АЛЕКСАНДРО-НЕВСКАЯ ЛАВРА

1

Патлатых тополей столетний люминал,
и нервный диспансер, и полихлорвинила
индустриальный гной... Обводный спит канал
куском хозяйственного мыла.

Ну и наляпано! Пилотов и купцов
пропеллеры и катафалки...
Мне жаль Евгения и асов-храбрецов
в червивотесной раздевалке!

Такой асбестовый утоптанный большак,
что не до шуток.
Здесь в детских раковинах газом - что ни шаг -
горит грошовое забвенье незабудок.

И заключенные лечебных мастерских
выходят нас терзать своим игривым нравом -
жестикуляцией, ужимками... Таких
картин не вынести и травам!

Из глинистой дыры бетонная труба
торчит. От пота маслянисты -
разгорячила их спортивная борьба -
играют в волейбол семинаристы.

Гречиха чахлая. Булыжник площадной.
Протопает стройбат тупыми сапогами...
Или вертушкой в проходной
подталкивают нас - и очередь за нами?

Четыре в орденах дубасят домино.
Сопляк трещит мотоциклетом...
Как душно, Господи, должно
быть, тлеть в такой щебенке летом!

Полуразрушил склеп бессмертия грибок,
валяется у ног разорванная клизма,
как если бы привел последний довод Бог
в обоснованье атеизма.

2

Тесный зал ожиданья, базар антикварной
Лавры: вазы, чернильницы и циферблаты.
И ларцы. И в слепящей тиаре пожарный -
черепаха, улитка Афины Паллады.
И нагие эфебы над урной матроны -
вот конфуз-то! - соблазны фарфоровой кожи...
И бордельные грации, влажные стоны
источающие в неглиже по вельможе,
обступая его барельеф на ампирных
кабинетных часах остановленных... Дальше -
в балалаечных струнах и позах трактирных -
еще больше пленительной фальши.
Кто при жизни позволить себе выкрутасы
мог такие - лежать, опираясь на локоть,
скинув кивер? Не пляж ведь... А плисовый Стасов
и вприсядку сплясать норовит, и заокать...
Якоря и пропеллеры... Или буквально -
стыл у летчиков пламенный двигатель вместо?..
Бухенвальдский завет: кузнецу - наковальня,
наглецу - постамент для широкого жеста...
О, живые! Покуда вы живы - живите,
эта метафористика вам и не снилась:
грандиозная выросла липа из Витте -
смяла прах, но уже и сама накренилась.

1981, 1985

* * *

Давай печаль развеем - в сад
войдем, где те в земле лежат,
чьи книги мы забыли,
где тесно от нагретых плит,
где волокнистый свет стоит
в листве столбами пыли.

Вспугнув промасленных стрекоз,
давай войдем в обитель слез,
точней - в Музей скульптуры...
Хитин, жужжанье, духота.
Смотри, вот ангел без креста,
вот пухлые амуры.

Вот под оптическим стеклом -
его создатель... О былом
экскурсовод лепечет.
Гроба вокруг. Но, как-никак,
бессмертье пышное Плевак
зевак от страха лечит.

Какие розы, травы, зной!
Пятиконечный лист резной!
Нет смерти в недрах глины...
Чей бюст горит, как медный таз?
Чем успокаивает нас
осанка балерины?

1981

КОНЕЦ СЕЗОНА. НАЧАЛО СЕМИДЕСЯТЫХ

1

Заколачивают дачи на зиму. Бублики
с каждым днем все черствее в булочной.
Все меньше на пляже прогуливающейся публики.
Никого не радует катер прогулочный.

Моросящий дождь. Плащи. Угасание
фонтана около станции. Непонятно,
для чего он еще шипит? В расписании
электричек появились белые пятна.

Узники санатория надеются ли на потепление?
Стучат костяшками домино об отсыревшие доски.
Преобладают ржавые пиджаки местного населения,
лацканы довоенной Латвии, выцветшие полоски...

Бисмарки-рыбаки и Гинденбурги-лесничие
даже и пиво табачное пьют, нахмурясь.
Желтая горечь и полное безразличие...
Особнячище Ульманиса на улице Юрас,

как чемодан, приготовлен к отъезду. Спящие
уже безвольно стрекозы даются в руки.
Море - какое-то липкое, завалящее
и некрасивое. Лучше с ним жить в разлуке.

2

Теннисные корты за янтарем соснового леса.
Прозрачный вечер рождает ощущенье потери веса
вещами и телом в плаще. Дождливо пахнет жасмин
в сыром туннеле аллеи, где Тао Юаньмин

приходит на ум и его хризантемы. Локоть,
содранный о простыню, напомнит, что мертвый сезон
вот-вот наступит, что скоро не будешь трогать
и вдыхать ланолин волос, погружаясь в сон

после любви на лунной веранде; что мрака
и бронзы в парке все больше; что кроны - то бросит в пот,
то проберет озноб, как связанного Исаака
на жестких, хрустящих сучьях; что страхом сведет живот

от ожиданья серпа первых календ дальнозоркой
прибалтийской осени; что пора собирать багаж
и прощаться с курортом, который лимонной коркой
пахнет - и винной пробкой, который, словно витраж,

рубиново-золотист и коньячно-солярен... С тмином
хлеб и вино с корицей в последний раз
примешь из млечных рук. И рижским новокаином -
инъекцией югендштиля - жаркий остудишь глаз.

Где сингапурский загар? Где греческий запах йода?
Где кварцевый пляжный блеск?.. Лишь, как ненужный отвес
или застывший маятник, ульманисова Свобода
свисает с отяжелевших, насупившихся небес.

1981, 1983

ЛЕСНОЕ ОЗЕРО

Подростки громкие - кентавры! - на мопедах,
стрекозы трепетные - велосипедисты.
Дорога к озеру в таких петляет ведах
энтомологии, в легендах густолистых,
ветвистых, сводчатых, - как будто в пчеловода
поверить вечного тебе представлен случай.
Раздача щедрая - всем-всем по ложке меда.
То круп лоснящийся, то бензобак трескучий
к широкогрудому приделан торсу - орган
хитинно-складчатый, как у жука в подбрюшьи.
Лукавый пасечник июльский Томас Морган,
творец генетики, смеется, вездесущий...

Какое фырканье аттическое, ржанье -
на фоне северной природы полуспящей!
Зачем мы, времени и плоти каторжане,
в прошедший мрак глядим и в предстоящий
туман волнующий, с проворной, верткой рыбкой,
полуоглохшие, в прозрачной толще лежа?
Нет дна у озера. И было бы ошибкой
считать, что будущее прошлого дороже.
Лапта купальная. Заплыв. Самозабвенье.
На солнце - плавишься. Под сенью хвой - прохладно.
Часы отстегнуты... Остановись, мгновенье!
Не остановится, конечно же. И ладно.

1984

ФИЛАРМОНИЯ

Яблоку негде упасть в растревоженном улье.
Все не рассесться никак - передряги со скрипом.
За два столетья рассохлись от музыки стулья.
Хрипы продувки кончаются жалобным всхлипом
из саксофонной креветки. Мазок канифоли
каждый смычок получает. Прочистили ухо?
Как же убого все выглядит! Прямо до боли.
Фраки лоснятся... К чему эта вся показуха?
Шаткие ножки пюпитров на жутком паркете.
Предпенсионный фаготик запуган - "спасите!" -
как в Государственном репинском тесном Совете -
полуплешивый, обшарпанный, списанный Витте...
Ну, наконец-то! Челночно-колковая прялка
тронулась. Нить пропустили сквозь третии скрипки...
О, душеедка волшебная! О, каннибалка!
Веки сожму, чтоб не видеть ботинки и штрипки.

1984

НОВЫЙ ЭРМИТАЖ

Бюсты, серые от тучной почвы,
для чего свою прервали ночь вы
и столпились в зале? Ну и ну,
что построил этот Лео Кленце! -
Склеп! И то египетский! Коленце
жуткое! До Греции ль ему?

Снег. И мрак. И мавры у подъезда.
Хорошо, хоть в полночь не бывал
тут!.. Анубис лающий... Невеста,
прыгнувшая в выпуклый канал...
И неужто из того же теста
мы, что и Бальбин-микроцефал?

Пусть кривит здоровый скепсис Рима,
как цикута, Цицерону рот.
Тушат свет. И ночь непоправимый
начинает свой слепой обход.
Мимо жизни призрачно и мнимо
пирамида лестницы ведет.

1984

* * *

Свалка стрекоз в саквояжах трамвайного парка.
Пакля и пыль. Тополя выпускают волокна.
Вот и курсантам не терпится. Как же им жарко
в плотном сукне! Облепили огромные окна.

Осточертела зубрежка - скорей бы на воздух!
Осатанели от лекций, галдят обалдело.
До повседневной заботы о будущих звездах
и назначениях нет, что ли, нынче им дела?

Так разморило, что даже вагоновожатым
хочется быть - с ветерком все же едет. Так душно.
Тесно, как в кронах - июльской листве, салажатам.
Школьницам вниз поцелуй посылают воздушный.

За стадионом Нева неподвижно разлита, -
так же, как жизнь, серебрится, широкая, праздно.
Много работы, пожалуй, у их замполита -
кажется, воздух и тот преисполнен соблазна.

1985

КРЕСТОВСКИЕ КОРТЫ

Такие свежие на них трусы и майки,
как будто оксфордские раскрываешь книжки.
Аристократия из ресторанной шайки,
героев отпрыски, комфорта нуворишки!

Такое галечное пляжное шипенье -
на кортах, уханье дремотное прибоя,
что нет ни зависти, увы, ни осужденья -
лишь умиляешься метаморфозам строя.

В стране немыслимой, где шахматные туры
чуть не до уровня ракетной мощи взвиты, -
всё удивляешься: как не пройдут цензуры
гамбиты бабочки узорчатой Лолиты?

Ребячий лепет ведь! И мячик без оглядки
летает войлочный. И глаз бесцельно меток.
И упоительней ментоловой облатки
прохладца сбившихся со счета пятилеток.

1985

ЕЛАГИН ОСТРОВ

Гвозди ржавые и доски хлипкие,
над протокой заросли ветвистые.
Липкою и слизистой улиткою
проползает лето волокнистое.

Даже глади не нарушить веслами
маслянистой. Тщетна эта силища,
что владеет школьниками рослыми
и девицами из педучилища...

Что́ угар вина, хоть и крепленого,
терпкого, но все же ординарного,
против смертоносного зеленого
шелеста садово-календарного?

И уж забронировано место их.
Молодые каменеют лица их -
так же, как у тех пловчих асбестовых,
у метателей тех диска гипсовых...

Да и ты, среди куртин гуляющий
и чужим пыланием взволнованный,
радуешься вдруг всепоглощающей
тишине забвенья загипсованной.

1985

В ТЕАТРЕ

Мельпомена мертва, но на тризне ее осетрину
подают, и ситро, и бредовые горы икры.
Балерина-бизе раскружила, дрожа, пелерину...
Ни актрис, ни актеров крикливой не надо игры.

Дайте только лепной многоярусный плющ позолоты,
мшистый, стершийся плюш боязливо теснящихся ниш...
Архитектор, ты лжешь, - срисовавший на пасеке соты,
говоришь: сочинил шифоньерчик волшебный, - шалишь!

О, матерчатый, о, фараоновский гробик флакона,
о, Диоров футлярчик, где юрким расставлена сеть
толстолинзым малькам, сигануть норовящим с балкона
в беззащитный партер - от обязанных, сидя, висеть!

Всех нас выпрыгнуть здесь подмывает соблазн... или плюнуть.
Лучше на потолок, на плафон голозадый взглянуть.
Лучше слушать, не глядя, и гладить обивку, и дунуть
на пушинку, на волос - должно же слететь что-нибудь.

1986

ПОЛИКЛИНИКА

У ларинголога столько слепящих вещиц
никелированных - в громкой лоханке кривой,
эмалированной: пилочки женские, шприц,
щипчики, ложечки, ножницы гнутые... В мой
зев тонзиллитовый лезет, как в крипту, и луч
свой отраженный туда посылает со лба
хрупкий Стаханов отстиранный... Знобко-летуч
зыбкий эфирчик, и в зеркальце смотрит губа...

Кто в поликлинике пыльные пальмы завел,
оранжерейные стекла и ломкий крахмал?..
Под разговоров старушечьих тонкий помол
спящая очередь лампочный ловит сигнал...
Я бы всю жизнь в коридоре сквозном просидел,
все бы читал санлисток про цирроз и нефрит.
Что эти почки и печень, когда б не слабел
сказочный слуха и зренья электромагнит?

1986

СЕВАСТОПОЛЬ

В Севастополе разгуливают вечером
офицеры опереточные с женами -
тоже гипсовыми. Южное наречие -
рафинадное такое, пережженное,
самопальное... Мне труднопредставима
их дневная деятельность на линкоре.
Кительными бюстами проплывают мимо
в щедрой лавровишне аллегорий.

О, блаженный воздух единообразия!
Ничего нет безалабернее армии.
Разве Крым - еще Европа, а не Азия,
навсегда осоловевшая в казарме
и гареме?.. О, араукария,
пальма горделивая, прости грехи мои! -
Я растенья так же, как Макарова,
отличить не в состоянье, от Нахимова.

Для чего к петличкам знаки Зодиака
у миролюбивых мичманов привинчены?
Рай земной ведь - одеваться одинаково,
заводить пропеллеры давинчевы.
Хороши особенно курсанты-неофиты,
прозелиты. Вымерли гусары и драгуны.
Только эти в черноте графитовой
призрачно белеют над чернилами лагуны.

1987

ЮЖНОБЕРЕЖНОЕ

1

Вертолет сотрясает пространство, подробным брюхом
нависая. Но крылышки сложит, подставь лишь ноготь.
Поразительно: звук ощущаешь уже не ухом,
а желудком - обедать пора, должно быть.

Не пора? Или сбегать под зонт и стакан нарзана
засадить под брезентовым тентом? И снова навзничь
лечь... В закрытых глазах (из раннего Протазанова?)
мельтешить начинает, подрагивать, радужно безобразничать.

А раскроешь - резиновым мячиком замороженная
пляшущая окружность незримой вазы,
краснофигурный Матисс... Вмажут сейчас по роже!..
Пляжные волейбольные классы. Ленивые водолазы.

От простыни отлепляешься, к взбалмошной Амфитрите
движешься, к Потифарше, все кружева, булавки,
рюши в ногах растрепавшей; подпрыгиваешь - смотрите! -
от бриллиантовых пальцев спасая плавки.

Все норовит уронить - то песчаный снизу
выдернув коврик, то прыгнув на грудь. В истерику
эту сервантом рушишься вдруг, раскрошив сервизы
адреналина. И в ужасе чешешь к берегу.

2

Там, где платан канареечный скрученные чинарики
в сентябре рассыпает по стульям слоновой кости,
по прогулочной мебели палубной с привкусом Киренаики
и корицы, - при чтеньи меню нечто вроде злости
возникает, поскольку не можешь по кличкам пищи,
поперхнувшись раз пять и чихнув на "числе" и "хере"
("чахохбили", "чанахи" и что-то еще почище!),
консистенцию блюд предсказать ни в малейшей мере.

И сидишь. И зубастую пробочку крутишь, гвалтом
одурманенный пляжным и ревом угрюмым моря.
И не помнишь, не знаешь - как жить дальше, что заказал там?
И два первых приносят и ставят, тебя позоря...

Весь Кавказ в белом кителе щурится, курит трубку,
на лазутчика глядя улыбчиво, словно вафли
алазанские оды пекущего: как скорлупку,
раздавить ли?.. На юге не ведаешь: сон ли, явь ли?

Целый день в барабане стиральном тебя вертели.
Жизнь и смерть, панымаэш, не главный тэпэр вопрос...
Засыпая, и то - продолжаешь нырять в постели
под шершавый шумок разминаемых папирос.

1987

МИТРОХИН

Л.Я.Гинзбург

1

Ничего, кроме книг и рисунков, и книг,
и окна в тополиные тесные ветки...
И Митрохина, кажется, поздний цветник -
тоже проза такая: записки, заметки.

И достаточно нескольких взвешенных фраз,
с папиросную пачку рисуночков, чтобы
передать напряженье прослоек и масс,
все растенья и вещи, глядящие в оба.

Только с хрупкой вещуньей с ума не сойти
можно в ужасе этом, с кузминской "вещицей",
где взволнованный Моцарт сидит взаперти
желтоглазой спасительной птицей.

Только с грифелем острым, с осанкой щегла,
с твердым голосом внятным. Слезы́ и оглядки,
лести - грубая эра спустить не могла, -
только прозу - в ее неподкупном порядке.

2

Кроме карандашиков двух-трех шестигранных
школьных, оказалось, ничего не нужно.
Где гигантомания в золоченых рамах,
время воспевавшая пышно и натужно?

Факельная эра знахарская, карстами,
штольнями зияющая, вот он - твой Тит Ливий!
Ничего страшнее пузырьков с лекарствами,
старческих, не видел я... жизнелюбивей.

О, как все вожди ужасны травоядные -
гусеницы жадные! Жизнь - насквозь из дрожи...
Венских опустелых стульев неоглядные
рощи... И цветы на овощи похожи.

Женщины с колясками детскими, визгливыми,
где вы? И кузминские, с томной стрижкой, денди?
Рыбкою жестяночной смерть превозмогли вы или
бабочкой приклеились к липкой киноленте?

Или это ваши черепные-грецкие
хрупкие скорлупки здесь - по шесть и по три?..
Радужные карие воды москворецкие,
голубые невские, кровь - в Иртыше и Одере...

1987

* * *

С консервной баночкой запаянной ужасной,
с фанерной жалобной коробочкой фигурной
топтанье липкое по глине желто-красной,
скребком ободранной, - с картоночкой халтурной,
то поднимаемой - наклонной, вертикальной,
то опускаемой, где сложно развернуться, -
с боязнью каменной одной маниакальной,
что одноразовые ручки оборвутся...

Прораб с нарядами, возница-алкоголик...
Списать - и кончено!.. Тупой толпой, как овцы,
в пейзаже хлипеньком кладбищенских буколик
несем, - и кажется: вот ручка оборвется...
Тяп-ляп-пристанище на сто тысячелетий!
С жужжащим ключиком игрушка заводная
(который в очереди - первый, сотый, третий?),
как сам не выпаду из этого рядна я?

Сознанье словно бы уснуло. Слава Богу!
Зачем перчатки не надел? Вот идиотство.
Не поскользнуться бы. Прохлюпать только в ногу...
Кто это гнусное возделал садоводство?
Такие пошлости - почти бесстыдство - слышать!
Подальше! Лучше постоять среди курящих...
Не простудиться бы, стерпеть весь ужас, выжить -
не хуже плачущих и с дрожью говорящих.

1987

СТАНЦИЯ ЧОП

Все карпатские туннели, все защелки и щеколды
карабинная нам стража отворяла,
выезжающим из сейфа... Не обол, так валидол ты
пососи - и успокойся... С верхней полки все сползало одеяло.

Проводник надел фуражку, застегнулся, туалеты -
точно фокусник - защелкнул, разогнал всех по местам:
дескать, Чоп - и извините. Взвизгнув, выдохнуло где-то
снизу. В емкости железной - цокот, топот, тарарам...

Ах, Карпаты, вы, Карпаты, с волоокою луною
галисийскою и ваксой - ну хоть выколи глаза!..
Всех соседей слева-справа прошерстили за стеною,
вот и к нам - крупнозернистая кирза.

Дверь-каталка отлетает, и рентгеновские струи -
из сержантских электрических зрачков.
"Ну-ка, встаньте!" - нас Отчизна, не щедра на поцелуи,
в паспорт чмокнула печаткой под чечетку каблуков.

Что забыл ты в несерьезной, рассупоненной Европе,
где ленивый, полусонный пограничник-чех
лишь ухмылку вызвать может у всех тех, кто вздрючен в Чопе,
только жалкую улыбку, только нервный смех?

Проводник опять расстегнут, с головой простоволосой
дребезжанье чайных ложек предлагает из дверей...
Или Дракула - приснился? Но кровавые засосы
лиловеют в красной книжице моей.

1987

БУДАПЕШТСКИЙ ЭКСПРЕСС

Ах, мадьярочки-венгерки в коридоре, покурить,
вдруг растрепанные ветром, разрешите мне пройти
в тамбур, нежно протереться, расступитесь, дверь открыть,
пропустите, дайте!.. Сердце тесно бьется взаперти.

И как раз на повороте скоростном... С ума сойду!
Словно поезд падать набок начинает вместе с нами
в жаркий свитер грубошерстный... Всю дорогу на виду
круглый купол эстергомский сложно вертят за холмами.

Здравствуй, здравствуй, многословный, изворотливый Дунай
с яркой искоркой песочной в голубом, зеленом взоре!
В стекла дождь при солнце брызнет Зевсом в поисках Данай...
Ну конечно, это эти, это трио в коридоре...

Не туристская поездка, а какое-то шитье,
вышиванье. Обгоняем с ветерком второй автобус!
Детский сон из серпантина, золотое забытье -
словно школьный гладколобый, синеглазый крутишь глобус...

Так в раю, наверно, с нами разговаривать начнут
на одном из непонятных ослепительных наречий -
и внезапно осекутся. Но вот в эти пять секунд
словно Бог единый держит стебель общечеловечий.

1987

МЕТРО

От снопищ таких, что и колхозницам грудастым,
распухающим, как на дрожжах,
не обнять; от тыквищ, пышным алебастром
вздувшихся; от фриза в ложных овощах
коллективизации; от серпов - Усиром
съедешь засвинцованным вниз, сбоку - конвоир,
этаким раскормленным Якиром,
Косиором, Кировым -
к пращурам на ассирийский пир.

Бронзовые бычьи туши валит ящур.
И с трибуны - в шахту, в гулкий Вавилон,
в штольню... Ибо ясно же: алчущий обрящет
власть - в виде хрустальных, вьющихся колонн...
Но со всею дворней, стражей - и не страшно
на шакалью мордочку невзрачную взирать!
Светлое, всеобщее Будущее башней
вавилонской вниз растет и вспять.

Шестерни зубастые и медные дубравы,
и в трубе сырой змеиный свист...
Вот ты и дождался изобилия и славы,
крепколобый подземельщик-коммунист!
И не в римской тесной, грязной катакомбе,
а в Урарту громовом,
где крылатое чудовище в улыбчивом апломбе
то павлином хвост глазастый распускает, то царапается львом.

1987

В ДНИ СЪЕЗДА

Ра́кушку транзистора рокочущую
от ушной не оторвать, урчащую
грозно и злорадно, точно хочешь всю-
всю стерпеть мучительную чащу -
учащую, ачащую, очащую,
рвущуюся и кровоточащую

Родину; всей дрожью назревающее,
рваное, рябое, говорящее
морище, кронштадтское вчера еще, -
страшное приданое, из ящика
выпущенное Пандоры, лающее...
О, кого мы растолкали спящего!

И не лучше ль то брамсоиграние,
то луготоптание, чем это
с цепкой мухой в ухе замирание?
Вставший Лазарь щурится от света -
на марксобородые старания
и политбюрошное либретто.

Вот и мы в разодранных заплатах,
в габсбургских разлезшихся лоскутьях
грязных... Ну, ищите виноватых!
Прах и кровь - на выломанных прутьях
в Ферганах, Тифлисах и Гератах;
копоть на "Аврориных" орудьях.

Малая саперная лопатка...
Проживем, ответит кто, пять лет ли?
Спите, маршал с маршальшею, сладко.
Поюжнели ревельские петли.
Хлопкоробкам робкого десятка
нужен твой картавящий ответ ли?

Нет тебя на свете виноватей,
отщепенец от родно-народной
бережем-как-мать-и-аты-батьей
славноПэВэОшной и подводной
гордости - кровавей всех Хорватий,
Сербий, нерушимой и повзводной.

1989

СВЯТОЙ СЕБАСТЬЯН

В нише - такелажноволокнистый,
вертикальноскрученный, как трос, -
в душевой среде прозрачномглистой,
в ярости сырой, крупнозернистой -
Себастьян игольчатый пророс.

Стиснуты запястья на затылке,
гладкий столб лопатки холодит.
Словно в гулкой падая бутылке,
он вот-вот бессмертие родит.

Закатив глаза полуподводные,
ледяной не сдерживая пот,
в обмороке сквозь водопроводные
арфы стреловидные плывет.
А ветвисторогие животные
хищным свистом целятся в живот...

Это Ты, Душесмеситель, плачешь
над язвимым, Скотовод-семит;
от зверей железнолобых прячешь
Карбышева в мутный сталагмит;
за холмом пылающим маячишь?

Или только дрожь адреналина
теплится в булавочном шелку, -
и живорожаемая глина
навсегда рассыплется в труху?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Апеннин зеленых мандолина;
башенки, резные наверху.

1985, 1988

ВИНКЕЛЬМАН

Винкельман в Триесте умирает.
Он - как бы Пигмалион наоборот.
Он к античной плоти руки простирает,
торс стопарусный в объятия берет.

Вечереет Адриатика за шторой.
И трактира снизу слышен балаган.
В его сердце - словно спица, на которой
Апеннин неравновесье и Балкан.

Тучи вспучены, что твой Буонарроти.
Но барокко не ценимо им, увы:
все сивиллы в эксцентричном развороте,
все морщины бородатой головы...

В громе мраморной сплошной каменоломни,
в мастерской, где все, что лепят, то и бьют,
этот случай, в книге вычитав, запомни:
вот тоску каким кошмаром подошьют...

Еле теплится тяжелая олива.
Всем придется оплатить свои счета.
Не Элладу ли он ищет сиротливо?
О, какая всюду грязь и нищета!

И, соскальзывая в обморок последний,
промерзая, каменея под ножом,
наконец-то он - у Греции в передней.
Но - не Зевсовой, а ниже этажом.

1988

КУЗМИН

Шапка голландская - как у Кости
Сомова? И с пароходным басом,
с дымным Шаляпиным, едут гости.
Волга. Откос. То Клико, то квасом
эти стихи отдают. То гримом...
Ах, ну и пусть! То холстом, то мелом.
И доломан на его любимом
разве не тронет нас - милом, смелом,

к смерти готовом В. К.? Как странно
выбрано место для их расплаты -
в высокогорном романе Манна!
Лишь позвоночник другой - Карпаты.
Будущей бойни и прежней блажи
дрожь. И форель разрывает сети.
В бархате счастья лежат лепажи.
Кажется: книги читая эти,

пользуешься неисправным душем -
то леденящим, то вдруг горячим.
Клио, а теплый?.. О тех, с кем дружим,
вместе с тобою, Кузмин, заплачем!
Юрочка - в барже? Фуше - в Париже.
Лезвие вновь разрослось "жиллета"...
Как угнездиться в бескровной нише?
Где Восемнадцатый век Милета?

1988

* * *

Всадник-легат Афанасий Фет.
Доблестней кто меж солдат камены?
Всё он, ах! всё с собой на тот свет
жаждет унесть, отворяя вены.

Крепкий кулак у него. И Рим
рта не раскрыл, как на все задвижки
был им защелкнут. Мы все горим
в инверсионной его одышке,

а не одна лишь Машенька Л.!
Каторга, казнь - хороши акварели!
Как долгополый критик посмел
и заикнуться про "робкие трели"?

Кони, полозья, огни, Херсон...
Всё, всё с собою возьмем! Ты слышишь,
Фет, голоса сквозь землистый сон?
Сам, Афанасий, устами их дышишь?

Вот бы - моими!.. Когда умрем,
этот в Чистилище флейт и птичек
сорокоустый сезам возьмем -
нерукотворный набор отмычек.

1988

* * *

На столе - Чикаго тридцатых годов, вокзал
переполненных пепельниц, косточки слив и птиц...
То ли, то ли в прихожей мучительной им сказал,
одевающимся? Хорошо ли последний блиц
получился улыбочный?.. Господи, как же все
разговоры проскальзывают - суета, слова...
Гладиолусы в сытой и бодрой своей красе -
что арийцы у рва.

Эти сочные, облые стебли тупой травы...
Среди полых бутылок и пленок от сигарет
остающийся - вылущен столь же, увы, -
доедает рассеянно винегрет.
И вино допивает. Так, знаешь, среди цветов
оставляют на свалке... Всегда веселей уйти,
чем остаться. И доблести нет - прошептать "готов",
но еще один год позади.

1989

JALTA. FREE SHOP

1

Вот где, вот где выдохнуть "ich sterbe" место - под секвойей
клинописной, в золоте безмыслия, под ископаемой
пинией реснично-кистеперой... И такой-сякой ей
все никак не дорасти, доассирийской, до раскаянья,
до стеснительности кипарисов Академии, до Плотина безлицего,
до безлистого платана неоплатонизма... Ах, кто пострижет ее, причешет, кто елеем
иглы усмирит дикорастущие? Уж не сестра ли триединая, Милиция?
Вот где выдохнем Псевдовенецию немецкую, а после пожалеем:
слишком рано. Слишком паровозно. "Баденвейлер" - слово-то какое! Да и где уж
в девятьсот четвертом разобраться, как отодвигается заслонка...
Ванечка письмо свое крылатое все пишет, а Тадеуш
не бежит еще по ленточке Висконти мимо пляжного шезлонга.
Как ни вывернешь, все в Польшу западает средиземная Валгалла -
в пшик... Кто склеил санаторные миры так и дельфиньи Апеннины?
Жаль, что пасмурно еще, что Таганрог еще, что все же вполнакала
мы смелы - и наша куколка еще полна наполовину...
Лев, сверяющий Евангелиста писанину исполинскую...
                                                          Но слишком Ясная Поляна,
слишком станция Астапово: по рельсам параллельным никуда и не уехать.
Вот кому эфирных масел не хватало, волнолома, Пана,
уха Ялты, где лишь выйди на балкон - рокочет эхо.

2

Если бы лифтбой в полуливрее - с кожей, как у персика, румяной, - сладкорото
по утрам "Good morning" нам высвистывал еще, бесстыжим нежным пальцем
кнопку нажимая - ах, улыбочка миндальная, ах, мятная, ах, щеточка Эрота! -
я бы этой фабержетки (всё за доллар отдадим маниакально!)
                                                      стать хотел бы постоянным постояльцем.
Грот Венеры и Орфей-Тангейзер...
                                        Вагнера играет море - белоглазое, больное,
мастурбирующее, вздыхающее жалобно и жутко - вот медузой
изойдет... ах, в номер заманить бы, напоить,
                                                крючки все расстегнуть и остальное,
потное и трепетное, сделать с этой плотью - долгоудой, нежногрузой.
Лишь размер веселый стихотворный и спасает от соблазна, как в пещере
голливудских ужасов подложечно-ментоловой
                                        соскальзывая вниз - ну, покричи! - взлетая, -
весь антисептической иронией -
                                прости нас, Николай, - никелированный, ощеря
"cheese" мультипликации и хвостики мышиные-рекламные сплетая-расплетая.
Ясно, ясно мне теперь, что там, под лоском загорелым этим, глянцем, -
хрипотца, басок прорезывающийся,
                                запах табака - где Гиацинт мой? - а что хуже -
жалко-диссидентское желание понравиться, отдаться иностранцам,
липою берлинской подышать, Нарциссом полежать в парижской луже...
Около отелей и посольств Эрато тусовалась все тридцатилетье,
попочкой вихляющей Европу соблазняя... В основном, с Востока
ей влупили, глупенькой, - шестихвостой плетью
выпороли, сладкоротую, жестоко.

1990

НЫРЯНИЕ С МОЛА

Подкатила к выпуклому глазу
        вздутая волна: нырни,
манит; это трудно строить фразу,
а нырнуть - лишь голову склони...
Ах, нырну! Но раковиной сразу
стала, вроде вогнутой брони.

Лишь бетон корявый волнореза
        оторвался от ступни,
не пивная пена, а железо -
на три метра ниже... О, верни! -
Обманула. Рюмочкой шартреза
поманила-нила-замани...

Расколоб осколоб диабаза,
        озг оглоб,
злобно я - будылга или ваза,
        звягнудая об.
Глухота - как бархатные осы
        в трубочке ушной.
Водоросли льнут, простоволосы.
И стекло немое надо мной.

1991

АМСТЕРДАМ

В специальной лавочке, извините,
на канале - целые Нидерланды
я купил бы голыми. Заверните
эти жилы, железы, лазы, гланды,
всей Голландии судороги и нити,
волны впало-выпуклые, шаланды,

гениталий полные! Амфитриты
бред: взлетают брызги, соблазн сочится,
пот течет... Жемчужину хоть утри ты!
Отчего - не в жабре, а на ключице?..
Рыбный рынок ртутный, ряды Киприды.
Вот где стоит Снайдерсу подучиться!

Ах, утрехт кондомовый! Ах, я рдею...
Ах, гибрид Содома и Сенегала...
Но читал я где-то про орхидею
и пчелу такое, что дела мало
мне до Лота с ангелами, - идею
не пчела ли грешникам намигала,

назудела. Сладостный брат крылатый,
лепестком задушенный нашей страсти,
в нашей слизи тонущий: икры, латы
и дракон в пещере цветочной пасти,
в нежном зеве... Мэри, кому дала ты
заронить пыльцу, сцелокупить части?

И Творец, закручивающий эти вальсы,
несомненно, кончил бы жизнь в бедламе -
на подсолнухе, если бы его пальцы
золотые пойманы были нами.
Он - голландец. Линза дрожит в канальце -
и алмаз. И мельница с валунами.

1991

ТРИТОН

Легкий лен расстегивать, целуя
губы, горло, родинку, ребро,
ямочку подвздошную, вторую -
в первый раз увиденную ро...
Ах, словарик весь переберу я!
Но глаза уже забыли про
капельницу пуговиц, про сбрую
кожаную, пряжку-серебро,
"молнию" в теплице... Разворую
весь амбар овсяный, все добро!

Пыльные шнурки... Какое лето!
        Ратный Рим,
Геркуланум!.. Только скинем это
с тел плетение - сгорим...
Нет, - тянучкой талого шербета
залоснимся, мой муслим,
лань моя, услада, дельфинетта,
мой олень смуглеющий, налим...
Ах, ослабим жилу арбалета
и сиамский персик разорим!

Так ныряльщик - судорожный, душный
жемчуг, кислородное зерно
сдерживает в трубочке воздушной,
        непослушной,
опиумной, винной, где темно, -
в глубине волны венозной, южной,
во вьюнах и водорослях, но
зря немеет рот его натужный:
        из тритона все равно -
Божье имя и обол подушный -
        выпорхнет оно.

1991

НИЖЕГОРОДСКИЕ АХИ

Слово в поэзии - лишнее как таковое.

Ры Никонова

1

Протагор подыгрывает Сократу.
С каждым ходом шахматным - гуще сети,
туже путы. Мудрости ждет в награду?
Да, любовь ведет диалоги эти.

Мотылек запутался в паутине.
И пустеют крупные аксиомы.
Подойди чуть ближе - и на картине
нет ни тел, ни фабулы, ни истомы.

Ибо самый сильный соблазн - в природе
мысли, кисти, музыки, камня, слова.
И кружит нам головы мелкий вроде
сдвиг, уловка тайная рыболова.

А когда дурак в слабонервном раже
парашюта режет тугие путы,
то безлюбой власти не нужно даже
ни петли, ни извести, ни цикуты.

2

Лишь бы дыркой бублика в букве "нолик"
немота белела, а слов не надо:
слово - блеф и гибель... И я до колик
хохотал бы, стул уронил, менада,
как и ты, когда бы среди буколик
европейских плыл - не по кромке ада.

Растоптал бы книгу, порвал, порезал,
бахромой настриг и облил бензином...
Так оракул серный дурманит Креза -
и крадется перс по сырым низинам...
Я и сам бы в разум пальнул с обреза,
но не здесь, в Эринний гнезде осином.
Разве град Энэн, где Ока на Волгу
наплывает веком слепой метели,
нас не нудит смысла искать иголку?
Где стога лидийские? Где? Не в те ли
"дыры", "булы", "щылы" ушли, не в щелку
азиатской зауми улетели?..

Воронье в кремлях. И подковки цепки
патруля. Тепло ли в троянском танке?
Спи спокойно, Эвий, кликуша в кепке, -
хлеба нет, но живы твои вакханки.
Стул ломают, пляшут, кричат: "Гнилая
ткань! Ткни, ткни!" - ровесницы Менелая.

3

Ни крутого сбитня никакого -
        пух и прах.
Лишнее как таковое слово,
        олово, полова...
                Ах!
Только полоумье постового
        с хрустом в каблуках.

Как легко мне, Господи, и пусто
        улицей идти
Све́рдлова-Свердло́ва!
        Яблоко-капуста,
        кисло и медово,
                крепкоусто
        под стопой хрусти!
Или вроде талька или дуста...
        Как все это ново!
                Травести.

Никаких поджарок там и булок,
        никаких шабли.
        Ничего такого,
                такового.
                Ой-люли!
Никаких сандаловых шкатулок -
        снег в горсти...

Ибо было слово, и у Бога
было слово, слово было Бог...
        Как убого!
Только холм кремлевский белобоко
        млеет, лежебока-
                колобок.

4

Ни волшебной горы, ни отеля "Савой",
        только Волги белесой - с лихвой.
Только холода дуло у лба и тулуп,
        только в булочной полный отлуп.
Где Саратов-амбар, самобранка-Торжок?
        Только вьюги военной рожок.
Только сталинский сокол в тупых сапогах -
        полированный цоколь, ледовый госстрах.
Ах, усатой фонетикой окай, Ока:
        отчего это Чкалов начхал на Чека?..
Никаких Рябушинских. В их полом гнезде
        кукушонок каприйский сидит на гвозде;
он кукует Роллану про лад-Беломор...
        Всю махорку скурили с тех пор.
А стихи почитай: волчий улей, Тимур,
        жмурки смысла, словесный сумбур.

5

Не салат, а поле Куликово -
косточки, и лук, и рис...
"Чаю, извините, никакого...
Кофию?.." - ну, вот еще каприз.
Ах, мерси, Марина Кулакова!
Рюмочки - и те перевелись,
выродились, вымахали, знаешь,
лопухом немытым разрослись.
Госказну в фужеры наливаешь,
        ковыряешь слизь.

А, гляди, вокруг еще балдеют
        от щедрот,
замирают, сердцем холодеют,
        округляют рот
оканьем... Ока не оскудеет,
серебра невпроворот.

О, с каким же мозгом конопатым
нужно жить в отечестве моем!
Только словом слава и крепка там,
и сладка. И емлет окоем
окарина, свищущая катам
и полкам. И мы свое споем.

6

Милиционеров бабьи полушубки,
ремешки и бляшки, мех...
Сизые такие голубки́-голу́бки.
        Их бы, эх!..
В валенках плывут, качаются как шлюпки:
яблочный румянец, детский смех.

Их бы приголубить, глупых: гули-гули!
        Клюй, птенец!
Крикни "караул!", усни на карауле,
в патруле. Пароль - "Пиздец"...
Всё, весельчакам, им - по́ болту, а хули?
        Воздух - леденец.

Хочется молочную сунуть шоколадку -
        пососите. Ох!
Как Ильич, пощупать теплую подкладку
и, как Осип, - складку,
        грубую на вдох.
Стоит только сбацать "яблочко" вприсядку -
и в мозгу растет еловый мох.

Первый космонавт из "Англетера" -
        весь их слух,
вся любовь их ватная и вера.
Заспанный язык припух.
Кто жалчее милиционера,
        беспризорней, ух?

Их бы, их бы в соловьиных перлах
        пестовать, но - ах!
Их бин кранке нахтигаль, натюрлих,
зи зинд вольфен, - абгемахт!
До свиданья, милые, до свиданья, эрлихи -
с дырочками в славных черепах!

Но в груди колотится и сладко
        млеет под полой.
Андрогин платоновский, двойчатка
с рацией, игрой и кобурой.
Парочка волчат правопорядка.
        Дети Перестрой...

7

Розовато-белое, вернее -
серовато-алое шитье,
мешковиной рыхлой пламенея,
плащаницей выцветшей плывет -
инея барочная камея,
горла воспаленного налет!

Кто тебя, карминную, укутал
в гниловато-марлевую сеть?
Кто утыкал луковичный купол
        иглами? Висеть
разрешил?.. Тяжелая шпалера -
        нет, парча
старая так ало-тусклосеро-
серебристо-горяча!

В феврале сухих голландских кружев
        тлеет лен.
Я был тоже жемчуг. Ныне - ужас! -
        тлен вселен.
Эта ленность, эта пена в кадке,
        муть, квашня,
этот вот подвох в миропорядке
так страшит меня!

Но, как в жарколобой малярии,
все багряногруды снегири -
вроде млечной бусины-Марии,
тлеющей Младенцем изнутри.
Тем, Кто скажет Лазарю: "Гори и
        говори!"

8

Выглянешь в окно - лишь белое льняное
полотно - речное, неземное,
плащаница тающая, плат
из Турина, мленье ледяное,
умиленье... Волга, говорят.

И пятна блаженного, сырого
мокрое лилово серебро,
словно царский китель у Серова
и сирень рыдающая... Слово
так люблю, что колет под ребро!

Топит Пасха снежно-нитяную
ткань пелен. Куда ни поверну я
речь-свечу, прозрачнее еще
белизну расплавило дневную,
талый воск сбегает горячо.

И стекло, пройдя огонь плавильный,
выпуклой психеей светосильной
собирает слабое светло.
Слеп Фома, не ведающий блага,
и надводный снег ему - бумага,
а не лен Господен, не крыло.

1991

ХУДОЖНИКУ

Такая козочка, такая... Вот и мы там -
при этом ватмане - связать едва ли сможем,
как вы, невнятные, два слова. Неотмытым
в бензине кисточном - сравнение отложим.

Ну, "бородатая"? Ей бы картуз? В Карпатах
какая разница - курить, мемекать, блеять,
овцу курчавую низин зеленоватых
лузгой подсолнечной усеивать, лелеять?..

Здесь медь, что белочка, пушится. Цинк - что мышка.
Sinn - значит "смысл"; Stein - "камень" означает.
Букварь воробышка, январь Евфрата, стрижка
стад Авраамовых - и палец не скучает.

Зрачок сужается, как если б из подвала
нас к молу вывели, Эвксинский Понт в Коломне
нашли, заплеванной. Как если б ночевала
цветная бабочка в слепой каменоломне.

1991

НА БАШНЮ

Вверху, откуда лифт, вздыхая,
стекает, словно водолаз -
скользя резиной, Навзикая
сейчас всю правду спросит с нас.

Сейчас... Какой соблазн в капризном
силке, вверх загнутом: уверь!
Сейчас улыбчивый Улисс нам -
чрез пару рифм - отворит дверь.

"Выженелю?.." - О! - "Вамжененра?..
Скажите прямо!" - "Право, нра!.." -
Мизер и веер... Эфемерна,
психологизм, твоя игра -

замеры в зеркале по пояс
и прозаизмы начеку.
Сейчас!.. Сначала успокоюсь
и приготовлюсь к поддавку.

Что ж я, дурак, сюда без розы
всплываю в клетке? Нет, не то.
Так: вроде прозы, вроде прозы...
прозообразно, но зато...

Рифмую... Как? Тут сухи ризы?
Здесь ткут? Здесь оцет? Где ж циклоп?
Здесь Пенелопа? - Вот сюрпризы!
Но тут и врежут. Прямо в лоб.

1992

* * *

Ледяные залпы ночной волны,
зимней Ялты воздух хмельной...
Оглянись, взгляни!.. Но глаза полны
не тобой, увы, и не мной -
кипарисом, пирсом... В слепящий слог
можно вслушиваться до утра.
А потом уснуть, не связав двух строк
о нашептанных свойствах стра...
Так бушует море, ребро к ребру
прижимая, глаз зеленей,
так ревет, что рад я: и я умру,
не сказав и слова о ней.
Погляди, вон тают огни, скользя
добежав до крайней черты...
Вон дрожат, теряясь... И нам нельзя.
"Хорошо", - лишь вздыхаешь ты.

1993