Стихи.
М.: Новое литературное обозрение, 2003. – Серия "Поэзия русской диаспоры".
ISBN 5-86793-227-3
С.5-10.

Ты имя имя им'я
ты им я им я ты
остров остров текучий
материк текучий
текучий текучий майдан
занимай займай
на займи возьми

          На каком языке написано это стихотворение? Украинских слов, если считать вместе с общими для двух языков, едва ли не половина. Кто его адресат? В только что обретшей независимость Украине попросят выбрать: или – или. Каков осознанный и не осознанный генезис его автора?
          В авторском предисловии Виктор Летцев отрекается от модернистской традиции, заявляя о "выходе за пределы самого слова в поисках "сверхсмысла"". Но кто ж из поэтов, разве что какой-нибудь отчаянный чудак, напрочь лишенный честолюбия, откажется от такой цели? Еще радикальнее звучит речь автора при присуждении ему премии Андрея Белого в 1997 году, где он обрушивается на "постмодернизм", призывая в союзники Высшее, Беспредельное, Непостижимое и т.д. Нужно ли это для понимания книги Летцева – лаконичных миниатюр ее первой части или поистине литургических длиннот второй и третьей? Это они, а не наивная проповедь Созидания и Служения, обращают в свою веру.
          Сначала нас словно бы обучают секретам незнакомой оптики:

Вот видит дерево
и сон сияет видит
сон ветвей лучей
и глаз сияет
видит
видишь ли

– затем незнакомой грамматики:

Белая пена
Белая пена
Белые крылья
Это вишни дарить улетают
Это вишни

– и при этом всё время мы воспринимаем опыт иной телесности:

Бабочка сердца бабочка сердца ты зеркало или смычок
если знаешь скажи?
тонкие крылья парили
светали глаза
если знаешь скажи?

          Но вот краткое вступление – "Короткие песни" – завершается, и мы, уже настроенные на восприятие поэтики автора, оказываемся в начале выстроенной поэтическими средствами, но имеющей явно иные горизонты (и об этом нас предупреждает автор в предисловии) мощной и последовательной конструкции.
          Сами по себе сюжеты этого первого этапа пути, озаглавленного "Состояния, проявления, сомнения", должны бы оттолкнуть читателя: "Плохо", "Жаль", "Боль", "Немота". Можно было бы ощутить здесь привкус аутотренинга, психотерапии или гипноза, если бы стих не уводил читателя в совершенно самостоятельный поэтический мир, который гораздо больше авторского послания, – так что неприятие этого послания (как попытки вести разговор с читателем с позиции силы) лишь более отчетливо проявляет собственно художественную убедительность стиха.

стоять течь
плохо
забыто говорить
плохо умеет нельзя
сказать понять молчит

Дай понять
дай понять немного
немного понять
дай понять понимать

          Финал первой части неспроста позволяет двойственную интерпретацию. Казалось бы, по всему контексту, это повторяющееся "ты" – обращение к самому себе, но интонация своей интимностью говорит об ином адресате:

Не ты ли
в этом проеме
в этом сквозном
не ты ли не ты ли
в этом открывшемся
в этом дрожащем
не ты ли

          Вторая часть книги, "Различение" – две пространные словесные, с изрядным привкусом фонетического диктата, медитации, "Глубина" и "Край" –приводит нас уже в совершенно другое душевное состояние. Оно сродни стоическому "нечувствию". Лирический герой победил в себе эмоциональную отзывчивость. Внутренняя уравновешенность оказывается достойным ответом на вызов бытия, всё более переживаемого как космос:

Видишь видишь голубые дымы
плывут меняются
голубые дымы
плывут меняются
утром голубые дымы
легко легко
голубые плывут

          Поначалу изредка входят в ткань стиха украинские слова – как некий сакральный язык:

Ветер летит голубой
шелковое повитря
........................
комарик комарик
глузд глубокий нам нам принеси
мозг глубокий принеси
мозг голубой принеси
мост принеси

          Мир боли и немоты первой части преобразован неким могучим волевым усилием, и его приятие лирическим героем сделалось безоговорочным, может быть, нечеловечески безоговорочным: такой взгляд на мир, в сущности, уже не предполагает нахождение с ним в одной системе координат.
          Теперь читатель готов оказаться в эпицентре книги Летцева, в ее заключительной части, давшей название целому.
          Наверное, с чем-то подобным мы встречались лишь в архаических эпосах, воспроизводящих в слове акт творения мира. Иначе как демиургом нельзя помыслить лирического героя. Он медленно произносит слова, которые синхронно материализуются в нашем воображении: из первостихий, ветра и воды, в сущности тождественных, понемногу проступают контуры птицы (клюв, крыло), в которой мы должны угадать вершину мирового древа. Вокруг еще господствует хаос ("воды воздуха"), но постепенно, по мере называния поэтом имен, мы начинаем различать очертания реки как стержня вселенной, как мирового пути.
          Мировое древо все более и более обнажается: корни, которые сперва не только дышат и растут, но текут, наконец, наш взгляд сфокусирован на некоем побеге, ростке, который чуть далее называется как бы метафорически живым ребенком. Собственно говоря, это и есть кульминация книги, сотворение человека. Тон медитации становится ликующим: названы по имени свет и способный его различать глаз. То есть только теперь читатель, как участник ритуала, наделен даром зрения и может испытать его радость:

Прямо прямо поднимается
из корней рыб ужей
прямо прямо из текучих корней
серебряных рыб ужей
поднимается
прямо прямо

Этот ствол зверей прямой золотой
золотой прямой поток
этот росток прямой
этот ребенок корней золотой
этот человек

          Вот как раз здесь и происходит, упомянутый и процитированный в начале, переход наполовину на украинский, – видимо, долженствующий символизировать в творимом ритуале сакральный праязык, лишь отдельные всплески которого пробивались во второй части. Он звучит как властная речь одаряющего всех и вся творца.
          И что сотворившему такое автору до России и Украины? До Хлебникова или Андрея Белого? Он выполнил свою миссию и замолчал. Может быть (а книга окончена в 1987 году), навсегда.