ПРЕДИСЛОВИЕ
История поэзии знает немало эпизодов, когда ощущение исчерпанности той или иной традиции вызывало почти физиологическое отвращение при соприкосновении с ее царственным облачением, превратившемся от длительной носки в истрепанное рубище. И всякий раз виделись два выхода из этой ситуации: выход "кинический", когда поэт или нарочно раздирал остатки царской мантии, подставляя срам ветру, или, наоборот, шутовски подмигивая, утрировал псевдовельможные позы (обычно этот вариант сопровождался еще и идеологией отрицания предыдущей парадигмы) и выход "филологический", когда обветшавший механизм подвергался диагностике, и в ее результате следовала операция по трансплантированию новых источников питания и силовых агрегатов, но культурный континуитет поддерживался как бы на физиологическом уровне, и сам менталитет, хирурга ли, технократа, не требовал революционных жестов в идеологии.
Такой видится реформа греческого стиха в ранней Византии, когда с одной стороны Иоанн Хризостом и Роман Мелод поставили крест (каламбур) на тысячелетней традиции, Григорий же Назианзин вывернул наизнанку кинические лохмотья Леонида Тарентского, а с другой - Нонн Панополитанский всего лишь заменил квантитативный принцип гекзаметра на динамический, в то время как Иоанн Дамаскин силлабизировал ямб.
Не нечто ли подобное мы наблюдаем на картине, являющей нам подобно "Последнему дню Помпеи" групповой выход из-под развалин русской силлабо-тоники, где живописные жесты (Дыр бул щыл // убещур скум...) и стебо-семантические пируэты (Выходит слесарь в зимний двор // глядит, а двор уже весенний...) стоят в жесткой оппозиции и к полиметрическому акцентному стиху и к строфической силлабике и к нижеследующим текстам, написанным в технике "новой мелики", с их опытом актуализации (конечно же, в соответствии с акцентологическими возможностями русского языка) побед на ритмических агонах поздней греческой архаики.
|
