* * *
Мои стихи. Однажды я увидел,
Как их читает через двести лет
Безногий мальчик в доме инвалидов
И слушает его слепой сосед.
В их жизни терпеливой, монотонной
Лишь смена простынь дней сбивает счет,
Вслед за старинной книгой телефонной,
Мои стихи, настал и ваш черед.
Они читали, строк не понимая,
Дивясь словам, которых больше нет,
И плакали, друга обнимая,
И это было через двести лет!
А я смотрел на них, немой от счастья,
Ненужных слов не проронил в ответ
На это запоздалое участье
К моим стихам, которых я поэт!
Я мог сказать: друзья мои, поверьте,
В сиих стихах, в забытых письменах,
Я послан к вам, чтоб рассказать о смерти.
Но я смолчу о ваших именах.
* * *
Себя мы в детстве плохо повели.
Нас вывели из образного ряда,
Зашив карманы, выдавив угри.
По яблоку надкушенного взгляда –
Ногтем редактора, прививкой против тли,
В остывшем гении перемешав угли, –
Дипломы выдали и выгнали из сада.
Из детского, вишневого, пешком!
Пустеть в садах словесности российской,
Где мальчиком резвился босиком
И бабочек ловил, и василисков
* * *
Рыдает над "Фаустом" Гете
Районный механик Петров.
Гадают о нем на работе:
Он запил иль так, нездоров?
Неделю в духовной погоне
Метался и рухнул без сил,
Но, кажется, в целом районе
Мгновение остановил!
Столетий распались цифири.
Был немцами Гете забыт.
Но где-то в далекой Сибири
Мгновенье Петрова стоит!
* * *
Растаял снег простуженных аллей,
Где ты гулял с отсутствующим видом,
Густую шапку сдвинув до бровей,
Навстречу детским страхам и обидам.
Двадцатый век – двадцатые года –
Тоска и смерть, разбавленные кровью:
Прекрасное пленяет навсегда,
След сапога смывается любовью.
* * *
Неужели это свой, Новый семьдесят восьмой!
Будет семьдесят девятый, восьмисятый...
Будет...нет! Дальше – бреда двадцать лет.
В этот обморок, назад,
Я лечу на перехват:
Саша! Даша! Миня! Маша!
Не ходите в этот ад!
Будьте маменькины зайки –
Не поэты, не прозаики –
Врут прозаики давно.
И поэты заодно.
* * *
Не то чтоб дар меня покинул.
Не то чтобы совсем оставил.
А выбрал жертвенной скотиной,
Устало к горлу нож приставил.
Душе легко из снов усталых
Выпархивать на каждый шорох.
И так же сбрасывает карах,
Как гильзу сбрасывает порох.
* * *
Не говори, что время умирать!
Пускай уйдут последние поэты,
В пустой толпе сотрутся силуэты,
В линейку синяя закроется тетрадь,
Исписана, на слове "благодать".
Проснется ангел рано утром, в пять,
Протрет глаза и молча скажет: время.
Какое время? Строк не разобрать!
Свернет тетрадь. Ты не успел со всеми!
И слышишь слово. Слово – незнакомо...
Словарь откроешь – нет такого слова!
* * *
Мы не уедем больше в Ленинград,
Где львы годами мяса не едят,
И у Казанского ступени пред дверьми
Людьми истоптаны, а пахнут – лошадьми,
Где в чугуне зачумленных оград
Закованы деревья без дриад.
Но в Летний сад войдя, как в отчий дом,
Застынем, оглянувшись на Содом.
* * *
Когда бы нас подняли по тревоге
И сколотили в серые полки,
Мы были бы тогда не так убоги,
Не так от этой жизни далеки.
И на полотнах, застывая в красках,
Из тех времен глядящие сюда,
Мы были бы суровы и прекрасны
И далеки от Страшного суда.
* * *
В гостиной трали-вали –
Легко и на века
На скрипке Страдивари
Играет музыкант.
В казарменном подвале
Рогатый автомат,
Как скрипку Страдивари,
Примеривал солдат.
Один придет с концерта,
Другой придет с войны,
И будут оба-двое
Отечества сыны.
Солдат погиб с улыбкой,
И смерть ему легка,
А музыкант со скрипкой
Бессмертен на века!
Играй на скрипке, мальчик,
Да пальцы береги –
Найдется автоматчик
Из мальчиков других.
* * *
Двадцатый век был веком злоключений –
Погибли все, почти без исключений.
О тех немногих, выживших почти,
В журналах старых почитай, почти.
Их жизнь была немало тяжелее,
Хотя порой немало веселее, –
Воспоминать, судить и просвещать,
Да милые могилы навещать.
О муках прошлого им не дали забыть,
Знать, для того и отпускали жить.
Сын спросит у отца. Дождется сын ответа:
Проходят времена, вот-вот пройдет и это,
Для горя нового очищены сердца,
Не бойся ничего, останься до конца!
И все-таки мне жаль слезы смешной, пролитой
Однажды вечером за книжкою раскрытой.
* * *
Вот нет меня и, год спустя,
Найдется пара идиотов,
Кто, мой убогий стих прочтя,
Воскликнут: гений, кто ты? Кто ты!
А я никто, ничто, нигде –
Как ты, мой друг, меня читавший, –
Так незаметно по воде
Забрел в конец. Совсем не страшный.
* * *
Я убит подо Ржевом, но только убит
И поныне стою под прицелом.
Вот еще один волос, в хребте перебит,
Став единственным и драгоценным.
Вены я перерезал садовым ножом,
И они проросли, как сумели.
Утром судного дня я покинул Содом,
Посмотреть, как цветут иммортели.
От счастливой судьбы, от красивых людей
Я вернусь молодым и любимым,
Чтоб клевал мою кровь на снегу воробей,
Как застывшие капли рябины.
Чтоб леталось легко по земле воробью
И душа не просилась на волю,
Потому что тогда я его не убью
И другим убивать не позволю.
* * *
Не до сумы, не до тюрьмы –
Судьбы испита чаша.
Как были бы прекрасны мы,
Когда б не бедность наша.
Произрастают валуны
В тоске бесплодных пашен.
Как были бы прекрасны мы,
Когда б не бедность наша.
Во тьму врата отворены,
И узок путь, и страшен,
Как были бы несчастны мы,
Когда б не бедность наша.
* * *
Могильный холм забытого поэта
Давно осел и заново нарыт.
Теперь над ним, как верная примета,
Гранитное подобие стоит.
Ужель, поэт, и ты был монолит,
Стоял безликий, гранями сверкая,
Предчувствуя, что будешь позабыт,
На волю дух свой отпуская?
Стоял у края, медлил: или – или...
Я точно знаю – нет тебя в могиле,
Спасенный, безымянно ты бредешь,
И счастлив здесь, что нет тебя в помине.
И всё ж...
Проходит жизнь, и наступает время
Любить хорошие, но слабые стихи.
В журналах роясь, вырывать из плена
Листки чужие. Как они легки!
Шумит забвенья дуб вечнозеленый.
Я задремал под сенью роковой.
Как поцелуй, как шепот губ соленых,
Твоих стихов автограф беловой...
Всю крону пролистал –
Священна эта мгла.
Покойся в ней, поэзии игла.
* * *
Воды прозрачней, неба голубей
И дерева простого деревянней
Я выкормил желанных голубей
И отпустил – чем дальше, тем желанней.
В твоем дому остался на ночлег,
На десять лет застигнутый потопом.
Постель твою носило, как ковчег,
Над Азией, Америкой, Европой.
Пока Господь нас не перемесил,
Все тварное перекрестив попарно,
Безвидный дождь потопа моросил,
Бесплодны мы, и жалоба бездарна.
Я ждал вестей, заученных примет,
Но голуби носили терпеливо –
Сирени кисть, колючей сливы цвет,
Ветвь тополя и никогда – оливы.
Так сплетена из веток колыбель,
Ковчег иной, свободный от скитаний,
Воды прозрачней, неба голубей
И дерева простого деревянней.
* * *
Красивой женщине, похожей на других,
Таких же взрослых и красивых,
Лишенной – вдруг – нарядов дорогих,
До стона терпкого от форм ее нагих,
Доступных и невыносимых, –
Ты только зеркало.
Отображаться в нем,
Как рыба скользкобедрая, кругами
Расходится вода меж берегами.
Оно и есть – наедине вдвоем.
Я говорю на русском языке,
Но я его не понимаю.
И голос твой, зовущий вдалеке,
Почти как шум воспринимаю.
На свете есть и счастье, и покой,
Где мы парим, бесчувственно нагие.
Но я не знаю сам: кто я такой
И для чего мне счастье и покой
С тобой и здесь? Я знал его с другими.
За этот сон прекрасный и пустой –
Многопаренья, многознанья –
Я осужден. И дар любви простой
Из рук твоих мне в наказанье.
* * *
В письмах родным и близким
"Выпал снег" –
Написал поэт.
"Выпал снег" –
Написал дворник.
А дворник-поэт
Написал бы так,
Что не вынесло б
Сердце ничье.
* * *
Я слушаю Моцарта,
Я живу на земле,
Потому что было Моцарту
Хуже, чем мне.
Болела у Моцарта левая рука,
А душа была намотана на облака.
Бог за это Моцарта
Очень жалел,
Долго жить Моцарту
На свете не велел.
Дал ему отмучаться
И расстаться с душой.
Я слушаю Моцарта
И мне хорошо.
* * *
Мне тридцать лет
И я созрел для мести
За сына и отца,
За то, что никогда
Их не увижу вместе
У Сына и Отца.
* * *
Твоя державная листва
Меня на улицы пустила:
Благословенная Москва
Лопату и метлу вручила.
Но я тогда не знал о том,
Что дворничать неблагородно,
И пыль твою нежнейшим ртом
Вдыхал счастливо и свободно.
* * *
Я целый век шептал стихи,
Дыханье затая.
Я думал – это жизнь моя,
А это смерть моя.
* * *
Он пыль сметал и тряс в горсти:
«Возьми колчан, коня, невесту,
Лишь пепел сердца унеси
В непопираемое место.
Благослови и отпусти
Уйти из жизни той долиной,
Где кроме "Господи прости",
Есть только "Господи помилуй"».
Он так боялся умирать,
Так замирал перед рассветом,
Что я не мог его назвать
Ни человеком, ни поэтом.
* * *
Я раньше жил, а нынче не живу.
Перелистай последнюю главу,
Закрой глаза, найди строку в завете –
И ты узнаешь: нет тебя на свете.
Бессонны мы и снимся наяву.
Мы встретились у бездны на краю
И выпили по капле жизнь свою,
Младенческим бессмертием играя.
И если дальше не иду по краю,
То где-то там как вкопанный стою.
* * *
Срезая прошлогодний виноград,
Не помню как, впервые принял яд –
От друга – слов печали задушевной.
И если слово в сердце запереть,
То от печали можно умереть,
И умер бы. Но Бог пометил шельму.
Из сапога, как самодельный нож,
Он доставал убийственную ложь
И по привычке бил меня под сердце,
Но рана старая впускала сталь легко,
И по ножу не кровь, а молоко
Течет. Не промахнешься, как ни целься.
* * *
Два великих учителя, голод и страх
Неразумную плоть ворошили в кострах.
Но меня уводили от страшной беды
Ангел пятницы, ангел среды.
Я запомнил из наших недолгих бесед,
Что безжалостен мир, что Господь милосерд.
Но проходят, мои заметая следы,
Ангел пятницы, ангел среды.
* * *
Ты отдал всё за сказку, за мечту,
За ржавую селедку из Мурма́нска,
И обернул под сердцем пустоту
В помятый фрак забытого романса.
А жизнь спустя, среди иных химер,
Впитавших семя голода и страха,
Взлетали птицы царственных манер
Из пустоты поношенного фрака.
* * *
За сотни лет, что мчались, волочась,
Сбылись проклятья, брошенные вами.
Мы разминулись в вечности на час,
Но встретимся в одной глубокой яме.
В ней музыка без голоса звучит,
И Моцарт спит с открытыми глазами,
И корень нить суровую сучит,
Которой вены мне перевязали.
Все это – весть, проклятье и завет,
Что кровь моя не вытечет из яви,
И мой кривой, безумный силуэт
Достоин затеряться между вами.
* * *
А Людочку мне было жальче всех.
Она жила в России Мандельштама,
Где не проходит дождь, не тает снег,
Куда из дому выгоняет мама,
И не приходит ни за кем успех,
И ни о чем не говорится прямо.
Так много нас бежало в ту страну
И с полпути бесславно возвращалось.
А если кто и встретился кому –
Бессловно обнимались и прощались
Затем, чтобы пропасть по одному.
Любимая, я шлю тебе привет
Из этих мест в Россию Мандельштама.
У нас с тобой другой России нет.
* * *
Я шел по лезвию воды
На край зеркального провала,
И кроме собственной судьбы,
Ничто меня не волновало.
Я сравнивал тебя с землей
И уходил из поля зренья,
А ты бросалась плыть за мной,
Отягощенная сравненьем.
Так пустота касалась рук,
И я о волны спотыкался,
Но плугом был распахнут круг,
Где лимб прозрачный замыкался.
Из отраженной глубины
Я выходил к себе навстречу.
Мы, как часы, разведены!
Но больше незачем и нечем.
* * *
Всегда нелеп, когда не пьян,
Среди миров незримо-ложных,
Ты отчего-то внес изъян
В свое творение, художник.
Прошло мгновение, и вот
Средь откровений невозможных,
Твое творение живет –
Ты прав, взыскательный художник.
Анчара стрелы пронеслись,
И снова – все светло и голо.
Лишь в бедном сердце запеклись
Неизреченные глаголы.
Мы – очертанья темных ям,
Так безответно, неподкупно
Мерцает, высится изъян
И взор любой тупит преступно.
* * *
Я шел по мостовой, где проливалась кровь,
Из пункта А в пункт Б перетекая.
Но в этот страшный год я был такой живой,
Что воздух протекал, мне вены протыкая.
Все длилось, все цвело и таяло в пыли,
Но были мы прозрачны для металла.
И только взглядом, брошенным с земли,
Накрыло нас, лежащих как попало.
* * *
Как красиво забыли тебя, Манук,
Близко вижу лицо, но пропал звук.
Как легко ходил за глотком воды
Твой армянский вывернутый кадык.
А теперь он ходит в другой воде,
Я не знаю точно, куда и где.
На носилках черных, в звездной пыли
Гумилев с Мандельштамом тебя несли.
Ты теперь поешь о другой беде,
Что случится не знаю, когда и где.
* * *
Ну вот мы и в аду.
С закрытыми глазами,
Ощупывая тьму, я эту щель найду.
Здесь растворились все,
Кто взглядами пронзали
Остывшую в стекле опавшую звезду.
У смерти есть лицо.
Но может показаться – у смерти нет лица.
Прозрачны и темны,
Расходятся черты, глаза ее таятся,
Так смотрят зеркала с обратной стороны.
Я смерти не искал.
От твоего дыханья
Туманится стекло, кружится голова.
И пробует лицо корнями в нежной тайне
С обратной стороны растущая трава.
* * *
И видел Бог, та женщина была
Так благородно некрасива,
Но так вошла, так руку подала,
Что в бледном сердце дрогнула игла:
Она не шла – она себя носила.
От нежных плеч два хрупкие крыла
Крест-накрест перетянуты корсетом.
И все она как будто отдала,
Чтоб стать не женщиной, а только силуэтом.
Она сказала: "Я не стою вас.
Но я прошу: одно прикосновенье.
Молчите, да. Не открывайте глаз.
Вы уловите дуновенье!"
И в тот же миг я прикоснулся к ней.
И до сих пор брожу среди теней.
* * *
В тот дивный год со мной водилась блядь,
Мне нравилась ее седая прядь –
Чуть наискось отхваченная челка.
Всё вкруг меня она вилась, как пчелка,
И замирала только на глоток:
Как распустится каменный цветок.
Но никогда она не обнажала
За голенищем скроенного жала!
Пушистым рыльцем слизывала мед,
Про злую участь зная наперед...
Порвалась леска, сорвались грузила –
Последний миг, как крюк, она вонзила
В мой бедный челн, сработанный Творцом,
Чтоб, как и он, я жизнь доплыл отцом.
И с той поры я не могу очнуться,
Открыть глаза, подняться, оглянуться
На жизнь свою и вспомнить: кто я есть...
И где она теперь? Бог весть.
* * *
Я не нашел развалин Сталинграда
И не узнал: чем кончилась война.
Бессмерны все, бессмертны все, не надо,
Не надо виноградного вина.
И хлебного бродилова не надо,
Сухих чернил и захмелевших слез, –
Учись, поэт, учись пьянеть от яда
До полной гибели всерьез.
Живи один и повторяй одно:
Прекрасна жизнь, как старое вино!
Воскреснут мертвые, и что бы не случилось,
Они прольют и разопьют его.
А ты допей все то, что просочилось.
* * *
Как трудно вечер коротать
С женой, влюбленною в другого,
И перелистывать тетрадь
Многострадального Иова.
Со снятой кожею пророк
И милосердный Иегова
Договорятся. Выйдет прок:
Все – ожидание Другого.
Ты дорожи своей бедой.
Она – надежда и пощада:
Лишь через тыщу лет Другой
Иова выведет из ада.
В окрестных безднах тишина.
Постой у гноища нагого,
Пока пред зеркалом жена
Себя готовит для другого.
* * *
в море житейском я плыл,
собрался было тонуть,
но ощутил под ногой
смерти прибрежный песок
Продолжение книги Виталия Пуханова
|
