* * *

Мы встречались с тобой в самых узких местах.
В переходах метро и в смоленских лесах.
В двух шагах разминувшись, в трехстах верстах.
Мы застыли с тобой на дорожных весах.

И вошли в этот город, этот Город Китай.
Запирай ворота и покой обретай.

* * *

Найди меня, когда я стану камнем.
А если я не стану камнем, помни:
Мы все равно с тобой, как камни, канем
Туда, где корни.

Что тянут к небу в голоде древесном
Чужую смерть из нерожденной стали.
Бессмертно все. Но в страхе бессловесном
Мы в ствол уйдем и деревом не станем.

* * *

Ты гуляешь, как мертвый,
В деревянном саду
В девяносто четвертом
Не последнем году.

И всегда безутешный,
Весь в дерьме и в пыли,
И от самой безгрешной,
И от блудной любви.

Нас водили местами,
Где и в полдень темно.
Нас так долго искали
И втоптали в говно.

Так от самого детства
И до зрелости той,
Где и спится и естся
На соломе сырой.

* * *

Когда б я знал, зачем стрижи летают,
Прозрачные, чуть свет,
Я дал бы все, чего им не хватает,
Но съеден хлеб.

И все, что можно отделить глазами
От неба и стрижа,
Я никогда не рифмовал с ножами,
Но ел с ножа.

На перепутье брошенные волки
В осенний лес просились на постой.
Мерцал огонь, и брызгали двустволки
Холодной темнотой.

* * *

Я не осилю тяжесть гроба,
Когда в песок меня уронят.
Пускай меня в своих утробах
Седые волки похоронят.

Пускай бредут и зубы скалят,
И обо мне протяжно воют.
А после мной натужно калят
И серой лапой землю роют.

Когда они уйдут Расеей
Меня земного провожать,
Моя душа в ушанке серой
В степи останется лежать.

* * *

Был бы я добрей и покорней
И не путался средь борозд,
Я, наверно, пустил бы корни
И навечно к земле прирос.

Пел бы я о дождях и реках
Да в листву превращал песок.
Был бы я невысок, да крепок.
Крепок был бы. Да невысок.

* * *

В те времена я тоже был поэт.
На мне сходился клином белый свет
И расходился.
Я был рожден четырнадцати лет,
Одет, обут и в юноши годился –
Но был поэт.
Тогда еще мне было что сказать,
Куда глядеть и пальцем показать.
Любой прохожий
Мне виделся Бодлером и Рембо,
Которых я прочел годами позже.
И быть поэтом было хорошо.
Мы пили чай и белый порошок
Не принимали в полночь.
И я не знал, что многого лишен.
Что даже тот альпийский пастушок,
Пускавший слюни в буковый рожок,
Такая сволочь.

* * *

Хорошо быть поэтом
На свете золотом.
Хочешь – живи на этом,
Хочешь – на том.
Будет и бог в стакане,
И звезда на Кремле.
Хочешь – умри в камне.
Хочешь – в земле.

* * *

Кто звал тебя, убийца простодушных,
С тяжелой челюстью недобрый человек,
Монету медную в ладони стерегущий,
Прислал за нами тысячу телег.

Так, если ждать, кулак сжимая крепче,
Медь распадается на золото и ртуть.
Кто загадал орла, кто уповал на решку –
О жребии забудь.

Ладони две, закованные в чашу.
И золото в крови разведено.
Мы будем пить за простодушье наше
Соленое вино.

* * *

Нам жизнь прожить, что поле перейти.
У леса оглянуться и споткнуться.
Сухой травы на миг щекой коснуться
И деревом безмолвно прорасти.

Поверить каждой трещиной коры –
Не век пройдет, в печи огонь раздуют,
В дом приведут хозяйку молодую,
Взойдут леса – затупят топоры.

Дверь приоткрыть, в избе приют найти,
Родиться землепашцем безлошадным
И в плуг впрягаться жадно, беспощадно.
Нам жизнь прожить, что поле перейти.

В дорогу собираться налегке,
Мечтать о счастье, о нездешней воле.
И в отраженьи звезд увидеть поле,
Себя на нем и лес невдалеке.

Что выстоит, что даром пропадет,
Что по чужим краям растащат ветры?
На этом свете даже звезды смертны.
Взойдет ли колос? – Дерево взойдет.

Так в плуг впрягаться, уставать до слез,
Почувствовать и не поверить с болью,
Что смерть вороной побредет по полю,
Выклевывая зерна из борозд.

* * *

С тугих ветвей сорвалось лето,
И, от бессонниц тяжела,
Качнулась мертвая планета,
Как будто снова ожила.

И озаренный патанатом
В мечтах о подвиге врача
Играет Лунную сонату
На фортепьяно при свечах.

И тьма была, и свет кромешный.
Сходился с миром мир иной.
И говорил я: Да, конечно,
Ничто не вечно под луной,

Где озаренный патанатом –
О боже, господи прости! –
Играет Лунную сонату
В мечтах кого-нибудь спасти.

* * *

За униженье прошлых лет
И звезд могильных жесть.
За то, что нас на свете нет,
А вы на свете есть.

За золото и серебро
Спаленных сталью глаз.
За победившее добро
Мы проклинаем вас.

И обрекаем мудро жить
Безумных и калек,
И нас отчаянно любить,
И не вернуть вовек.

* * *

В России с Богом хорошо,
Безвыходно и безголосо.
Но Байрон, Байрон, ты смешон
На фоне русского погоста.

Но кто Россию понимал,
Покрова не искал иного?
Дорогой узкой не хромал
И не срамил родного слова?

Здесь итальянская зола
Покрыта польской, прусской, шведской.
Парижским пеплом, вуаля,
Британским и, слегка, советским.

И трудно соскоблить печать.
В горсти родительского праха
Запретный шелест различать
Благоговения и страха.

Как обретут твои персты
Нечеловеческие силы
Пройти последний круг версты
От перепутья до могилы.

* * *

Германия, ты тоже одинока!
Но не у нас, не в Азии, не здесь.
С последней силой гибельную весть
Из века в век ты понесешь жестоко.

Поникнет Прага. Рухнет Бухарест.
Варшава ляжет. На закате солнца
Мы улыбнемся гибельно. Окрест
Все содрогнется. Мы не содрогнемся.

И встретимся все там же, где всегда.
Обнимемся навеки породниться.
В такую ночь, что ни одна звезда
За сотни лет в глазах не отразится.

* * *

Мы жили в суетном дому
На молоке и хлебе.
Но по ночам мне одному
Являлся доктор Геббельс.

Он молча в кухню проходил
И ничего не ел,
И ни о чем не говорил,
Но я его жалел.

Я был спокоен за него:
Не спит, не ест, не пьет,
Не потревожит никого,
И лишь меня убьет.

Я долго ждал и ждать устал,
Когда придет мой срок.
А он ушел и прошептал:
Прости меня, сынок.

Я стал о Ницше говорить,
О Шпенглере молчать.
И все еще пытаюсь смыть
Арийскую печать.

* * *

Европа – тот же лес. И всякий, кто в нем жил,
Судьбу свою переживает
И слез постыдных не скрывает,
В ладни голову сложив.

Что немец прорычит тебе в кустах трамвая?
Что мышью прошуршит поляк?
И молчаливый чех, тебя не узнавая,
Уйдет в галоп и скроется в полях.

* * *

Сочти могильной кубатуру круга –
Так близко кровь к поверхности земли.
Я видел прах, ласкающий друг друга,
И сам страдал от страха и любви.

От всех касаний, всех прикосновений –
Заплесневелый стон из глубины.
И странные причины нерождений
С текущей смертью переплетены.

Но знаешь ты, как голос крови пленной
Принять с простым вниманием камней,
Склоняясь в смерть коленопреклоненно,
Страшась ее из уваженья к ней.

* * *

Как листья ветхие, как сучья истин голых,
Погожим днем и нас сожгут в кострах.
На площади уже собрался город,
И назван Герострат.

Не пей воды и хлеб отдай другому.
Не выходи из дому до утра.
По городу уже объявлен голод –
Ты будешь Герострат.

Ступи туда – и червь тебя не сгложет,
Но имени сестра
Отчается.
О, если ты не сможешь –
Я буду Герострат.

* * *

Когда на наши полигоны,
Где мы учились умирать,
Придут седые эпигоны
В окопах гильзы подбирать.

И приведут друзей и близких,
И возведут парадный строй,
И нам поставят обелиски
За нами пролитую кровь.

Так скажут: здесь сквозь все оковы
Пробилась светлая строка.
Здесь было поле Куликово
На ниве русского стиха.

* * *

Мне от жизни перепала
Горсть презренного металла
Тяжела моя ладонь –
Как она в карман запала –
Не смывается водой.
Я сжимал в руке дрожащей
Этот слиток, жизнь дробящий,
Уводящий за собой.
Неужели этот талый
Воск металла запоздалый –
Все, чего так не хватало?
Неужели, боже мой.

* * *

Боже, храни колорадских жуков,
Не отдавай их на милость
Из полосатых твоих пиджаков,
Бережно сшитых навырост.

Дай им картофельного молока –
Чаши они не осушат.
И к сентябрю унеси в облака
Их шелестящие души.

* * *

Поезжай в Египет.
Поезжай на юг.
Там тебя не обидят.
Даже если убьют.

Никакой обиды
В Египте нет.
Строй себе пирамиды.
Тыщу лет.

* * *

Психиатрический больной
В тиши больничной заповедной
Делился тайнами со мной –
Я повторял: "О бедный, бедный!"

Совсем как нерожденный стих,
Замученный в беззвучном теле.
Он был для жизни слишком тих.
Три года не вставал с постели.

Но говорил, суров и строг,
Что он пророк и принц наследный.
И знает Имя, смысл и Срок.
Я повторял: "О бедный, бедный".

* * *

О времена, достойные молчанья,
Где я бывал жестокий и печальный.
Ни в песне спеть, ни в камне изваять,
Но вечность перед вами простоять.

Во временах, когда весь труд – воровно
Таить своей материи лоскут.
Где снег идет и мертвую ворону
В последний путь мальчишки волокут.

* * *

Я наощупь почувствовал свет за окном.
Не фонарный, не лунный, а бог весть какой.
И окно захотелось разбить кулаком.
И смотреть в небеса пятиглазой рукой.

Я почувствовал свет. Как мне было посметь!
Я почувствовал свет. Но моя нищета,
Словно первых трамваев звенящая медь,
Зажелтела в горсти, так что не сосчитать,

Слепота, ты в бескровном родстве с нищетой.
Но прозреет просящая света рука,
Узнавая наощупь черту за чертой
Незнакомого мне моего двойника.

* * *

Люби меня, пока я молод,
Хорош собой и знаменит.
Непрочен серп, но вечен молот –
Судьбы творец и инвалид.

Люби и будь неблагодарна,
Пока не сломан ключ в замке
И пожилые чемоданы
Не виснут на моей руке.

Люби меня, моя Людмила,
Покуда так необъяснимо
Белье полощут в молоке,
Пока горит огонь без дыма,
Когда судьба проходит мимо,
Без бритвы, налегке.

* * *

Я мертвым быть хотел,
Но я в живых остался.
И позабыл, зачем
Я мертвым быть хотел.

* * *

Я знаю, как поэтов убивают,
И знаю, как поэтов забывают.
Как убивают, прежде чем забыть.
И забывают, прежде чем убить.
Но странно все с поэтами бывает:
Их убивают – их не убывает.
На свете остаются имена,
Которыми детей не называют:
Разлука, Страх, Предчувствие, Война –
Вся эта боль – зачем тебе она!
Поэт молчит. Одни стихи звучат.
Предчувствуя, о чем они молчат,
Едва успеешь обхватить колени
И голову пригнуть –
И рухнет лес отживших поколений,
Бревенчатый, удушливый.
Забудь.

* * *

Нет смерти на земле. Но нет ее и выше.
Цветами пахнет смерть. Здвезда звезду не слышит.
В забвении каком я вспомнил – в эту ночь –
Смерть кончилась, бессмертье началось.

Не приходи ко мне – нет больше состраданья.
Ни страха, ни мечты, ни жажды обладанья.
И позабыв меня, не сможешь мне помочь:
Смерть кончилась. Бессмертье началось.

Останься, как стихи забытого поэта.
Как от свечи сгорела ночь без света.
И океан непролитой крови
Чернел во мне и ширился вдали.

* * *

Я люблю эту убогость,
В горле тающую кость,
Эту нежность, эту строгость
Века, зримого насквозь.

Стук петель, сорвавших голос.
В небе тонущий погост.
И застывший в страхе волос,
В сапоге поющий гвоздь.

Век не медный, не железный,
Век не мертвых – век живых.
Бесталанных, бесполезных
Братьев будущих моих.