Мемориал А.И.Свидригайлова
ДИСЦИПЛИНА
Я учитель и вхожу в свой старший класс, который располагается в готическом помещении: то ли ратуша, то ли храм. Мои ученики приветствуют меня, как ни в чем не бывало, встают. Они, видимо. из состоятельных семей: все одеты прилично, на западный манер. Я прохожу к кафедре и замечаю несколько пустующих стульев за столами. Заняв свое место, перед тем, как спросить об отсутствующих, случайно поднимаю глаза вверх. Примерно на пятиметровой высоте, на довольно широком карнизе, поддерживаемом фигурными колоннами, человек 10 учеников и учениц (среди них несколько негритянок), совершенно голые, совокупляются в разных позах. Делают они это весело. И с карниза, и из-за столов под своды летит звонкий гулкий смех. "Урок начался!" - требовательно произношу я. Любовники довольно легко прерывают свое занятие и, подобрав в охапку одежду, спускаются вниз на свои места. Я продолжаю урок.
БАБУШКА
Передо мной стоит бабушка, умершая одиннадцать лет назад, с синеватым лицом, но моложе и красивей, чем я ее помню. Лет десять она не появлялась нигде, кроме фотографий. "Здравствуй, бабушка. Как давно я тебя не видел!" - я медленно целую ей щеку и чувствую, что сейчас заплачу или уже плачу. В комнате бабушки, превратившейся в две комнаты, начинаю рассматривать и выбирать книги, не подавая вида, что хочу их выпросить, но зная, что все равно буду просить, как это всегда бывало раньше. Мне очень противно, что не могу от них оторваться, что помню о бабушке, но забыл о ней.
НАПАДЕНИЕ
На меня напал тигр и стал драть когтями и зубами. Я сопротивлялся и давил его руками изо всех сил. Тигр незаметно уменьшился в пантеру, которая тоже от меня не отставала. Я продолжал сопротивляться. Пантера уменьшилась в леопарда. Леопард - в рысь. Рысь - в кошку. Все они были так же свирепы и очень больно кусались и царапались, рыча. Обхват моих рук уменьшался вместе с размером моих врагов. Наконец, у меня в ладонях кошка превратилась в яростно скребущееся темное насекомое с жестким панцирем. С насекомым уже ничего не удалось сделать.
ЛЕВ И ЖИРАФА
Лев без гривы напал на жирафу на песчаном берегу. Прыгнул ей на холку и стал грызть. Жирафа кричала жалобным человеческим голосом, а лев никак не мог с ней справиться. Наверно, у него были тупые зубы. Тогда лев требовательно сказал мне: "Дай нож!" А сам все грызет. Я покорно полез в сумку, нашарил и протянул ему пластмассовый нож. Лев взял нож в лапу и воткнул в холку жирафе. Жирафа кричит, а я думаю: "Сейчас нож сломается. Сейчас нож сломается..."
ЛОВУШКА
Я был двумя самолетами-истребителями. Мы летали по комнате и никак не могли сбить третий, вражеский: обильно обстреливали его и переговаривались по рации. Вражеский истребитель ловко уворачивался от наших трассирующих пуль и готовился выполнить какое-то ответственное вражеское задание. Мы понимали это и хотели предотвратить, как можно скорее уничтожить его. Самым оптимальным вариантом было загнать вражеский самолет в ловушку, за шкаф, отодвинутый от стены. После серии фигур высшего пилотажа он попал под наш перекрестный обстрел и, спасаясь, нырнул за шкаф. Торжествуя, мы последовали за ним, как в горное ущелье, уверенные, что уж теперь-то быстро с ним расправимся. Но третий самолет исчез. Наверно, вылетел из-под шкафа на волю.
ВИДЕОКЛИП
Появляется лицо певицы Луизы Ч. У нее длинные роскошные волосы. Постепенно становится заметно, что она поет и танцует. Вокруг - светлое пустое пространство, вероятно, студия. Это видеоклип. Пока она поет, справа, как бы в нижнем углу экрана, два голых статиста предаются любовным усладам оральным способом. Они - фон, часть канвы действия. Под непрекращающуюся музыку прекрасная солистка присоединяется к статистам, встает на колени и вместе, одновременно с одним из них доставляет наслаждение другому. Затем, не меняя положения, продолжает петь, словно перед ней микрофон. Вот уже она одна, стоит спиной, с короткой стрижкой. Такой короткой, что затылок подбрит.
ГЛАЗ
Я проснулся в своем закутке от ужасного крика. Автоматически вскочил, еще не соображая, в чем дело, и увидел, что сквозь крашеное стекло кухонной двери пробивается тусклый свет. За распахнувшейся дверью стоял мой знакомый, художник, уже со стоном зажимая рукой левый глаз. Рядом на табурете сидела его жена, в чепце и пышной ночной рубашке, с бледным, отмытым от косметики лицом, а незнакомый человек в хорошем костюме и галстуке манипулировал ножом. Я набросился на незнакомца и стал изо всей силы бить его кулаками по лицу, в полной уверенности, что это он полоснул художника по глазу. Удары мои были довольно удачны, так что жена художника еще больше испугалась и принялась просить меня остановиться. В это время раненый отнял руку от глаза - глаз был цел, и рядом - никакой крови, никаких следов. А его бледная жена сказала со смущенной улыбкой: "Ой, я сейчас не человек, я копия".
НЕЛОВКОСТЬ
Мы хоронили талантливого литератора, писателя и критика. Кого точно, я не знал, хотя нес гроб. Был очень близок к тому, чтобы узнать, но чуть-чуть не хватало. Гроб выносили из клуба военной части по длинному, петляющему проходу и парадной лестнице. Присутствующие - в основном, преподаватели с кафедры литературы университета - очень искренне переживали потерю, обаятельная кандидат филологических наук рыдала, не стыдясь. Но гроб нести было неудобно, что-то все время мешало. Наконец, уже на лестнице, расположенной покоем, я понял, что у гроба нет дна: вместо досок только черная ткань, прогибающаяся от тяжести и норовящая прорваться. Тут же моя рука почувствовала сквозь ткань пружинящее при шагах носильщиков тело. Стало страшно, что не донесем, и еще более неловко поддерживать. Но останавливаться было не к месту, и пришлось, понадежней подхватив низ гроба той рукой, плечо которой оставалось свободным, нести дальше.
ОЗЕРО
Мы с приятелем очень долго плавали в лодке по озеру под грохот выстрелов и взрывов - искали берег, но никак не могли найти. А попадались нам всё каменистые острова, небольшие, и на каждом - крепость: стены, постройки внутри, гарнизоны в полном вооружении, и офицеры командуют. На одном острове - стрельцы в меховых шапках и с пищалями, на другом - гренадеры XVIII века в треуголках, на третьем - советские армейцы второй мировой войны в касках, на четвертом - современная американская сверхоснащенная база, и т.д., много еще островов. То и дело гарнизоны атаковали друг друга, пальба почти не прекращалась. Ярче всего запомнилось, как вертолеты обстреливали ракетами укрепления стрельцов, а те отвечали чугунными ядрами. По воде плавали обломки, кусочки, пятна и всякая прочая дрянь. Было не то что страшно, а очень неприятно, противно и безбрежно. А еще было абсолютно ясно, что солдаты не успокоятся, пока не перебьют друг друга на наших глазах: раньше всех покончат с архаикой, но и до остальных дойдет черед, и неизвестно, сколько им потребуется времени. Я вдруг понял, что всё это - персонажи и сюжеты недописанных новелл, повестей и романов, которые не могут жить мирно: их гонит в атаку жажда довоплощения.
СЕАНС
В старом кинотеатре, превращенном в огромный видеосалон, я вдруг узнал среди публики нескольких своих знакомых, которых не встречал уже много лет, - не встречал потому, что уже давно не живу в этом городе. Они совсем не переменились, те же полуподростковые-полуюношеские лица из дворовой компании, только с бородами и длинными волосами, как если бы мы расстались вчера, а за одну ночь у них выросли волосы и бороды. Все здоровались, улыбались, и начался какой-то фильм. Но я никак не мог понять, какой, потому что мои знакомые, сидя впереди, совершенно загораживали экран, на который проецировалось изображение, - долго пытался выглянуть из-за их затылков и плеч, но безуспешно. Я устал, отвернулся в сторону и обнаружил, что на другой стене тоже есть экран, с тем же фильмом и очень хорошо видный. И на остальных двух стенах тоже. Я выбрал первый из трех, чтобы спокойно смотреть, но в кинотеатр ворвались солдаты, около полувзвода во главе с прапорщиком, и стали стрелять в мой экран из каких-то самопалов, похожих на обрезы из двухстволок. "А теперь я," - сказал прапорщик, когда пальба на мгновение смолкла, и выпустил в мелькающее изображение очень длинную очередь из автомата Калашникова. "А теперь ты," - прапорщик сунул мне в руки автомат. Изображение мелькало на простреленной стене, за моей спиной хлопали сиденья, раздавались крики и топот. Видимо, солдаты перекрывали все выходы. Я выбежал в еще свободный, так и таща с собой автомат. Но примерно через квартал остановился, подумав, что надо вернуть, а то нехорошо, и пошел обратно. Боковую дверь кинотеатра охраняли два солдата, которые молча взяли автомат и не стали меня задерживать. А я абсолютно перестал понимать, где нахожусь. Шел по улице и не узнавал всё вокруг: дома, заборы, палисадники, и от этого было страшно. Тогда я засунул руку снизу под свитер и достал оттуда пружинящую стальную проволоку, изогнутую кольцом. И сразу страх непонимания исчез. Появилась ясность от чувства, что мое непонимание просто несущественно.
ОТКАЗ
Я перетасовал карты и начал раскладывать пасьянс. Когда из толстой в готическом духе исполненной колоды вышла тридцатьчетверка общей масти, незнакомец, плотный усатый брюнет, сказал, что именно такая карта ему очень нужна, и долго просил уступить ее, предлагая взамен один из цилиндров своего мотоцикла. Я отказал в просьбе.
КРЫШИЩА
Возле небольшой избушки во дворе стоит, увязая в грязи, Георгий Бурков и кричит кому-то в низенькое окошко: "Эй ты, крышища!" Так у него получается вместо "крысища". Должно быть, в избушке сидит крыса. Она только что съела хозяина и не хочет выходить наружу. Даже в окошко выглянуть не хочет.
ТРИ САТАНЫ
Явилась дама и сказала:
- Идут три сатаны: Большая смерть, Маленькая смерть и Беспардонная кража.
РОДСТВЕННИКИ
У меня никогда не было кота, но в тот момент он был и, видимо, очень давно. Белый, пушистый, сибирский, точь-в-точь как на так называемых мещанского вкуса глянцевых картинках с розами и лентами. Я любил кота. Гладил, играл и разговаривал с ним, когда теща принялась гонять моего любимца по всей квартире, словно вывернутой наизнанку - что было справа, то стало слева, что было слева, то стало справа: комнаты, двери, мебель, - пытаясь поймать. Казалось, что старушке не удастся, невозможно догнать кота, но она всё же изловчилась, в прыжке схватила беднягу за задние лапы и утащила в ванную. Я не двигался с места, теряясь в догадках. Наконец, теща появилась в дверном проеме, одна, без кота.
- Где кот? - спросил я.
- Нет его. Отравила медью, - ответила она.
Я бросился в ванную, боясь заглянуть в мусорное ведро. В нем из-под какой-то дряни, наваленной сверху, выглядывали кончики белых лап... Я зарыдал и с криком "сволочь!" стал бить тещу куда попало, но особо отчетливо по груди, - удары раздавались глухо. "Она отравила кота! Сволочь!" - опять закричал я со всхлипом, подскочив к вошедшей жене и указывая на преступницу. "Да, сволочь," - согласилась жена и удалилась в ванную умываться.
РАДОСТЬ
От самой кромки моря я на четвереньках вскарабкался по снежному откосу высотой метров двадцать, перелез через фигурную чугунную ограду и оказался на набережной. Вот-вот надо было уезжать отсюда, и я, в последний раз взглянув вниз, на комьями оползающий снег и серую воду, поспешил устроить инспекцию прибрежным ларькам, возле которых кучками топтались прохожие. То ли я думал купить что-нибудь, то ли меня просто интересовало, сколько что стоит, но хотелось до отъезда заглянуть в каждый, что я и делал, перебегая от одного к другому и стараясь не задеть стекла витрин локтями или головой - а это было очень нелегко: со всех сторон подталкивали и норовили наступить на ноги. Да, пожалуй, шел крупный снег, потому что было очень неуютно, мутно перед глазами, и что-то постоянно липло к лицу, мгновенно превращаясь в капли. Сыровато было. И вот в одном из ларьков я увидел ужасно дешевые детские игрушки, симпатичные нормальные игрушки, но в десятки раз дешевле, чем обычно. Это меня настолько обрадовало, что я даже не рассмотрел, какие точно игрушки (кажется, среди них стоял маленький самолет с несколькими пропеллерами). Радость была так обескураживающе сильна, что пересиливала желание купить их, несмотря на то, что я, конечно же, хотел купить. Ни на секунду не забывая о своем желании и о том, что времени остается все меньше и меньше, потому что вот-вот надо уезжать, я просто стоял, как колеблемый истукан, и смотрел сквозь стекло.
ЛЮБИМОЕ МЕСТО
Я и мой друг детства (в последнее время мне кажется, что он внешне напоминает Алена Делона) торговали на улице колониальными товарами. Но оставили свой столик-прилавок на попечение каких-то барышень и пошли прочь. "Хочешь, я покажу тебе самое лучшее место в этом городе, - сказал друг, - мое любимое место?" Я согласился и по дороге всё пересчитывал деньги, что у меня никак не получалось. Наконец, мы вошли в заснеженный двор и оказались перед задней стеной бревенчатого дома. "Попробуй," - предложил друг и ложкой стал есть сугроб слева у забора. Я присоединился к нему - снег был по вкусу совершенно как сливочный крем. Потом мы с жадностью набросились на другие сугробы, но они были совершенно безвкусны, и только возле самого крыльца снег напоминал мороженое (вроде фруктовое). Наевшись, я и мой друг вошли в прихожую. Он сразу прошел дальше, а мне опять приспичило считать деньги. Пачка была очень толстая и опять не поддавалась - я топтался на месте, пытаясь справиться с ней. Полузнакомые болезненного вида люди, лежавшие вокруг на койках, топчанах и подстилках, молча наблюдали за этой процедурой. Наконец я подумал, что меня, наверно, заждались. Снял ботинки и тоже поспешил в комнату. Мой друг и хозяин дома сидели за столом, а весь стол был уставлен тортами с шоколадной обливкой.
ВСТРЕЧА
Я вошел в номер, где мне наконец-то предстояло встретиться с долгожданной любимой женщиной. Она лежала на кровати, накрывшись казенным одеялом. А на соседней кровати, высунув голову из-под другого такого же одеяла, на меня с любопытством смотрел знакомый инвалид - завзятый книжник и филофонист. Сразу было понятно, что она, то ли от нетерпения ожидания, то ли от радости предстоящей встречи со мной, то ли по обеим причинам вместе только что отдалась инвалиду. Но я, на всякий случай, спросил. "Да," - ответила она. Я не придал этому значения и, позабыв о соседе, нырнул к ней в объятья, совершенно счастливый. Тут в номере появились еще двое знакомых, один усатый, другой нет. Они склонились над нами и почти хором сказали, кивнув на меня: "Катя, - хотя она совсем не Катя, - неужели ты с этим?"
ПИСЬМО
Я видел тебя. Мы сидели за накрытым столом в доме моих родителей вместе с ними и смотрели по телевизору фильмы кинофестиваля, один за одним. Это продолжалось несколько дней и было удивительно. Я удивлялся, почему на этом месте сидишь ты, а не моя жена (как всегда), и в то же время на душе было исключительно спокойно от чувства, что всё очень нормально, а как же еще? И все вокруг воспринимали происходящее как в порядке вещей: что именно ты и должна сидеть рядом со мной, а как же еще? Моя мать, которая не курит и все время за это ругает других, спокойно курила на кухне возле радиотранслятора. Застолье не было сплошным, непрерывным. Оно начиналось каждый день. Каждый день ты приходила по железнодорожному мосту, а я встречал тебя внизу, недалеко от ступенек, всматриваясь в чередование огромных металлических конструкций, и только тогда волновался, до твоего появления. Ритм этих ежедневных зачинов был столь органичен, что создавал полное ощущение непрерывности. Застолье - фестиваль - покой.
СРАЖЕНИЕ
На утоптанной земляной площадке приземистые полные женщины били друг друга по головам, а головы от ударов уходили в туловища и выскакивали под синими трикотажными футболками то с одного боку, то с другого, то третьей грудью, то горбом на спине, а то и болванкой на плече рядом с шейным местом.
ТАКСИ
На лесной дороге недалеко от города Коврова я и моя спутница ловили такси. В нескольких шагах от нас из котлована высовывалось какое-то заброшенное бетонное сооружение: то ли бомбоубежище, то ли фундамент. Машины долго не было, а когда она все же появилась, моя спутница сказала таксисту: "Десять тысяч долларов до Монте-Карло". "Бензина не хватит," - ответил тот и поехал дальше, по брюхо увязая в песке.
ИНТЕРЛЮДИЯ
Один солдат повесился, и его положили в гроб, чтобы отправить домой. Но гроб был маловат, и ноги солдата не выпрямлялись. Хотели было заказывать новый, но старшина взял кувалду и со словами: "Он меня и при жизни заебал!" - ударами по коленям выпрямил ноги.
ОХРАНА
Мне приказали сторожить на дороге Ковров-Клязьменский городок в том самом месте, где я, учась в 10-м классе, бегал кросс (километр), и настолько бездарно, что Юра Бессмертных, который не бегал, потому что у него не было кед, догнал и перегнал меня на середине дистанции и кричал: "Ну, давай, давай! Ну, беги за мной!" - но я не мог, а он бы мог, потому что у него была дыхалка и запал, и я отстал человек на десять, а он бы пришел, как минимум, вторым. Мне просто на этом месте приказали (не скажу: вдруг) сторожить. Я стал это делать. И сторожил-то я всяких игрушечных солдатиков. Это по нынешнему времени надо говорить "игрушечных", потому что раньше под солдатиками подразумевали исключительно металлических, ну, типа оловянных, хотя мое поколение (первой половины 60-х годов рождения) олова уже не видело. Так вот, я сторожил игрушечных солдатиков, скорее всего, из пластмассы и, скорее всего, этого самого ужасного американского вида (супермен, роботы, ниндзя-черепашки и пр.), что так привлекает теперь наших детей. Они - солдатики - были исковерканы и поломаны: вывернутые руки и головы, оторванные ноги. Надо еще сказать, что они по сравнению с солдатиками нашего времени были разноцветными, - не серенькие какие-нибудь. И сейчас у моего сына есть серенькие матросики - рудимент, а те солдатики, на моем посту, были разноцветные. Вокруг росли трава и молодые сосны. Вдруг откуда-то набежала куча чумазых и оборванных мальчишек (наверно, из опущенных семей), лет эдак от девяти до тринадцати. Они очень настойчиво принялись осаждать мой объект, пытаться украсть у меня из-под носа солдатиков, а я стал бить их по рукам. Но мальчишки были столь агрессивны в своих притязаниях, что я, схватив достаточно толстую сосновую палку (миллиметров 30 толщиной), продолжал охрану. "Им больно," - думал я при этом, но ничего не мог с собой поделать: они меня страшно раздражали, агрессивные, наглые, уже изрядно подлые, несчастные.
ПИКОВАЯ ДАМА
В дверном проеме моей темной комнаты в коммунальной квартире появилась Пиковая Дама. Свет падал сзади, из коридора, и был виден только ее силуэт, но я сразу понял: Пиковая Дама! - и очень испугался. "Я только что видела Пиковую Даму!" - сказала Пиковая Дама и попятилась назад, за порог. Лампочка осветила ее, и оказалось, что это соседка снизу моей бабушки, старушка Шура, которую я видел в последний раз лет пятнадцать назад. Волосы ее, собранные на макушке в куколь, были покрыты платком из черной жесткой ткани, наподобие сатина, как двускатной крышей. Я вышел за ней из комнаты и увидел справа на стене рядом с моей дверью зеркало в полный рост. Старушка Шура сообразила, что ошиблась, застыдилась и убежала.
ИНТЕРЛЮДИЯ
Один солдат во взводе всех бил. А потом повесился. Командир взвода и замполит повезли его в цинковом гробу в родную сибирскую деревню. Когда они приехали, на станции их встречали местные мужики с ножами и топорами во главе с матерью самоубийцы - это были мстители. Командир взвода успел заскочить обратно в поезд, а замполит припустил по сугробам в соседнюю деревню и там отсиживался целый день.
Позднее мать самоубийцы сама приехала в часть и извинялась.
ГОЛОСА
В ресторане пансионата было многолюдно, и какая-то дама, похожая сразу на нескольких знакомых, пригласила меня к ней присесть. Но я очень застыдился своего безденежья, ограничился улыбкой и неопределенным жестом, а потом, сетуя про себя на жену, вышел из зала.
- Вы разве не участвуете в конкурсе? - сказала приятельница моей матери, сын которой почти кандидат медицинских наук.
- В каком конкурсе? - спросил я, решив, что речь идет о чем-то музыкальном.
- В конкурсе голосов. У кого больше. Мой сын может говорить четырьмя разными голосами.
Последние слова прозвучали гордо, а я подумал, что у меня, кроме своего, только два: нечто низкое и фальцет. И застыдился.
БУМАЖНИК
Алексею Максимовичу Горькому и его секретарю явно хотелось водки.
- Товарищ Горький, - крикнул я им вслед. - Давайте я сбегаю.
Горький дал мне свой бумажник, и по дороге к ларьку я рассматривал его содержимое. В бумажнике лежали иностранный паспорт с портретом, нарисованным в духе Модильяни, компакт-духи и 38 тысяч денег. Ни в одном ларьке водки не оказалось. В магазинах тоже.
СПЛОШЬ НЕСЧАСТЬЕ
Когда меня знакомили с адом, то схематично рисовали вагину. Получилось нечто вроде диеза в треугольных скобках; в центр его указывала стрелка. И говорила: "Это Амантазор," - подразумевая бездонное и сплошь несчастье.
БОРОДА
Мне сказали, что в нашем представлении я буду Карабасом-Барабасом. Но до выхода на сцену непременно нужно было сидеть в зале без костюма и грима. Режиссер настаивал на этом, и некоторую часть представления я провел среди публики. На сцене смутно различимые фигуры плавно разыгрывали кукольный театр в мирискусническом духе, вызывая ощущение, будто поздним вечером наблюдаешь огромный освещенный со всех сторон и озвученный аквариум. Вдоль просцениума серебрились пузырьки. Когда стало совершенно ясно, что вот-вот должен появиться Карабас-Барабас, я вскочил с места и побежал через зал за кулисы. Времени осталось совсем мало. Я быстро натянул через голову желтую распашонку, в которой обычно рисуют Буратино, прямо поверх собственной одежды, и начал привязывать бороду. Но она никак не привязывалась, соскальзывала с лица: руки плохо слушались, и узел на затылке не получался. "Карабас-Барабас! Карабас-Барабас!" - с разных сторон раздавалось несколько приглушенных нетерпеливых голосов. Они повторяли это бесконечно долго. Тело мое изнутри закололи тысячи маленьких тупых иголок. А борода не привязывалась и не привязывалась. Вот ужас-то! Нет ничего страшнее непривязывающейся бороды.
