчатого мрака
Под уголки обугленных ворот
Кружат коней цыганка и собака –
Всегда наверх и никогда вперед.
Мне табаку до осени не хватит.
Я не хочу их сладкого вина.
Альфонс ложится под короткий катет.
– Не та дорога – и не та луна –
ДАЧНАЯ БАЛЛАДА
Во тьму на кормленье был сослан
Боярышник, мокрый до слез,
Метелки сиренные с ним прискакали
И смород полупесьих полки.
Было стыдно березовским соснам
Перед сходом сосновских берез,
Что их детки, луны нализавшись, икали
И высовывали языки.
В России нету места страшнее, чем дача
В июле, в двенадцать часов,
Когда на шоссе высвещаются сети
К отлову опальных машин
И падает сердце от подколодного квача
И умолчного пения сов,
И всё плачут и плачут какие-то дети,
И капает капля в кувшин.
ВИДЫ НА НОЧЬ 25.12.1994
В польше и дальше, там, где поезд погашенный едет
И в воронках фонарных стоит кристаллический чад,
На перронах, истертых до глянца, кто дышит, кто лает, кто бредит,
Кто прозекторским светом отсиняет себе китайчат, –
Лишь казенные снежные бабы с флажками, по имени Эдит,
Время бочками вешают и в лицо тепловозу молчат.
В льеже и ниже, там, где пляшут базарные сети,
Заспиртовано в каждом окошке ночное кино,
Дождь висит полосатый сквозь ячейки в химическом свете;
На косых перекрестках затекает брусчатое дно,
Уплывают по черным шоссе – По сверкающим – спящие дети
в колыбельках стеклянных, Где между лучами темно.
В небе и выше, где луна на бессветной равнине
облаков Зеленеет, сжижается и протекает к земле,
Самолет неподвижный лежит на запаханной гнили и глине;
Поджидая смещения сфер, спит пилот на рогатом руле.
И босыми крылами звенящими твердь толкают по льдине
вереницей светящейся ангелы, Исчезая за поворотом во мгле.
* * *
всё из каменного пара, всё из ртутного стекла...
нерушимое упало, пылью музыка всплыла, вся
из дышащего тела, из эфирных кристаллид – вся
свернулась и истлела, только музыка стоит, вся
из тучного металла, вся
из выпуклого тла...
...содрогнулась и упала, только музыка: ла ла
ХОР ПРЕДПОСЛЕДНЕГО ПОХОДА
Солдаты шагали по руслу реки
И что-то неладное пели,
Проржавое мясо с надорванных лиц
Стекало за ворот шинели.
И были улыбчивы их голоса,
И волосы гладки от пыли,
Когда по раскрестию глиняных русл
Из рая они уходили.
строфа I
Не слушали огненных стражей
И в райские шахты сошли,
В сжижённом угле по колено,
В колодезно-звездной пыли.
Мы думали: это из плена
К себе возвращаемся мы
Под шип разъяренный, заспинный, лебяжий
В распоротом пухе зимы.
антистрофа I
По-рачьи навстречу лежала
Проросшая в гору луна,
И пухло злаченое мясо
И зренье сжигало до дна.
И всё, что до этого часа
Мы этой дорогой нашли,
Почти что усохло от этого жара,
Расплавилось в этой пыли.
строфа II
Катились гранитные зерна
Беззвучно с сухого ножа,
И тьма, испещренная блеском,
В пещерах была госпожа,
Когда под огнем бестелесным
Мы спали, незримы извне,
На хрупких охапках сладимого дерна,
Растущего в райской стране.
антистрофа II
Как тонко и пресно нагрета
Стена, где кончается путь, –
Мы к ней примерзали плечами,
Поверх не умея взглянуть.
И это и было прощанье,
Семян бессеменных лузга:
Потерян поход предпоследнего лета –
Мы больше не видим врага.
эпод
Опять мы уходим из рая,
Не выдавив гной из пупа.
Хохочет пернатая стража:
Шалишь, говорит, гольтепа.
Стучали по днищу приклады,
И скатки сползали с хребта,
В скрипучих бадьях мы наверх поднимались.
Была впереди темнота.
Когда по раскрестию глиняных рек
Из рая они уходили,
Проржавое мясо с надорванных лиц
Стекало за ворот шинели.
Солдаты шагали по руслу реки
И что-то неладное пели –
И были улыбчивы их голоса
И волосы гладки от пыли.
ВИТЯЗЬ В ТИГРОВОЙ ШКУРЕ
В говнодавах на резине, на резинке, на резиновом ходу
Шел по Невскому к вокзалу, по нечетной, по разъеденному льду
Что-то в семьдесят каком-то (– вероятно, типа пятого –) году.
Шестиногие собачки, оскользаясь, семенили в поводу.
В низком небе узкий месяц, ноготочек (– где же ручка, если серп? –),
Оболокся светлым клубом (– бок наполнил, маскируя свой ущерб –).
В грузной шубе полосатой и с авоськой, на папахе мокрый герб.
По наружности армяшка, ну, гурзошник, в крайнем случае азерб.
В Соловьевском гастрономе мимо кассы он купил себе курей.
Хладнокровные собачки, все на задних, зябко ждали у дверей.
Быстро сумерки сгущались (– ощущаясь всё лиловее, серей... –)
В пышной шубе нараспашку, и с курями – нет, скорее что еврей.
Не светя, уже светились лампионы в желтых газовых шарах,
Усом взвизгивал троллейбус, бил разрядом, щелкал проводом – шарах!
На Владимирский с курями повернул он и попёхал на парах.
Тихоходные собачки с тихим чихом выдыхали снежный прах.
И собачий век недолог, а куриный – и того короче век.
В искрах тьмы навек исчезнул этот самый марамой или чучмек.
Ничего о нем не знаю. Лед скололи. Увезли в "Камазах" снег.
Только счастье, цепенея, оседает на поверхность мертвых рек.
Остается только счастье. (– Да на кофе за подкладкой пятаки –)
Коли стёкла напотели, это просто: Пальцем вытереть очки.
Развязать у шапки уши. Шарф раздвинуть. Кашлянуть из-под руки.
С чашкой выглянуть в предбанник – плоской "Примой" подогреть испод щеки.
Я гляжу от перекрестка в черный город – лязги-дребезги поют.
В магазине Соловьевском под закрытье нототению дают.
Хоть гурзошник, хоть полковник – впуск окончен. Закрывается приют:
В Соловьевском магазине, под закрытье, швабру под ноги суют.
Пахнет солью и бензином, пахнет сажей, пахнет сыростью людской.
Дальний блеск рябит с Марата по Стремянной в переулок Поварской.
Над Владимирским собором – в пятнах облак – тухнет месяц никакой:
Темнота, сквозь колокольню пропускаясь, пахнет хлебом и треской.
ОСЕНЬ ВО ФРАНКФУРТЕ
Как левантинские волосы уже не блестит листва.
У охру́пченных остьев – чуть на полчаса естества.
В зараженных аллеях скребут скребки,
И чумные команды сгружают тлен
На дрожащие дымные фуры.
До отбоя не справиться. Не разбагрить до Рождества.
Не разграбить на раз, не раскидать по гробам на раз-два,
Хоть аптечные панцири их крепки,
И топорщатся фартуки у колен,
Тачки медленны, лица хмуры.
Мы сидели за ужином, пока уплотнялся мрак,
В фосфорных цеппелинах плыл по окошку враг,
Но чуть колокольчик забрякал внизу,
Пурпур и золото закачались в борще,
Базилик, кориандр и перец.
Всем фонарным проушинам было велено сделать кр-рак.
Над бульварной дугою засветился лиственный прах.
Из разбомбленной башни, с морозным пенсне в глазу,
Вышел тот, кого нет вообще,
Из железных дверец.
Троецветные плоские полосы протесняются в нутрь аллей,
Раздробляясь мельканьем, своей голизны голей.
Осторожный взор христианских машин,
Светофором задержанных на углах,
С трудом отлепляется от бульваров.
Им, поди, это нравится: Плитками лунный клей.
По нему ускользают, куда кипяток ни лей,
Вереницы ссутулившихся мужчин,
И на всех колесницах катит Аллах
В облаках своих шароваров.
Окончание книги Олега Юрьева
| 