Проза М.: АРГО-РИСК; Тверь: Kolonna, 2000. Обложка автора. ISBN 5-94128-015-5 ("Библиотека молодой литературы", вып.16.) С.28-63.

        О такой плитке многие могут только мечтать, сказала бабушка, убив несвежим номером "Известий" наглую донельзя сентябрьскую осу. Наклонилась, подняла, выбросила и сказала. Само собой запомнилось, в каком году это было. В нем она оставила выпускной класс, так и не притронулась к выбору области ближайших занятий и спала с полуночи до последнего, то есть до неизбежного столкновения сознания с самыми громкими из утренних радиосигналов. Завтрак ей готовила бабушка, а плитка на стене, совсем новая, почти не уступала в свежести аппетитной убоине-88, без сопротивления ложившейся каждый день на светлую смешанную основу из масла и хлеба. Единственное место, где плитки не было и нет сегодня, занимал легкий календарь, двадцать пять на сорок, двенадцать пейзажей горизонтально вытянутой (на карте в соседней комнате) страны. Она помнит, как специально вышла однажды к завтраку с линейкой и измерила этот календарь, чтобы раз и навсегда лишиться повода останавливать на нем взгляд. Понятно почему – подолгу смотреть на предметы, резко выделяющиеся из своей среды, вредно – это первый признак потребности отбиваться всеми ногами от окружающего мира. Стена кухни (только та, к которой придвинуты буфет и стол) по-прежнему выложена глазурованной керамической плиткой благородного цвета беж, и только одному квадрату многострадальной ее поверхности, примерно пятьдесят на пятьдесят, как и тогда, позволено дышать сквозь краску и пыль непосредственно воздухом. Фотографии и картинки, будто одиннадцать прошедших лет разорвали календарь на части и подменили его содержимое, приклеены скотчем к этому квадрату, цвет которого оставляет стойкое впечатление поблекшего постоянства и тем самым формирует довольно оригинальный фон. Сегодня в мойке лежит небьющаяся чашка, рядышком из того же теста слепленное блюдце, две чайные ложечки и заметно тупой нож, испачканный сливочным маслом по всей длине лезвия. Стол, две ее руки, снова стена. В центре лишенного плитки квадрата (он кажется вдавленным в то, чего избежал), чуть не касаясь нижней его грани, висит журнальная черно-белая репродукция "Данаи". Вокруг нее полукольцом три фотокарточки – частично пересекающиеся группы молодых человеческих фигур в лесу, в городе, в жилище. Справа внизу – единственная цветная фотография, она же единственная без лиц, облезлая стена дома, вдоль-поперек разрисованная в абстрактной манере. С самого верхнего снимка (никто не верит, что это не монтаж) смотрит восточная девушка в соответствующем наряде, разве что без чадры. Она сидит на низенькой тумбочке и заводит часы-будильник, а рядом, на диване, возлежит неизвестно кто, эта часть изображения совсем размыта, ни пол, ни возраст, ни тем более индивидуальные черты неразличимы. Внизу надпись, то есть подпись: "Тысяча и одна минута, мой повелитель". Каллиграфический шрифт. Вот и сегодня тоже, сейчас, она посмотрелась в эту фотографию и вслух прочла: "Тысяча и одна минута, мой повелитель", и сделала ладошки домиком, никто не видит. Ни ее, ни бабушку, ни наглую сентябрьскую осу, поделом оглушенную ударной мощью "Известий" и очень последовательно раздавленную старой, стопроцентно варикозной ногой. Стоптанная подошва тапка была такой ветхой, что местами оса могла бы и ужалить, если бы не была контужена. Фотографии, стол, две руки, рядом почти пустая бутылка низкоминерализованной воды "Камо грядеши" без газа, вода перед употреблением долго и без необходимости кипела в чайнике на газовой плите, для равновесия, должно быть. Сегодня ее рука никак не может одолеть и застегнуть на другой руке часы. Звук льющейся из-под крана воды, за ним скоро последует звук захлопываемой двери. Две пары сандалий со вчерашнего вечера так и стоят в прихожей через одну: красная-белая-красная-белая, к тому же обе носками врозь, для развлечения ей захотелось расставить их именно так. Неоконченное воспоминание о плитке всеобщей мечты виснет на ней у выхода, как траектория падения полудохлой осы, обреченной сдохнуть окончательно, повисла тогда и развеялась через пару минут, как ее насекомый запах выстроился тогда на неуловимо малый срок вдоль той траектории и тут же отклонился от нее во все стороны, равномерно распределился, перестал восприниматься как нечто отдельное, как запах, как нечто отдельное. Сегодня она вышла из дому, забыв надеть через голову мягкий шумовой фильтр. Лучше никогда не снимать его с себя, но если уже случилось такое, то теперь надо особенно следить за собой и с утра непременно носить под одеждой эту обязательную, незаменимую вещь, это концентрированное облако всех своих, пускай бывших, каких угодно. Без фильтра ей придется весь день слушать монотонный и несглаженный метаболический шум собственного тела, его неугомонные сказки о себе. Она уже не раз наблюдала, как те или иные знакомые, подолгу находясь в состоянии "некому-напомнить-береги-себя", пренебрегали этой необходимой им защитой, и привыкая к внутреннему пению сирен, постепенно переставали слышать все остальные звуки. Возрастные ухудшения памяти и слуха были ни при чем. Тот, кто вынужден иметь на обед куски с чужого стола, ест вроде бы все то же самое, что и его благодетели, но не может, в отличие от них, запомнить вкус трапезы как целого, одни ломтики неприкаянные осыпаются то там, то здесь, один метаболический шум восходит поспешными волнами, предсказуемо реагируя на каждый поглощенный фрагмент. Неподвижная зеленая лапа светофора, асфальт, избирательно липкий вар. Картонные коробки у ларьков, делающие вспомнить, как говорят иностранцы, дальнюю дорогу и склонность к перемене мест под музыку. Внимание на ноги. Сходя в метро, они трутся о ступеньки, помогают друг дружке отлепить листик или соломинку, а вот липкое и черное почти не оттирается. Бомжик сидит, мир дому его несуществующему. Ехать сегодня долго, она едет стоя, смотрит вниз на руки ближайшего из сидящих, пальцы этих рук складываются и распрямляются, колени под крупной спортивной сумкой шевелятся как ржавые ножницы, сейчас он достанет газету, нет, не газету. На первой же остановке рядом с ним освободилось место, редкий случай. Он уже извлек и читает книгу "Танковые операции" из серии "Мир в войнах", соседка справа держит близко к глазам разворот "Семи дней" и отчего-то плачет. Мы самая читающая, самая слепнущая с годами страна в мире, нам более других есть от чего закрываться истонченными скрижалями. Сегодня над столом она пыталась застегнуть на руке часы, но левое и правое плохо себя вели, ссорились как взрослые, были друг другу совсем чужие. Не год уходящих больших чисел, а всего лишь две девятки, повернутые в одну сторону, не чета восьмеркам, две нечетные половины браслетки, несходящиеся начало и конец гибкого фильма. Если застежки за тридцать секунд не успеют чудом сойтись, загадала она, дальше уже никаких нулей не будет и никаких четырехзначных номерных знаков лет, никаких порядковых числительных, всякий счет распадется на отдельные цифры. Тысяча и одна минута, мой повелитель. Тысяча и одна минута. Сутки за вычетом сна. В результате состоявшегося утреннего несхождения теперь примерно посредине между ее запястьем и локтевым сгибом, в окружении загара средней тяжести, заметна светлая полоска. И если в восемьдесят восьмом году она могла, когда не очень стеснялась, подойти к человеку, читающему в метро, и поговорить о предмете его чтения, то сейчас нет, она ничего не понимает в танковых операциях, кроме того, что танк – это бабочка на гусеничном ходу, слишком маленькая даже для первого слова разговора. Те фрагменты, из которых сегодня состоит большинство вещей, побежали и разгоняются, и чем дальше, тем спортивнее их интересы. Даная была облита крепким раствором (именование последнего словом "кислота" в год восьмерок еще не вызывало сторонних ассоциаций), и даже она бежит, даже ее история дробится, сначала запоминается как "картина, облитая кислотой" и лишь затем становится событием по кличке "беспримерный акт вандализма". Раньше ее раздражала лишь пустота между испорченной картиной и историей порчи картины, а теперь, когда она нашла точку по имени "картина, облитая кислотой", ее сразу же начинает беспокоить новый пробел, как будто вместо одной точки должны были появиться две, четыре и так далее. Она пытается нащупывать контур одновременно по обе стороны, но точки-узлы не так-то просто расставить, они развязываются, едва возникнув. Фрагменты бегут, скорость каждого в пределе достигает его присутствия во всех остановках пути, ни одно расстояние не измеряется ни в каких единицах, кроме количества промежуточных точек опоры. Фрагменты разгоняются, они изо всех сил хотят отталкиваться от своих благоприобретенных точек и перепрыгивать дальше. Что-то заставляет ее специально ловить разгоняющиеся фрагменты по всему городу. Ее шаги неодинаковы. Одна нога стучит об асфальт различимо громче другой. Навстречу криво проехала на трехколесном велосипеде девочка, короткие светлые волосы тихонько себе вьются, похожа на одуванчик без листьев. Каждый человек направляется к метро по-своему, не как Данте и не как Орфей, вот она, например, на время забывает, куда и зачем идет. Того, кто спускается в метро в последний раз, чувствуешь сразу. От него пахнет только что сбежавшим и еще не успевшим подгореть молоком. Это неправда, молоко задолго до побега горит и разлагается. С молоком вообще не все так просто в этом мире. Она часто замечала, что если люди за едой начинали ссориться в присутствии молока, последнее испускало предупреждающие тревожные запахи. Вчерашние (утренние или вечерние?) попутчики долго, остановки три, болтали о Германии. Вот, мол, Германия, разрушенная была страна в сорок шестом, а какой порядок навели, не то что мы. – Да ты что, да у нас страна-то какая большая, ты погляди (непонятно, куда надо было поглядеть в вагоне метро) – видишь, как у нас много всего? Заебись. Какой тут может быть порядок? Зато мы у них войну выиграли. – Ну и что с того? – А все равно что. – Ты хочешь сказать, у одних талант войну выигрывать, а у других порядок наводить? – Ага. Каждому свое. – Нам сейчас выходить. Приехали. И все. Вар, пек и деготь сами хватают за ноги тех, кто помельче и у кого косточки легче, за ноги, за острые, высокие и не очень каблуки, за пятки, за щиколотки, блестит на солнце, хватает людей и отдает им взамен свой черный жаркий блеск. Девочка-одуванчик врассыпную падает с велосипеда, и как она умудрилась с трехколесного, возможно ли, что как перед войной чаще рождаются мальчики, так и на пороге глобального перенаселения планеты девочки плохо держатся за свои игрушки и за свои жизни, падают на ровных местах? Если оно действительно наступит, то на женщин оно наступит раньше, в источниках есть прямые на то намеки. Из-за их невыгодного географического положения, в первую очередь. Не сможет она оторвать расплавленный асфальт от подошв своих, и останется там, где остановилась, под анафемский вокал группы "Эра", ибо не познали пути ее ни инженеры, ни укладчики дорог. Почему одуванчик без зелени упал? Никому до сравнительной живучести мальчиков и девочек покамест дела нет, слава тебе господи, все хотят и тех, и других, и бомжика возле картонных коробок пнуть ногой. Она опять не успела, но в следующий раз обязательно, обязательно, тысяча и одна минута, мой повелитель. Вода "Камо грядеши" льется куда-то определенно не туда, то ли вверх, то ли просто мимо цели, обои затягиваются краеугольной керамикой, шемаханская царица с фотографии отмеривает последний умоляющий взгляд, тысяча и одна минута, мой повелитель, а тысяча и одна минута тем временем конвертируется в четырехзначную одномерную цифру, последовательность немых сцен. Даная – умру никому не скажу что делает, когда начинается сезон нетовых золотых дождей, никому не скажу, потому что не знаю, и никто не узнает, если только Даная сама не проговорится, а она бессмертна и поэтому точно проговорится, у них все тайное становится явным, они очень давно условились об этом, но это не сейчас, пока никому из смертных нельзя, у нас тайное и явное перемешаны, не чисты и не способны на взаимные переходы, на кристаллизации без существенных потерь. Говорящий трехколесный велосипед, универсальная единица игрушечной техники, последнее ее слово, равно пригодный для возделывания одуванчиков без зелени и сложных танковых операций, умеющий говорить, шепчет: вставай и поехали дальше, и вот вместо девочки-одуванчика она сама подходит спиной к колонне, прислоняется, ждет еще немного и бессистемно сползает вниз, игнорируя линии текстуры мрамора, встречая свой последний подземный рассвет. Смолистое вещество на подошвах и стоптанные каблуки откидываются навстречу всем, ей ничего уже не удается скрыть, кроме объяснений. Что говорите? Да, можно было. Можно было подождать до зимы, встретить новое летосчисление, что же это она так, в самом деле, можно было бы с октября по апрель, каждое утро, выходить на улицу и отмечать про себя или даже вслух, какая сегодня (мерзкая) погода. И улыбаться (мерзкой) погоде. И каждый вечер на одном и том же плохо освещенном участке движения ускорять шаги, чтобы никто не убил. Девушка, вам что, плохо? Слышите? Вам очень плохо? Вам насквозь плохо? Она хочет ответить, что нет, нет, но произносится то, что в прежние времена само собой отвечалось на улицах по поводу вероисповедания: "Смотря кто спрашивает". Часы прыгают по всей длине руки, оставляя везде светлые полоски, теперь они имитируют окраску кожи первозверей, скрытую под покровом шерсти, дальше пойдут поперечнополосатый хвощ и камень агат. Закрывает книгу сказок и кладет ее себе на колени лицевой стороной обложки вниз шемаханская шахерезада, прячет от любопытных в сумку и выходит. Даная снова ждет у моря погоды. Люди, которым нравится слушать прогнозы на полную громкость и есть каждый день ржаной хлеб, в просторечьи черный, пытаются в меру сил своих помочь, но не могут, такова уж мера их сил. Я и сама с детства люблю запах черного хлеба. Выходя из метро на снег, часто его обоняю, особенно в безветренном воздухе при минус пятнадцати и ниже. Оглядываюсь, а хлеба нет. Однажды мне наяву привиделось осквернение двух белых батонов, по шестнадцать и восемнадцать старых копеек, и одного бородинского черного. Было еще не совсем светло, хлеб топтали, разрывали ногами на куски несколько местных ребят, перемешивали черные мякиши с белыми, давили и размазывали по асфальту. Мне было бы тяжело рассказывать об этом не от первого лица. Помогите, девушке плохо. Нет, нет, вы ошибаетесь. Девушке не плохо, девушке уже все по-другому. Кто-то из американских президентов, не то Трумэн Гарри, не то Никсон Ричард, в свое время поскользнулся и упал в ванной, отчего впоследствии умер. Я тоже вчера упал в ванной. Не сильно стукнулся, успел ухватиться за край. Вот в шесть лет я упал с велосипеда очень неудачно. Бабка прибегает, сразу тащит меня в дом, а на ходу: где болит? здесь болит? – и показывает по порядку на ноги, на руки, туда-сюда, как косточки перебирает. А я реву и на все ее мельтешения отвечаю: да, болит, и здесь болит, и здесь, и здесь, и везде. Среднестатистический человек, мне кажется, вот так, по-настоящему, когда болит везде, только раз в жизни и падает, кто раньше, кто позже. Лучше раньше, конечно. Эти двое спускались по тротуару мне навстречу, обоим лет по шестнадцать, у нее волосы светлые и длинные, у него не очень. Он на каждом шагу останавливался и целовал ее в щеку. Она слегка смущалась, но идущим навстречу (по крайней мере, мне) смотрела прямо в глаза. На ней было вишневое платьице без рукавов, сплошь в модных этим летом градиентно осветляемых разводах, под индийские шелка. Ее парень был одет во все черное, только со спины на футболке белел круглый знак, зачем было оборачиваться, не знаю. Я перешел дорогу и у входа в метро по привычке огляделся, надеясь увидеть кого-то из знакомых или еще бог знает что. Жаль, что у брата нет возможности обвенчаться здесь. Елоховская площадь на улице Спартаковской сидит, улицей Бакунинской погоняет. Не надо было бы мне рано вставать, тащиться с пересадкой на юго-запад, а там еще ковылять до церкви практически на одной ноге. Выспался бы и пришел пешком. Несколько лет назад, помню, мне очень не нравилось приезжать утром выходного дня в приличный спальный район застройки начала восьмидесятых и встречать там через несколько шагов почти наверняка какую-нибудь местную молодую семейную пару в одинаковых костюмах "Puma" или "Adidas" и их большую собаку. Сейчас подобная встреча показалась бы мне приятной мелочью. Я мог бы, конечно, вчера остаться ночевать и сегодня ехать со всеми, но там образовалась такая обстановочка, особенно к вечеру, что мне изо всех сил захотелось смыться домой и принять душ. Я мог бы, конечно, сегодня не ходить туда, но я никогда не видел обряда венчания. И потом, я уже иду. Кстати, что-то вчера за столом они говорили умное насчет метро и наземного транспорта, уже забыл. С ними пообщаешься – собственное имя забудешь. Последние лет пять они вместо "внешность" говорят "экстерьер", вместо "модная песенка" – "несомненный хит", вместо "матерщина" – "ненормативная лексика", а что такое "трендовость", я до сих пор не уверен что понял. Некоторым образом, свежая притягательность, ностальгическая уверенность, в качестве идеального варианта, эффектно и остроумно, крайне вычурно, в определенном смысле, феноменальный успех, таковых нет, ничего выдающегося, вымученная реальность, новомодные проблемы, поработать над имиджем, неимоверно актуально, камерные аффекты, биение жизни в убойном контексте, роскошная блондинка, редкой образованности человек, те самые номинанты, идеально организованная структура, технологичная ирония, достоверная информация, глупые проекты, блестящая стилизация, продвинутые люди, противоречивое состояние, тихий кошмар, в своем роде, от корки до корки, масса сведений, если разобраться, абсолютно удручающе, недостающий колорит, вещь обтекаемая, на мой взгляд, занятие неблагодарное, есть от чего впасть в уныние, а именно, и все же, вот-вот, удивительно неплохо, ну а теперь, именно так, невозможно не признать, очень хотелось, непреходящие решения, для локального осмысления, если речь зашла, остается лишь, надо отметить, нет нужды говорить, как видите, варианты есть, с позволения сказать, понятное дело, само собой разумеется, но разве, и если, и хотя, и прекрасно помогает, вот сколько всего я вспомнил меньше чем за десять минут от бауманской до арбатской, то есть от пункта б до пункта а, после чего поток слов и выражений был своевременно прерван переходом на другого цвета линию, а упало, б пропало, кто осталось на трубе? Когда мне было лет десять, у них было по десять "за" и "против" к вопросу "уехать-не уехать", в результате человек десять осталось. Я даже немного боюсь за их будущих детей, несмотря на экстерьер. А, вот и вспомнил, они говорили, что подземный и наземный транспорт устроены, в принципе, одинаково, но поди попробуй в подземке пройти остановку-другую пешком, почувствуешь разницу. В одном индейском племени принято, что если невеста отвергает жениха уже после помолвки, то ее семья не возвращает никаких подарков, но в течение года обязана оказывать семье жениха всякие мелкие услуги. Это один вчерашний тост так начинался, забыл, к чему он вел. За столом сидели в основном неизвестные мне люди, я пытался было переключиться и пообщаться с ними, но быстро пожалел об этом. Старшие сплетничали, обсуждали чьи-то малоэффективные жизни. Два паренька моего примерно возраста громко делились впечатлениями о новой чуть ли не четырехмерной игре, в которую я никогда не играл и, надеюсь, не буду. Три девицы напротив хихикали, время от времени выдавая скороговоркой что-то неразборчивое. На каждый общий тост в их маленьком сообществе приходилось по три-четыре, но пили они мало. – А ты своему-то сказала, куда идешь? (смех) – Ну вот еще. – А почему? – А так. Нечего все рассказывать, это вредная привычка. (смех) – А если ты ему изменять будешь, тоже ничего не скажешь? (смех) – А что говорить? (смех) – Правильно, не говори ничего, может, это и не измена вовсе... Я чувствовал себя полным идиотом. Один из гостей, лысый, неопределенного возраста, круглые очки и строгий костюм кофейного цвета, по-моему, муж сестры свидетеля, рассказывал про монгольский ресторанчик, где кроме закуски, горячего блюда с гарниром и десерта принято подавать еще два фирменных кушанья – точнее, не подавать, а только показывать – одно перед едой, для осознания голода, а другое после – соответственно, для осознания поевшим сытости. Я подумал, а что если этот поевший все еще голоден, и хотел было спросить, но он уже отвлекся на разговор, по-моему, со своей женой. В этот момент я и решил уйти. Сказал, что мне должны вечером позвонить. Когда я уходил, этот знаток Монголии произносил очередной тост. Его я запомнил целиком: – В пятом или шестом столетии некий финикийский храмовый пантеон в теплой солнечной долине был почти полностью разрушен землетрясением. Из каждых десяти колонн храма Зевса уцелела одна. Храмы богов, как говорится, рангом пониже, те и вовсе превратились в развалины. И лишь одно сооружение почти не пострадало, только крыша его слегка сместилась. Это был храм Диониса. Так выпьем же! Хороший тост, но, по-моему, ничуть не свадебный. Потом я приехал домой, принял душ, поскользнулся в ванной и здорово ушиб левую ногу. Кажется, идти до церкви нужно несколько дольше, чем я предполагал. Могу опоздать. Когда я в прошлом году катался здесь на роликах с одной девчонкой, мы докатились до набережной очень быстро, даже поговорить не успели. А пешком, с больной ногой, я могу и за полчаса не дойти. Ненавижу переоценивать свои силы. Так всегда бывает, когда считаешь, что хорошо себя знаешь. При этом совершенно задвигаешь того себя, которого еще не знаешь. Лучше уж делать вид, что совсем не знаешь того себя, которого якобы знаешь, а все освободившееся время уделять тому себе, которого еще не узнал. Тогда и тот ты, которого ты уже якобы знаешь, будет выдавать тебе о себе не то чтобы более верную, но хотя бы более свежую информацию. Это все равно что часто-часто нажимать на кнопочку "reload". От этих рассуждений у меня заболел живот. Или, может быть, от бабушкиного утреннего творога. Еще издали я увидел, что опоздал, остановился, постоял недолго и медленно пошел вперед. Пропустил самое интересное, нога болит. Живот уже не болел, но все равно я чувствовал себя совсем плохо. Девчонку, с которой мы тогда катались на роликах, зовут Марьяной. Она ненормальная. Зимой у нее кто-то там должен родиться. С мужской стороной события она была знакома часа полтора в Измайловском, нет, вру, в Битцевском парке и теперь всем эту историю рассказывает. Он подкрался сзади и попросил у нее десять рублей на пиво, оригинальный способ знакомства в жаркий майский день, спорить не буду. Все это ей не из принципа надо было и не по велению природы даже, а только чтобы привлечь к себе внимание, она сама призналась. Все остальные способы, сказала, уже испробовала. Зачем тебе внимание, спрашиваю. Видишь ли, отвечает, в этой жизни выигрывает тот, кто изобретательнее. Тот, говорит, кто способен изобретать новые способы удерживания чужого внимания, и победа его действительна в том лишь случае, если победитель продолжает и дальше удерживать это внимание, что зависит от его желания удерживать это внимание своими словами и знаками, а наличие или отсутствие этого желания зависит от соотношения в нем самом остатков чужих побед, от их равнодействующей, говорит, силы. У разных остатков, говорит, разные шансы проявиться, и все, что нами было воспринято в течение жизни, высевает в нас такие остатки, и они потом всю жизнь действуют в нас как силы с плавающими точками приложения (я слушал этот бред и не мог оторваться), способность угадывать момент выгодной комбинации сил, говорит, тоже зависит от сочетания имеющихся ингредиентов. Люди, говорит, делятся на два типа: одни хотят побеждать, а другие – не быть побежденными никем. Соответственно, говорит, первые растят вектор своей равнодействующей, а вторые озабочены поддержанием равновесия в ущерб эффективности, но она сама принадлежит к первым, говорит. У нее сдвиг по фазе с детства. Настолько серьезный, что когда я думаю о ней, мне кажется, что среди моих знакомых не осталось ни одного адекватного человека. Сумасшедшие, ненормальные, психованные, с приветом, психически больные, умалишенные, дурачки и дурочки, блаженные, помешанные, душевнобольные, тронутые, полоумные, чокнутые, безумные, психопаты и психопатки, двинутые, крезанутые, не в своем уме. И знают об этом прекрасно. В наше время развелось ощутимое количество психов, гордых своим неотъемлемым диагнозом, благо общество скупо на другие внешние знаки отличия. Нет, она в порядке, я преувеличиваю. Возможность войти в церковь и досмотреть хотя бы часть церемонии не пришла мне в голову. Я прислонился к барьеру, подогнул больную ногу. В нескольких метрах от меня, на склоне, лежали ногами вниз и загорали две красивые девушки. Наверное, студентки. Выглядели они абсолютно безмятежно и мне не понравились. Обычно умиротворенность мне как раз и нравится в женщинах, но на этот раз почему-то было обидно, что для достижения спокойствия им непременно нужно лежать на склоне ногами вниз и греться. А отправь их на пять тысяч лет назад, в дремучий лес, прошли бы они естественный отбор? Вряд ли. Кто-то подошел к барьеру и встал справа от меня, совсем рядом. С полуторалитровой бутылкой "Святого источника" в правой руке. Думаю, он из университета, скорее всего – биолог или филолог. Его длинные светлые волосы охватывал и поддерживал широкий кожаный ремешок. Сбоку на ремешке красным фломастером были выведены стилизованные под готику четыре заглавные буквы, в сумме образующие слово "сила". Он стоял так близко, что со стороны могло показаться, будто мы разговариваем, но я не сказал ему ни слова, и он мне тоже. Он вскрыл "Святой источник", пить его не стал, вместо этого задумчиво наклонил бутылку вниз, под таким углом, чтобы вода вытекала не спеша, наверное, он и вправду был из университета. Сейчас у них как раз сессия заканчивается. Я-то свою уже сдал, досрочно. Силы в нем на вид было не особенно много, так что, подумал я, зря он носит этот ремешок, а потом вспомнил, что Сила – это имя такое, уменьшительное от Силантий, а также ангельский чин средней иерархии, не помню, за что отвечающий. Ну, те самые, кого призывают как "силы небесные". Если бы он был ангел, я бы, конечно, спросил, как его зовут, поинтересовался бы, почему это он ангел, а я нет. А он бы сказал: ну как – почему? Тебе что, в твоем нынешнем состоянии что-то не нравится? – Кое-что не нравится, – честно ответил бы я. – Ну, значит, и у нас тебе не понравится, – утешил бы он меня, – и нигде не понравится. Я представил себя недовольным ангелом, который сидит где-нибудь в раю под деревом и пишет исподтишка себе в тетрадку: "Сегодня сверху падали фрукты: яблоки, груши, бананы и виноград. Все невкусные, пусть там, откуда кидают, сами их едят". И почувствовал себя идиотом. Если бы он был ангел, он тоже почувствовал бы, что я чувствую себя идиотом, и посоветовал бы мне вдохнуть глубоко и выдохнуть, и так несколько раз, а потом подвигать руками-ногами. Нет, отказался бы я, к подобным средствам прибегают только настоящие идиоты, которые не хотят чувствовать себя таковыми. К тому же нога у меня болит, и не хочу я ею двигать, а иначе никак нельзя? – Ой, вот чего не знаю, того и знать не хочу, – ответил бы мне ангел, сила небесная. – А что ты вообще знаешь? – спросил бы я расстроенно, – ты можешь передать мне хоть какое-нибудь знание, доступное и полезное человеку? – Ну, если хочешь, – согласился бы он, – выбирай одно из трех. Человеку доступно и временами полезно уметь: управлять погодой, воскрешать мертвых и читать мысли, свои и чужие. Если бы я был младше, я выбрал бы читать мысли. Если бы я был старше или просто немного подумал, то выбрал бы управлять погодой. Однако ж, он не ангел. Если бы он был моим ангелом, он не стоял бы тут как пень над пролитым "источником", а для начала подкрался бы сзади, тронул бы меня за плечо и попросил бы десять рублей на пиво. Впрочем, что я знаю об ангелах. Еще через несколько минут мой несостоявшийся ангел запустил уже очень легкой бутылкой в загорающих девчонок и другой рукой помахал им. Завязалась перебранка, а я застыл в двух шагах от эпицентра событий и ни на что не реагировал. Я вдруг ощутил себя крайне необходимым человеком, мне показалось, что в свое время я был добавлен в окружающую среду для повышения вязкости и замедления горения, что без меня мир давно взорвался бы. Через минуту, или через пятнадцать, не знаю, я снова чувствовал себя полным идиотом. Внешне эта быстрая смена ощущений на мне никак не отразилась. Меня окликнул по имени голос матери. Я обернулся. Обряд только что закончился. Виновники торжества с компанией пока что тусовались возле церкви, а четверка-птица родителей новобрачных целеустремленно приближалась ко мне. Отец невесты, то есть уже отец жены брата, не помню, как эта степень родства называется одним словом, что-то эмоционально объяснял остальным. Я тоже пошел к ним навстречу. "Вот он где, – сказала мама. А что у тебя с ногой?" Если мне приходится мыть посуду после вечернего чая, я имею привычку ставить чашки отца и матери рядом, хотя они никогда и не думали разводиться. – Поскользнулся в ванной, – отвечаю. – Тридцать три несчастья, – она притянула меня к себе, так что я оказался крайним пятым в их шеренге. Я не особенно стесняюсь таких вещей, тем более когда нехорошо себя чувствую. – Так о чем вы говорили? – спросила мама. – Я говорю, – продолжил он, – безобразие какое, не то что в ящик, ни в одну газету ничего не просочилось, ни строчки, ничего. – Так это понятно, что тут такого. Значит, у них действительно серьезные разногласия, если они не хотят это афишировать и намерены разобраться без посторонних. Правильно делают. "Правильно делают? – переспросил он. – В нищей стране...". Я отвернулся. В нищей стране, не в нищей стране. Число процветающих, между прочим, ограничено, об этом догадывается любой школьник шестого класса на уроке ботаники. А период свободной конкуренции стран давно закончился. Какая разница, процветает она или прозябает? Все равно дети ковыряют в носу, взрослые хотят покоя и воли, молодые к тому же копят деньги на свадьбу, клонирование или искусственное оплодотворение, а старики со старухами прячут свои кровные гробовые под разбитое о головы друг друга задолго до десятой годовщины совместной жизни корыто. В процветающих краях те или другие иногда успевают взять с полки пирожок, надкусить и сплюнуть. Не знаю, кто меня научил, ангелы или школьные учителя, но я все-таки овладел доступным и полезным человеку умением воскрешать мертвых. Чтобы проделать эту процедуру, надо возлечь на воскрешаемого, сосредоточить на нем всю тяжесть своего тела, собраться с силами и продержаться в таком положении как можно дольше, до упора, а потом тихо сказать ему: "Сейчас я встану, и ты пойдешь". – Правильно делают, говорите! – возмущенно повторил отец жены моего брата. – А вы знаете, что в нищей стране недопустимы политические разногласия, ну разве что для поддержания индустрии развлечений, а иначе просто недопустимы! – он вознес указательный палец, по такой непрямой траектории, будто целил себе в висок, но в последний момент не решился и выстрелил в воздух. – Вы одни? Я кивнула. – Можно? – Конечно. И только тут я оторвала взгляд от стола и посмотрела, кто ко мне соизволил подойти. Ей было лет тридцать пять, или близко к тому, южно-российский тип лица, самозаводящаяся песня казачьего хора с припевом, мелодия привязчивая, ритм ловится сразу или никогда, дочку за руку. У девочки белый флажок с черным профилем юбиляра, делаешь несколько шагов от метро "Тверская" и покупаешь себе такой же, если хочется. Пятое июня, суббота. – Сейчас папа принесет нам поесть. Через пару минут у очереди отваливается хвост и отрастает новый, краше прежнего, и их папа идет сюда, да не один, еще младшенький есть, в колясочке для среднего тоддлерского возраста, и начинают они всей семьей кушать. Девочка – мороженое, мама с малышом – чизбургер на двоих. На папашу семейства я не смотрела, голову пришлось бы поворачивать. Дети сероглазые, с пухлыми щечками. У девочки на подбородке ямочка, да такая глубокая, что он кажется раздвоенным. К матери и брату тот же эффект создателем применен, правда, интенсивность задана меньшая. На папу на их я не смотрю – голову лень повернуть, к тому же могут неправильно истолковать. Мимо старушка прошла, провела, протянула мальчика в картонном цилиндре, черном, высоком. – Смотри, маленький Пушкин пошел.