МОЛИТВА О МИРЕ
Ох, эта капельница тьмы!..
Провисшая, висит Селена,
Воздушные встают холмы
На полукруглые колена.
В амфитеатре дерева,
Расположённы перед морем,
Вздыхают, слышные едва,
Под ветром горьким, но не горем:
Здесь мир, рассе́ченный судьбой,
Становится сейчас собой.
Блескуч в волнах и светел воздух,
А в облаках вода черна;
На крыльях черных, кривокостых
Ныряет птица до-пьяна,
От низа вверх, от верха книзу,
Неслышима и невидна;
Деревьев слитная стена
Глядит в исчерканную линзу,
Глядит, волнуясь непреклонно,
Но все еще соединенно.
Я человек. Я вижу мир
(Там птица ходит неустанно)
Из спутанных мохнатых лир,
Стоящих с краю Океана;
Я – человек, я – с краю ночи,
И руки смутные короче,
Чем мир, хоть он и невелик.
Я – блик – скользнув по небосводу,
Сам засветив себе природу,
Я слезкой лег на материк.
Одна лишь ночь, орех бесценный,
Зелено-черный и сырой,
На звездной ветви чернопенной
Сияет мягкой кожурой;
Но съедет день, и – старый, светлый,
Сухой... но так же смертный – смертный
Мир в деревянном кожухе,
Что изнутри весь размалеван,
Охрян, голуб, залакирован,
Снаружи щит, как на жуке, –
Вот вам. Был дух морской и влажный,
Стал мозг раздвоенный и страшный,
И это все ж таки одно;
И стало поле зренья полем
Войны дурацкой, и доволен
Огонь, взбегающий в окно.
Ушли в присутствие деревья,
Ниспала птица на волну...
О Боже мой, Тебе не верь я,
Куда ж я сердце поверну?
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
1
Я родился́ старик, я прочь уйду младенец
Без знанья и казны, и страха, и стыда...
Не-е... не в земли испод – весь в узелках – оденешь –
меня – Но в тьму сию, где слово, где вода.
Иначе бы граненое зерно болело
(Куда еще придется мне врасти),
Когда б сначала я не знал, где право и где лево;
Где верх, где низ; листать куда, куда идти.
Так здравствуй же, черта, где я на верхнем марше
Закладку вышвырну из забыты́х страниц..!
Я дальше, вниз и вниз... (не-е, так не стану старше...) –
На первую ступень, чтоб не склониться ниц.
Так страшно – мало жить и не поспеть свернуться,
И листья гладкие раздать на гной земле,
Под вскриком времени на полпути споткнуться,
Раскрытой книжицей остаться на столе.
2
Улиткой на зе́леном льду
(Но блещущей, точно валторна)
В кромешном живу я саду
Повторно, упорно...
И мир, виноградный листок,
Наклонно дрожит, измерзая...
И сладко смотреть на восток,
С потресканной кромки сползая.
3
Земля меня когда б еще простила,
Которую я в груди целовал...
... Как старое, как сзябшее светило,
Я рук своих во сне не узнавал.
Скольженье времени есть бегство врассыпную
Последних, загибающих лучей...
Как солнце красное оставит ночь ошую,
Так жизнь становится черней и горячей,
Ведь жизнь не в будущем меняется, но в прошлом.
Как знать, как что-то видеть, если ночь?..
Когда б я жил в земле кротенком своекоштным,
Я б знал саму судьбу, я б смог тебе помочь.
* * *
Деревья скраденно сползали
Наверх и влево – как всегда,
Когда сквозь пальцы, сквозь скрижали
Неслась, разгромлена, вода.
Деревья – Бога погремушки,
Когда Он осенью не Спит,
Несмятый верх Его подушки
Несметно жемчугом Омыт.
А смятый низ Его подушки
Сочится уксусом, смолой...
Несутся звездные вертушки
И ангелы вниз головой.
* * *
Бог выдохнул – и хмарь по зеркалу земли,
Кружно, серебро-серо разрастая...
Разглаженные тени потекли
По краешку кругом, следы свои съедая.
Менялась тень на тень, листалась мгла за мглой,
Всё прозелени легкой набиралось,
Истаивал уже последний слой...
Его лицо на диске показалось.
– Поэт есть зеркальце у рта больного мира –
* * *
У них – рождество, у нас – ничего,
Мы просто у печки заснули,
А ели в окне, что стоят без всего,
Тяжелую тень шелохнули.
И встать тяжело, и спать тяжело,
И пламя кишит за заслонкой,
И зданья стальные стоят нежило,
Одетые проледью тонкой.
О мире я странную знаю беду –
Что в стенах своих и снаружи
Все вещи земные в мерцающем льду
Стоят средь сверкающей стужи.
У них – рождество, у нас – ничего,
Такая усталость плохая...
Да... ели в окне стоят без всего,
Вощеною тенью вздыхая.
* * *
...Утро ветхое сходит
На кудрявого снега сады,
И – ничего уже не находит,
Кроме розово-дымной слюды,
Кроме искр залежалых
Страха, знанья и сна,
Кроме призраков малых,
Тающих у окна.
И – ничего уже не осталось
На объятья разжавшей земле.
Только тень, только малость
Дорогого дыханья в стекле.
Мир, алея в зазорах,
На поверхности пуст.
...Только плеск, только шорох,
Только скрип, только хруст...
* * *
Нa страх и риск другого страха
Рожден я и решен я жить
Средь мреющего тускло мрака
На переулках городских
И кра́сно реющего праха
На перекрестках золотых.
Зимы прощеная рубаха
Дошилась – княжить да служить...
Но прясть не перестала пряха,
Всё нити кла́дет поперек.
И нет здесь страха, нет здесь страха,
Но есть упрек, упрек, упрек.
ВЕЧЕР И НОЧЬ
У неба – еврейские вены.
У моря – цыганские серьги.
А русские круглые стены
вселенной Почти уже смеркли.
У неба – цыганские блестки.
У моря – еврейские шапки.
Но русские круглые стены
Скользнули в окрайные шахты,
Где каждый изогнутый лепест –
В безвидном своем коридоре.
Остались лишь небо и море –
Их гул, их звон, их треск, их лепет.
ХОР
строфа
Раз зима – разнимаются все
Древовидные очи творенья:
То в крылатом ее колесе
Миг вниманья, судьбы и прозренья;
И лишь ель – не глядящий на нас,
Окруженный висячими льдами
Всеоглядно ступенчатый глаз –
За ресниц неподвижных рядами.
антистрофа
Ни души на жерну́ площади́,
Но скрещенье конических те́ней,
Но лишь лопасти сна позади
Чуть светящихся их средостений.
Ни души. Души мёрзкие страх
Не хотят созерцаться в растеньях,
А в зеленых и черных церквах,
Как кузнечики, спят на коленях.
ЗДЕСЬ
Как в стро́ку Норд, так сразу Зюйд на ум.
Так же здесь: запах парусины
Да водометный вероломный шум
От лавра русского – осины.
Да так же те́сны здесь витки:
Одним и тем же грех и смех возмездны
Здесь, здесь, на расстоянии руки,
В прозрачной раковине бездны;
И так же в язвах облаков
Сукровка сквозь отрепья брезжит...
Лишь адский зуммер не таков,
каков он был. – Теперь он скрежет.
ОДА
Человек, эка странная полость –
С красночерной подкладкой мешок! –
Где кружит заварная веселость
В золотых ксилофонах кишок
И раскро́шенный, страченный воздух,
Что застрял в костяных веерах
И уже не прознает про отзвук
свой – Вселенной колеблющий прах.
ЗИМА 1985
В собачьих старицах желточных,
В газообразных комьях крон,
В льдяных пузыриках проточных –
Везде отхлын, отток, отклон.
Луна в косой туманной нише
По небу черному пыля,
все ниже, – (Кажется, что ниже
она – Совсем как и Земля).
Тупее все сребристый угол
Меж чернизной и белизной...
Снижайся, жизнь, ведь гладкий купол
Ты оскользаешь вслед за мной: –
В собачьих старицах лимонных,
В газообразных копьях крон,
В льдяных пузыриках слоеных,
В луче, идущем на поклон.
* * *
Золотого кислорода
Кругло-черная тюрьма: –
Только небо здесь природа
Да немногие дома,
Да немногие деревья,
Да немногая река,
Да мякнущие у изголовья
Исаакья Облака.
Ветры с пикою златою
Скачущие наверху,
Все пропахшие кислотою,
В безрукавках на меху –
Бьют в решетчатые сени:
– Раскрывайте-ко острог!
Речь о свете и спасеньи,
И с того не меньше страх!
Как раскроются ворота,
Она выглянет, сочась:
– Да, конечно же, я – природа,
Но не здесь и не сейчас.
* * *
...черно-морской, горько-уханный,
А не сладимый тлен земной
Влек трехударный шум слиянный
Из моря в шерстке искряной.
Свод неба был – слеза и рана,
А люди в низкой темноте
Тащили, выпятив, катрана
С турецким ртом на животе.
Сколько же памяти бессвязной
В соединеньи дыма тьмы
С звездой в костре, сырой и грязной,
Которую не видим мы.
И столь же праха неслиянно
По выцветшей кружит черте
У неба, вьющегося рьяно
В турецкий рот на животе.
ВОТ СВЕТА КОЛКИЕ ЗАТЫЛКИ
Вот света колкие затылки
Скакнули накось от луны,
Вот стали снежные бутылки
с деревьями – Освещены;
Вот выснеженная аллея
(Что, смутно-глубоко белея,
Во сне тяжелом замерла)
Вздохнула, руку отвела...
И свет, сходящий с лестниц черных
В объятий этих сонных неть,
Три клиновидных, золоченых,
Три силуэта смог иметь;
И три светящихся каркаса
Златое пенистое мясо,
Как самородное стекло,
В мгновенье ока облекло.
И с выгнувшегося полукруга
Незамерзающих небес
Сквозь три напруженные лука
Прорвался выстрел – и исчез.
* * *
Свет змеится в тусклых зданьях,
Как наброшенная сеть;
В тучах, в красных изваяньях,
Нет решимости висеть:
Есть хотенье мшистым пахом
Притесниться к дну земли,
Дабы все – единым взмахом –
Дерева зеленым прахом
Недвижимо помели;
Чтоб – в мурашках от касанья
изнутри светясь, – Земля
потемнела, Без сознанья
Гладким телом шевеля.
* * *
Всходит дым, точно остров стеклянный,
В полупризрачных ветках звеня,
И скользит еле слышный и пряный,
И томительный запах огня.
Я, как тьму полукрылую – слово! –
Полюбил эту вещную мглу,
Где отрывисто... криво... лилово...
Смотрят звезды под рощи полу.
(– Полуплотные нити свеченья
По стеклистым волокнам текли,
И по тайным лекалам теченья
Огибали их лип корабли –)
Вот как, жизнь?.. ты напиток любовный?..
(Для себя тебя кто ж уберег?)
Свет скользящий? И огнь двукровный?
И золы краснорукой зверек?
ВТОРОЕ ПОДРАЖАНИЕ ПСАЛМУ
Человек – это колодезный ворот, накручивающий на себя свою цепь.
Уж такая хорошая мне далась душа,
Чтоб сквозь щелочки говорить со светом
И, разъеденным воздухом чуть дыша,
Глухо вздрагивать панцирьком нагретым.
Но, Господи, в этот светлый час
Раскрывающихся полночных створок
Стала Тьма Твоя как стеклянный газ,
Как стоящий снег, как парящий порох.
Я сердечный мускул твоей ночи.
Мне не выпутаться из кровеносной сети,
Потому что я не был нигде на свете,
Кроме тьмы и сверкающей в ней свечи.
Ведь такая душа только там сильна –
В этом свернутом, влажном, слепом, соленом,
Потому что, выковырянная, она
Как простой слизняк на ноже каленом.
То, что знаю, – пора уж! – и Ты узнай:
Я боюсь оказаться в уже дребезжащем варе...
Вот, другую – прошу я – стеклянную душу дай,
Рассыпающуюся при ударе...
В САДАХ ТОЛЬКО НАШИХ В АПРЕЛЕ
В садах только наших в апреле
Деревья растут из зеркал. –
То, видимо, тайные щели
Господь в этом мире сыскал.
И так еще, видимо, можно
На облачных лестницах петь,
Невидимо так, осторожно
Пернатой ступенью скрипеть.
И трещинами в амальгаме
Расходятся корни дерёв,
И воздух большими шагами
Спускается в ров,
И пышные пенные брызги
Опутывают сады,
И тянутся, тёплы и склизки,
По-русски, еврейски, балтийски,
Сдвоённые руки звезды.
ТРЕТЬЕ ПОДРАЖАНИЕ ПСАЛМУ
Огнь иссекнется в тротуар,
И сердце, съеденное гарью,
Через парны́х созвездий взвар
Пойдет обратно, к Государю.
Его безногие стрижи
несут (Летят – не шелохнутся)
...Старайся, кровное, дрожи... –
Дай Бог еще тебе вернуться...
* * *
Прощайся, не все уже снится,
Но можешь еще поспеть... –
Стоящая на небе птица
Стоит, позабывшая петь;
И ветви в последнем исподнем,
Наброшенном кое-как,
Несутся за ветром Господним
И голос несут на руках.
А стоит ли все усилья,
Когда так немного до тьмы
И каменных бабочек крылья
Скрежещут по стеклам, как мы?
ВОСПОМИНАНИЕ О ЮГЕ I
Как ртуть, как шелк, как щекот, как
Раскосая луна морская,
В ногах, и в пахе, и в руках –
Везде во мне есть кровь людская:
Как луч, съезжающий в реку́,
Как месяц, таемый туманом,
Как занавесь по сквозняку
И как рука над женским станом –
Чуть-чуть прогнувшися, она
Стоит-скользит, натяжена.
(Когда же в каменной тени
Круглоступенных гор у моря
Я вспомнить смог другие дни
И вздрогнул от стыда и горя,
Вся кровь – от кроны до корней! –
Заскрежетала и запела;
Хоть воли не было у ней,
Но вдруг она, прорвавши тело,
Вся – вверх, во все ее крыла...
– И Божья кровь ко мне вошла –)
МЛАДЕНЕЦ
Осыпается мгла с небес
На поставивший мрежи лес,
И глазницы иссякших звезд
Стали пенно-зыбки.
А младенец, плывя вверху,
Сеет светлой рукой труху
Из жемчужной зыбки.
Видно, свод полУнощный – ветх,
Иссякает и мякнет верх –
Так воздушный редеет мост
Над всходящим низом.
Видно: вышелушилась тьма,
В зернах – свет, и дрожит тесьма,
Куда он нанизан.
А младенец плывет вверху,
Сея светлой рукой труху,
Осыпающуюся на лес,
Что сетцы раскинул.
Иссыхает небесный Нил;
Кто бы люльку остановил
И младенца вынул?
Ведь и есть-то лишь лес один,
Где спасется наш господин,
Его ищут и там, и здесь,
Во граде, по полю...
Все оцеплены берега,
И на всех площадях врага
Есть, где встать глаголю.
БАЛЛАДА
И уж, кажется, смерть позабыл,
Но некрашеной тенью короткой
Острый всадник становится в тыл
И становится иноходь ходкой
Уходящих налево снегов,
Становящихся, как для расстрела:
И стоишь, и не меришь шагов,
Потому что уже отсмердело...
Эти женские руки зимы
Накопали корней первородных;
Стало, ночь наступала взаймы
В одеялах светящеся-потных;
Наступая на лона снегов,
Выступаешь из духа и тела
И стоишь, и не слышишь шагов
По тому, что уже отсмердело.
А когда просыпаться пора,
На нечищенной чаше рассвета
Мир вскользает наверх, и дыра
Рабьим зеркалом встала под это
Воскользанье к небесному льду;
Не в нее ли, безмолвьем глушимы,
На резиновом, страшном ходу
Ускользают деревьев машины?
И вослед этих страшных винтов
Поднимаются плоские дула
Вверх сдвигающихся ветров;
И сквозь конус сетча́того гула
Поднимаешь глаза, и на них,
На сетчатке, светящей по-смердьи,
Отпечаток – в оглядке на миг –
Ускользающей одвуконь смерти.
* * *
Луны недолгие глаза.
Китайские ее усы.
Но знаю я: еще нельзя
На смертные глядеть часы.
Ведь Север не сошел на Юг,
Ведь лист не превратился в пресс,
И ведь земли лазурный лук
Не прободил листву небес;
И явственней, чем поворот
Короткой грани мировой,
Болван клюет наоборот
Зыбко-продольной головой.
ПРОСТО СТИХИ
Глядит в Луну квадратная река
Сквозь ослепительные облака.
Взросли дома, а отраженья их
На легких звездах вытеснены мелко;
И так зима – проклейка и побелка –
Встает в гроши, в невытесненный стих.
К чему стихи? Пора уж и начать
(Раз легким в тягость сладкий смрад бумаги)
Писать снежком по черной невской влаге
И тайным звездам отдавать в печать.
Так делают леса, и города,
Особенно же наш. Но вот беда
ОТРЫВОК
...Одна уж и осталась просьба,
И та исполнится сама:
Волн вечереющая оспа,
Сеть расстилающая тьма,
Костры на береге пологом,
Краеугольных туч соски
И ветер, реющий над рогом
Горы, завинченной в тиски.
Я жил как жил. Я был на Юге.
Я брел в разобранной Москве,
Я кровью, выцветшей от муки,
Встекал к заоблачной траве,
Я тенью обтекал извивы
Небесных рек – и в мгле живой
Земли червонный шар червивый
Тлел, истекая синевой...
О МРАЧНАЯ ЗВЕЗДА РАЗДЕВШИХСЯ МОРЕЙ
О мрачная звезда раздевшихся морей,
Недвижно стонущих на наклоненных ложах,
О мрак, раскатанный над спальнею моей,
Катящейся за небоскат на обжиг,
О том, как спать один, забыл я. Сколько дней
В пустой постели с кроткими морями...
Когда приходит ночь, становится ясней
Блестяще-ржавый меч, лежащий между нами.
Как знать, какой еще разыщется разврат
В сей жизни, будущей? В той, бодрствуя, сущей...
Пока ж мне хорошо. Я сплю. Я жив. Я рад
Глухой звезде, над ложем тьму кующей.
НЕ ПРЕВРАТИТЬ ЗЕМЛИ В ОТСЕК
Не превратить Земли в отсек
Печальной сволочи земной.
Хочу я слышать голос всех,
Кто надо мной и подо мной.
И раз уж мы легли на дно,
Хочу глядеть я в полый луч
За Авраамово руно
Туч.
...Когда поднебной лодки нос
Взойдет, как золотоголов,
Тогда по краю мира нож
Прокатит кремнем без углов,
И бабочкою вспо́рхнет плоть,
За новым краем закружив. –
Тогда скажу я: жив Господь,
Завет наш – жив.
...И в крошечном своем окне
Увидишь вздыбившийся хвост
Живой ладьи – в живом огне
Звезд.
ODE ON THE UNSTRUCTURED WORLD
Есть часы в ходе нашей зимы,
Растянувшей мелованный полог,
Когда тени исходят из тьмы,
Когда жизни из ветхих иголок
К перетолку о темных вещах
Вылетают – за промельком промельк –
И дымы совершают свой шаг
С треуголок чернеющих кровель,
Чтоб сплестись, созмеиться, белы,
В непомерную дымную розу,
И цепочкой сугробов волы
Поднимаются к лунному рогу.
То не просто такие часы,
Когда в шаре полночного цирка
Под свеченьем небес полосы,
Над ковром из лоскутного цинка
Пляшет, каменным смехом сквозя,
Земнородная жить или нежить,
Чтоб смеженные неба глаза
Полоумной игрой проманежить.
То не пьяные духи вещей
И не драные тени растений,
Не томящийся призрак ничей
И не запах соленый сожжений –
Здесь другое: здесь враз из всего
Истекают основы и сути,
На такие часы вещество
Только видимость, лужица мути,
Человек – только кожи клубок,
Только снег оседающий – древо,
Только плашка без дырки – замок,
Львиный рык – только зеркальце зева.
И выходят на небо из труб
Костяки меловых мыловарен,
И теперь этот мир – только труп,
На мгновенье предъявленный тварям.
ЭЛЕГИЯ С ЭПИГРАФОМ
От вас я не хочу прощений и проклятий,
– Всего страшней, – сошедший с рубежа,
Скажу я к ужасу своих смиренных братий, –
Что воздух чуж, а не земля чужа.
Когда вернулся я с предутренной прогулки,
Уж разобрали ночь рабочие небес:
Сияли вытертые выемки и втулки,
И были стены тьмы запрятаны за лес.
Что здесь, в сусветице? – Ни вещного, ни теней...
А кто ж за стеклышком, задымленным, возник?
– О, лишь трубчатый бог разымчивых сиреней
В пушистых колпачках персидских, разрезных!
А кто ко мне в окно, приплюснувшись, глядится
Блестящей тысячью своих губатых глаз?
Чьи это кожаные сморщенные лица
В летательных шарах, мерцающих, как газ,
Я не желаю знать.
Раз нанялся – к работе.
Названий и расценок ведать не хочу.
Когда настанет срок – мы вспомним о расчете,
Тогда и я – что должен – получу.
МИР-МЫЛОВАР
И сколько б ты жизнь (говорю же я!) не миловАл
И сколько б ты не́ пил из извечно сухой ладони
(А пускай бы и до́пил, чего уж...) – мир-мыловар
Уволочет все одно ее в своем черном фургоне.
(Видишь?) – Приотставшего дыма лысеющее кольцо,
Передергивающаяся спина прихрамывающего мыловара
И она, что взглядом прощальным в твое другое лицо
Его навеки отмеловала.
Свет очищенья, очерк иного дня
И перекрещивающиеся лучи на темном все еще теле –
Вот что останется (говорил же я!) от меня
(Все, что останется в памяти и на прицеле).
ВИСОЧНЫЕ ЧАСЫ
...лежал один, как выдрал из виска
Височные часы; и задохнулся;
И сло́ва, словно страшного соска –
Внезапного из твердой крови столбика –
Ожесточенным языком коснулся;
И плоть была поката и близка.
Окно – изнанка зрения – сияло,
Не пропуская по́лосы дождя;
Закуклилось пространства одеяло;
И время из рассеянного облака
Вкруг головы растерянно стояло,
Привычного гнезда не находя.
Ужасные я разомкнул тиски;
Из це́пи временно́й я чудом вышел
И свил пространства рваные куски;
Хоть миг, но жил близ истинного облика
Единственного слова. Хоть и слышал,
Что где-то возле тикают виски.
* * *
Рвется ветр у клена в горсти,
Напружая воздушные мускулы
– Погости еще здесь, погости!
Ты ж не знаешь, на счастье, на муку ли
Ты с зерцающих туч низошел,
Раскружася волной нестихающей,
Расстилая расплавленный шелк
По реке, твердым телом вздыхающей.
Погоди еще чуть. Погодя
– Никуда все одно ведь не денешься! –
На кривой позвоночник дождя
Ровно плотное платье наденешься
И оставишь у клена в руке
Пустоты безвоздушное месиво
И крутящийся на коготке
Блеск зеркальный, тускнеющий весело.
СКЕЛЕТ СВЕТЯЩИЙСЯ АДМИРАЛТЕЙСТВА
Уже я шел (из яблочка земли
Вывинчиваясь гусеничкой нежной),
Был волглый воздух в бархатной пыли,
И – с яблочком зрачка посередине –
Такие же, как я, змеенья шли
Навстречу мне, кривясь во мгле кромешной.
...Но что-то безъобъемное вдали
В сияющей стояло паутине.
Земля кругла лишь только от вращенья,
Но – льдяный куб, чуть стоит ей застыть.
Спасительная сила отвращенья
Ее толкает. И одни глаза,
Для позднего возженные прощенья,
Пощадным жаром остужают стыд.
...Но там, в конце ночного посещенья –
Как в облаке застывшая гроза!
А вывинтивши тело целиком,
По скользкой покачуся кожуре я
Не гусеницей – свертком и мотком,
Как юноши из нашего семейства
Всегда хранятся в возрасте таком
(Крупицы крыл под панцирем имея,
Туда катясь, где – изнутри знаком! –
Скелет светящийся Адмиралтейства).
НЕВСКАЯ БАЛЛАДКА
Небо – в ваточных квадратах,
Купы куп – в дымах кудлатых,
Луч, в луну уперший хобот,
Начинается нигде,
И слепым русалкам невским
Извиваться в пляске не с кем,
Разгоняя пяткой копоть
По пупырчатой воде.
Вышел я из дому поздно,
Зданья все стояли розно,
Каждое кипя и тлея
В черно-розовой тени,
Облаком многоочитым
Каждый шаг мой был сосчитан,
И, крутясь на нитках клея,
Вслед за мной ползли огни.
По реке же, царских кротче,
Вслед за мной катились очи
И – беззвучны – шелестели
Зазывны́е голоса.
Что ж, когда-нибудь мы спляшем,
Что ж, когда-нибудь мы ляжем
Там, на каменной постели,
Вздыбив к небу волоса.
ОСЕНЬ В МОСКВЕ
О сколько здесь делается трухи
Из треска короткой волны волос,
Из костно-холодного глянца щек
И из страшного перламутра рта.
Когда б я не чел за собой грехи,
Как осени, мне б разносить пришлось
Весь этот испитанный кровью шелк,
Но судьба уж, как я смотрю, не та.
Как все превращается в гниль и смердь!
Треугольный траурный ноготок
Обникшего клена – трухляв и жухл,
И раскрошена дорогая ткань.
Когда б я снова посмел бы сметь,
Когда б в волосах зазмеился ток
И в сердце задвигал усами жук,
Щекоча изнутри гортань,
Тогда б я выжил в чужом краю,
Где женских деревьев крепка броня,
Скрежещущая при передерге ключиц
И при крохотном повороте рук,
Тогда б я вспомнил судьбу свою;
И ветер, тяжелые листья гоня,
Стал снова медлителен, наг и чист,
И сомкнулся бы ветхий круг.
СТИХИ К УХОДЯЩЕМУ ЗРЕНИЮ
Мир скуднее и скуднее,
Все невзрачнее с лица,
Но во всех вещах яснее
Звезды сизые – сердца.
Там в аорте, в ртутной пене,
Розою расцвел зрачок...
Ты уходишь в сердце, зренье?
Но оставь хоть чуть, клочок...
Пусть хотя нетвердый очерк –
Моря сверток, неба лук;
Пусть хоть отсвет в плитах отчих
На восток бегущих букв;
Эту вязнущую морось
В невской стреляной волне;
Эту мертвенную поросль
Молний в выпухшем окне;
Эти в зеркалах раскосых
Оскудевшие черты...
Этот гаснущий набросок
Тьму цедящей наготы...
ОКТЯБРЬ
...да, у садов у оборванцев
Совсем не стало на руках
Сыро-шуршащих карбованцев
В распарывающихся тюках.
Лишь воробья слоистый шарик
Покачивается на локте
Да волглым оком сумрак шарит
В освобожденной пустоте...
АЛЕКСАНДРИЙСКАЯ ПЕСНЯ
Узелков мне не надо скользких,
Чтоб казаться себе счастливей,
И, в какую иглу ни вденьте,
Уже не извиться кротко: –
От семи пирамид московских
По реке перегнивших жнивий
К каменеющей в небе Дельте
Опять привезла меня лодка.
Весь осел опустелый город,
Пересеянный пылью плоской,
Шелковинке не спрыгнуть с ветра! –
Что чернеется? Форт ли, Фарос?
И, ко рту притянувши ворот,
Я свечу себе папироской
В море, где ни конца, ни верха...
Господи, хоть бы парус!
Хорошо ли я жил, нетвердый,
Но не винный в грехе Филона
(Я лишь жил и ниточкой вечной
Скоротленный строчил папирус)?
– Хорошо. Я еще не мертвый.
Так еще я смотрю влюбленно
В этот каменный и калечный
Мир, где родился и вырос.
СТИХИ О НЕБЕСНОМ НАБОРЕ
В сердце будет долго дергать холостой курок –
В стеках меда невский деготь, мертвого снежка творог
Расклиняющая площадь света полоса,
Норовящая уплощить впалый оттиск колеса.
Разве что-то еще значит и сейчас, и здесь?
Все кратчайшее оплачет оплывающая взвесь.
Твой хоть ход, да юзом, юзом... как сойти с аза,
Заслезить навстречу музам эти толстые глаза?
Думал, я всецело соткан Божьим пауком
С этим страшным и коротким, с этим русским языком –
Оказалось: только сверху паутинка, связь,
А внутри проходят сверку оттиск-свет и оттиск-грязь.
Не проденешь к сизым звездам мреющую нить:
Разворот навеки сверстан, ни строки не изменить:
Там, в обратных начертаньях, в паровом свинце
Всё. И лучше перестань их проверять – они в конце.
Ну а ты – листок всего лишь, пробная печать.
Что ж ты сам себя неволишь знак за знаком различать?
Что ж ты сам себя морочишь, корчишь немо рот? –
Ничего ты не рассрочишь, лишь испортишь разворот.
А когда настанут сроки падать небесам,
Не сойдутся эти строки: что ты есть и что ты сам,
И тогда в беззвездной хмари, тьме повременной,
Память об исчезшей твари, о невнятице земной,
О питье прогорклом невском, о златом столбе
Станет мучить. Только не с кем будет вспоминать тебе.
ВОСПОМИНАНИЕ О ЮГЕ II
Ты, предательская сладость
Мелкозерных десен белых...
Две волны, в разлете сладясь,
Двуударно бьются в берег.
Суша спит, раскинув ноги,
В женской ночи запустенья,
И, свои покинув норки,
Вышли на берег растенья –
Стрекоча листвой дрожащей,
Поглядеть, закинув лица,
Как под поднебесной чащей
Свет качающийся мглится.
Лестница грудей зеленых
Потускнела в лунном дыме,
Бьется море, в беглых лонах
Не смоловшее твердыни –
Нет зачатья и рожденья
В треске камешков подталых,
В женской ночи униженья,
Принятого как подарок.
ЛУНА-ГОЛУБКА И ОБРАТНЫЙ АРАРАТ
Прыщавой зелени проказа площадная
И сушь одревесневшей крови – сучья...
Луна-голубушка, воскрылие пятная,
Все ищет Тартар-Арарат, но... суша, суша,
Переминающая волны скользких зданий
И пену глиняную лиственных отребий...
Уже не полюбить мне эту тьму гаданий,
Уже не целовать мне этот горький жребий:
Земля, привставшая (вся в этих лунных пятнах)
На обмякающие цыпочки соцветий,
Вестей обратных ждет. Но нет вестей обратных
Ковчегу, пущенному по́ суху столетий.
(ЩЕЛЫКОВО, КОСТРОМСКАЯ ОБЛАСТЬ)
1. РУССКИЕ ЗВЕЗДЫ
Русские звезды в дымной
Завесе до исподлобья
Оставляют без сердца,
Легкого сердца не злобя –
Легкое сердце в подвздошье
Едет на слабой резине:
Или сорвется напрочь,
Иль возвратится к разине,
Эдак неспешно дощелкнув
До зашумевшего горла,
Где тишина речная –
Сладостная – прогоркла...
Чьи же твердые слезы
(Зрачки равнодушно-во́стры)
Смотрят черно и мимо?
– ВАШИ, РУССКИЕ ЗВЕЗДЫ.
2. ВЕЧЕР
Я ищу уходящий свет
И незапный его оборот,
И раскалывающийся сверк
По-над лесом, раскрывшим рот.
В черном озере встало дно,
Корнем каменным разветвясь,
Черным пламенем вея – но
НЕМИНУЕМА МРАКА ВЯЗЬ.
3. КАКИЕ ЗДЕСЬ ЖИВУТ ЗВЕРЬКИ
Какие здесь живут зверьки,
Свистя горошинками в горлах...
Глаза их во́стры и горьки,
И тлеет блеск в подглазьях голых,
И треугольничком зрачки.
Внизу бесстрастная возня:
Чужая жизнь, касанья, тени...
Кто ж молвит, волосы склоня
В двоякоплоские колени:
"С собой возьми, возьми меня..."?
А наверху – под край небес,
Под облачный их обод ломкий,
Уставлен бездыханный лес
Своей железною бахромкой.
Никто не молвит. МИР ИСЧЕЗ.
4. НЕПОГОДА
Страшны у деревьев зеленые лица,
Когда каждый мускул на них шевелится
И шелест становится взрыдом.
– И, кажется, я себя выдам –
Раскрылась ветров разъяренная роза,
И воздуха заскрипела вискоза,
И светлые нити потускли,
И речка наморщилась в русле...
Замолкшие люди помятую кожу
Прижали засохшими складками к ложу,
Как будто их тяжкая сила
В природу ушла и застыла
В недвижном движенье шумящих растений,
В неслышном стяженье тлеющих теней,
В почти человеческом скрипе –
В сосне, и в березе, и в липе...
Но если услышишь сквозь хрип непогоды
Какие-то странные рваные всходы
Какого-то звука иного
(А может быть, даже и слова),
И сердце рвануться захочет к родному,
Не радуйся – говорит по-иному
Иной, но не дружеский идол.
– И, КАЖЕТСЯ, Я СЕБЯ ВЫДАЛ –
ОЧЕРК ГРОЗЫ
Опускается, встуманяся, фортка.
В-ней-за-нею, над листвой онемелой –
Что корейская червивая водка,
Небо с молниею иссиня-белой.
Тает туча, свет косой источая.
Сверк косою – и без горлышка фляга.
И топочет, Бог весть что означая,
На осиновых жестяночках влага.
Д.Ю.
Я привел тебя в мир, побелевший от зла,
Где и сам я живу, как слепая пчела –
Поздней кровью продрогших растений.
В мой уступчивый танец ошибка вошла:
Не нужна никому золотая смола
Из ужухнувших средостений.
Тлеет снег над заклеенным смертью летком,
Всё какой-то уступчатый каменный ком
Облетаю в исплаканном сне я.
Он облит синеватым крупчатым ледком,
Он сползает, медлительной мукой влеком,
Прямо в дымное черево змея.
Я привел тебя в мир, где и сам я не царь
(А былые цари позарылись в янтарь –
Впрок медовой смолы наносили),
Где чем меньший творец я, тем большая тварь,
Где над садом сгущается снежная хмарь,
Но покуда (и если) я в силе,
Не отдам тебя вьюге – уж коли привел! –
Ибо крови ты царской: от истинных пчел,
Неподвластных слажёному дыму.
Будем жить налету, огибая шеол,
Может, хватит нам кровного золота смол
Пережить эту вечную зиму.
ОЖИДАНЬЕ
Дождь – косой полосой нефтяною
Светлеет, безгласный, за скользкой стеною,
Воздух около зренья гася.
Что же... кажется, ночь уже вся.
Кажется вся уже пепельной, сыпкой,
Мутной – сравня с заоконною рыбкой,
Всю ночь пронырявшей в верхней ночи.
Ну и приснула. Ну и молчи...
В городе тихо. В комнате тихо.
Рукою трехпалой, зыбкой от тика,
Время сумрака шерстку прядет.
ГОСТЕМ НЕЗВАНЫМ БОГ НЕ ПРИДЕТ.
ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ ГОДА
Скоро ль закончится этот декабрь,
Этот бессердый год,
Кротко пляшущий danse macabre,
Кровью заливши рот?
На диске подпрыгивает игла,
Все уменьшается круг –
Так сходит изморозь со стекла,
Так линии сходят с рук.
Так входит хлеб вовнутрь зерна,
Так входят в лампу лучи...
И не то что музыка – тишина
Уже не слышна в ночи.
THREE TIMES THE SAME
1.
Меркнет облик тщедушныя жизни –
Вмиг кончается, как ни начнись,
Златогрубыми в зрительной линзе
Волосками парчовых ночниц.
2.
Чуть помыслишь в пере изготовить
Насекомого шороха рой –
Вмиг спирально вкружается овидь
Запятой в темно-радужный слой.
3.
Не успевший довоплотиться,
Треугольником ртутных лучей
Мир вонзается – мертвая птица –
В роговые воротца очей.
УТРО
Сжижённый луч, стекающий со лба
долгой горы, Вонзается во сны.
Твердь смутная (как ветошка, слаба)
Вся под плотско́ю тяжестью луны
Просела уже, звездки потая
(Углится блеск лишь на одной звезде...).
Кто же возьмется разом за края
И прочь скатерку (или быть беде)?!
Кто же возьмется..? Ясно, что не я –
Я только здесь, а нужно быть везде
(В Израиле небесном, среди тех,
Кто сорным дымом вышел из земли,
Кто кроткой кровью к Господу востек
Из горсток обмуравленной золы,
Кто – чтобы горам и морям помочь
Узреть смятенье Божьего лица –
Сгребает отработанную ночь,
Едва она дотмится до конца).
(Ты знаешь всё, о Господи, отсрочь.
Я сна не доглядел еще...
СТИХИ О НЕЗРИМОЙ НЕВЕ
I
Реки незримой искони
Неизносима кривизна.
Одни лишь небеса одни
Так же зеркальны дочерна.
Но черноверхая страна
Неотразимые огни
Отводит прочь, отречена.
На желтых лапочках фонарь
По дикому прыг-скок стеклу
За угол, где клочная хмарь
В глухую переходит мглу.
Россия мерзнет на углу,
Блестя ногами, как Фамарь,
Поднявши на лицо полу.
II
Двояковыпуклой линзы отлог –
Слитное тело реки,
Сущего мрака светящийся клок
Влачат на плечах светляки –
Сердце ли? воздух? эфирная плоть?
Просто ли блеска объем?
Как это облако тьме расколоть?
– Единственно света копьем.
Вытыкнут выспрь ледянеющий свет,
Воткнут в горящую гроздь,
Только – как будто вообще ее нет –
Проходит весь воздух насквозь
И утыкается в горний предел,
В слитное тело небес,
Будто себя, как иголку, продел
И в стоге зеркальном исчез.
Не досягает незримой воды
Воздух, отдавший объем.
К небу вернулись три зябких звезды,
Влачившие сердце втроем.
В двояковыпуклой линзе черна
Вся сердцевинная тишь...
(– Двояковогнута, кстати, она,
Коль скоро снаружи глядишь –)
НОВЫЙ ФОКУС ВРАГА
Кто замкнул окамнелой печатью
Этой страшной баклаги края?
(Что же... сердной извилистой влаги, по счастью,
Я не пил, дорогого питья)
Кто огромный, округлый, тяжелый
Наложил пятидырный замок?
(Этот грецкий орех исполинский и голый –
Что ж, я рад... надкусить я не смог)
И почти что еще не початы
Эти колбочки и пузырьки
(И на каждой притиснутой к горлу печати
Надпечаток какой-то руки,
Что ворочала перстнем истертым
На ключе пятиперстом сухом,
Что неслышимым звукам, блаженным и мертвым
Преграждала дорогу на холм).
И, почти что не-видя-не-слыша,
Я почти что пишу и пою,
И висит надо мной, среди тьмы и затишья,
Ненадкушенный плод, как в раю.
КРУГЛЫ БРАДЫ У РУССКИХ МУЛЛ
из поэмы "Русский ислам"
Круглы брады у русских мулл
И розо-бело-ватны очеса,
И стерьвом каменным лежит Москва на черном
асфальте – Мертвом море сна,
А все ее четыреста мечетей
Громадный бледный вытрубляют газ.
А в волосатой колбе – гул,
Снует языкова́я колбаса,
Толкается, сочась, и камнем истончённым
(Скрип – на́ зуб зуб, чмок – на десну десна)
Худеет речь. Ну как не захудеть ей,
Обсосанной в четырехсотый раз.
Не слышу звук, но вижу зрак.
И привито́е бешенство болит
В зрачках расплавленных огромной белой крысы.
Мне страшно, злая полутишь,
Ведь все твои четыреста имамов
Свивают надо мной свои брады.
Готов молиться утренний дурак,
И полумесяц попранный парит
Над махонькой Москвой. Изрозовелись крыши.
Последняя по пояс полумышь
Сквозь лесопарк предутренних туманов
Бредет, оглядываясь на свои труды.
СТИХИ С ПРИМЕСЬЮ
Древа октябрьского сонный шар.
Древа ноябрьского круглый пар.
Древа декабрьского взбитый взвар.
– Кажется, этим венчается год.
Вычитан начерно разворот.
Выскребен насеро черный ход.
Высосан набело неба свод.
– Так вот как я сделался стар.
Кажется, споро пошли года.
Кажется, я даже знаю куда.
Кажется, знает в крови вода,
Для чего же весь этот спех.
Шестиугольно пирамидальный снег
Ночью был светел, к рассвету смерк,
И щербат, как невидимый миру смех.
– Но для чего там, вверху, звезда?
БЕЗ УЛИССА
1
Весна в краю, где нет весны,
Хоть и не в силах там остаться,
Но нехотя нисходит в сны
Протея, первого кронштадтца.
На прытком противне волна
Его мослы мусолит, хныча, –
Одна всё та же дрожь-блесна
Рябит из каждого обличья,
Один всё тот же страсти гнет
Вращает превращений обод,
Что в зелье пенном ни мелькнет –
То лодки бок, то спрута хобот,
То рыбья нежная щека,
То рабья скривленная морда...
...А там, где место Маяка,
Безглазая громада Форта.
2
Глядит из колкой глубины
Туда он, где, рекой распорот,
Как Пифагоровы штаны,
Расползся златобедрый город.
Три века здесь копили плоть,
Но все еще во мгле, в начале...
И македонец, вздевши плеть,
Печально скачет на причале.
Редеет кожаный гранит
От беглой кровки бормотанья,
И старец нас не охранит,
В волнах меняя очертанья.
О Боже наш, верни свечу
И участь верную означь нам.
Я заплачу – я замолчу
Молчаньем, плоти равнозначным,
Желанья нечего жалеть,
Раз меч его не будет жалить,
Но мир? отменит ли мелеть,
Наращивать больную наледь..?
ПРОЩАНИЕ У МОСТА
Грибным грубошерстным мясом
Гранит чернеет с излома,
Вдыхая всей плотью свеченье
Узенького заката –
О столь здесь река поката,
О столь здесь ее теченье
Наклонно к небу, что с лона
Соскальзывают лучи.
И этим прощальным часом
Так розовато, так серо
В каменном вертограде,
Особенно здесь, у мо́ста –
Лучам, тем проститься просто,
И даже на Германдаде
Несколько их осело,
Чтоб умереть в ночи.
МГЛА СЧЕРСТВЕВШАЯ РАСКРОШЕНА
из поэмы "Русский ислам"
Мгла счерствевшая раскрошена
В блескотню земных огней,
Но – с лицом сырого коршуна –
Нощь колеблется над ней,
Ибо прут квашню безлицую
Полумесяцы дорог,
Чтоб поднялся над столицею
Хлеб отвергнутых даров,
Ибо мгла, хоть и расквашена,
Хоть осыпалась, шурша,
Но под осыпью-то скважина,
Где пока еще душа,
Пусть почти что напрочь стертая
Наглой тщетностью своей,
Но, пока она не мертвая,
Долг – свидетельствовать ей
И следить за Богозданными...
Но уже, как некий знак,
Над московскими зинданами
Меркнет пурпурный зигзаг.
ЛЕНИНГРАД
Какая-то убыль почти ежедневна –
Как будто рассеянней свет,
Как будто иссохла, изжёстчилась пневма,
Как будто бы полог изветх;
Как будто со всякой секундой грубее
Обрюзгшая плоть у реки,
И даже коротких лучей скарабеи
На ней и тусклы и редки;
Как будто все меньше колонн в колоннадах
Когда-то любимых домов
И все тяжелей переносится на́ дух
Кровавых заводов дымок; –
Как будто кончается сроками ссуда
И вскорости время суда;
КАК БУДТО БЫ КТО-ТО ОТХОДИТ ОТСЮДА
И НЕКТО ЗАХОДИТ СЮДА.
ХОР НА ЧЕТЫРЕ НЕВСТРЕЧИ
строфа I
По кому склизкой вицей
Дождь хлестнул дыролицый?
Кто не знал урок?
И для чьих ауспиций
С мутной выси смутной птицей
Ка́зан броский кувырок?
антистрофа I
Сколько костных, дрожащих
Лестниц в перистых чащах
Ночи, ткущей чад.
Но не щелкнет ни хрящик,
Изо всех купин горящих
Ни словечка – все молчат.
строфа II
А на склизких высотах
Мертвый мед в черных сотах
Кто по ветру льет?
Кто, скрипя на воротах,
Птиц скликает криворотых,
Но не видит их полет?
антистрофа II
Громный голос из мрака
Разогнул волны праха
Мусорной зимы,
И расчистилась плаха,
Но – полны греха и страха –
Ничего не слышим мы.
СТИХИ ВНУТРИ ЭПИГРАФА
Порошащийся запах кривожилой коры
И тягучее, потное листенье
Так преполнили древ лоскутные шары,
Что они безвоздушны поистине.
Но ведь город веселый. Он навек в небесах,
В заболокнутой просинью пропасти: –
И залив на своих зеркалах-парусах...
И река на сверкающей лопасти...
И летучие слюни всех гранитных арахн
Узким блеском в подне́бесье зыбятся...
Ну а древа замкнулись в бездыханных шарах:
Нипочем не взлетят – лишь рассыпятся.
...На коленях – кореньях цепных – человек,
Выдыхая пузырички копоти,
Отгибается книзу? или падает вверх? –
Я не знаю, прости меня, Господи...
ИСПЫТАТЕЛЬ РУССКИХ РЕК
Сколь ни пил я из русских рек,
Но воды я ни разу не́ пил –
Скользкий воздух земных прорех,
Тонкопресный прогарный пепел,
Кроволитье железных жил,
Жил, которым и вскрыться негде,
И двоящийся звездный жир,
Что по невской распущен нефти.
Равнодушно я брал рукой
Закоснелое семя Волги,
А в московской коре глухой
Волны ветошки были волглы.
Я свое узнавал лицо
В амальгамной бегучей персти,
Знал реки окружной кольцо
Как заросшее мглой отверстье.
Океан ведь не Самбатьон,
Ну а я – не днепровска птица,
Не молением, так битьем
Он понудится расступиться.
Это скоро (хотя не спех),
Ведь взошел я по всем теченьям,
Русских рек я коснулся всех
За единственным исключеньем.
Да, лишь только одной из них
Мне покуда нельзя касаться,
Потому что чужой двойник
Может в зеркале оказаться,
Потому что когда-нибудь,
На истеке последней дневки,
Мне придется еще хлебнуть
Черной водки из черной Невки.
ХОР НА СЛУХ И ЗРЕНЬЕ
строфа
Лязг дождя и шуршанье снега,
Скрежет шероховатых градин –
Вот и все, что пока что с неба
Услышано было за день,
А не услышано было за день:
а) Пэанический блекот дядин;
b) Стук-пристук трамвайных гадин,
Рассевающих гроздья сверку;
c) Урчанье воздушных впадин,
С трубным дымом прошедших сверку;
d) Церковный скрипучий складень...
– Это все неслышимо сверху.
антистрофа
Резкий луч облаками скраден,
Свернут в розу, на радость Гафизу, –
Это все, что пока что за день
Услежено было снизу,
Но не услежено было снизу:
а) День разнимает земную линзу;
б) Верхняя створка с солнечной слизью
Меркнет, во гнутый мрак уводима;
в) Сдается таянью, сгрызу
Верхняя смутно-кривая льдина;
г) Ангел с кожей срывает ризу...
– Это за день неуследимо.
ДАЧНЫЙ МИЛЬТОН
В безмездром, клочно́м, серочерном меху
Сбрелися деревья к шоссейной воде
За некого путника ради.
Да некому выйти к осиной звезде,
Неровно вздыхающей в синем верху, –
Скучать о потерянном аде.
С зарей же наверно вернутся они,
Ввернутся, встряхнутся на месте своем
В одежке лоскутной, лощеной.
Звезда развернется в рябой окоем,
И только лишь мокрые осы одни
Возздравствуют рай возвращенный.
STEEL NATURE. – SUBURB
(разноударные рифмы)
Облаком прозелени облекается лоно луны,
Сизо-синяя проволочинка из раздернутой паутины
Проскользает в скалистых невздыхающих небесах,
Чуть лишь передернется горгонка ртутного фонаря,
Обнаружа пробор в лучистом подчесе.
А все деревицы не так чтоб уж сильно ю́ны.
Косицы расклеванной черной зелени – расплетены.
Дотлевают последние платья на беспросветных невестах,
У дороги стоящих, глядящих, как голова свиная
грузовика Приближается, скача, по шоссе.
ПРЯХА, или СТИХИ НА ВТОРОЕ ИМЯ
Долго ль дышать еще мясом стеклянным?
Коротко ль пить волоконную соль?
Смертная скука! бессмертная скука!
Долго ль извечная ночь коротка?
Кто здесь такая распухла-разбухла,
Вывернув нёбо из мрака ротка, –
Рябка татарская? девка-обидка?
Борная мгла? заварная оса?
Крыса крылатая каркнула швыдко,
Обморок крестообразный неся. –
Это не к нам, это к новым древлянам
С оловом жарким обратный посол.
Так что остались одни мы во мраке –
Пусть никакое, а все торжество...
Крестное имячко чёрно у Пряхи:
Что же, теперь мы сознали его.
Сколько сглотнул я оскользкого мяса,
Сколько струящейся соли вдохнул
Прежде, чем олово смертного часа
В якорь бессмертного часа вогнул.
Продолжение книги Олега Юрьева
| 
