РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

* * *

Виноградники Арля, луга Живе́рни –
чистота ослепительной тверди...
Где мучительный зной, и тупые слепни,
и тоска, и отчаянье смерти?
Но скажи: это бегство из тесных одежд,
ускользанье от тягостной жизни –
наилучшая из воплощенных надежд
на бессмертье иль скрипка на тризне?

Шоколад принесут, прочитают письмо,
поразят Ниагарой фасада...
Или самосознанье презрело само
умиранье, за гранью распада
продолжаясь неверным свеченьем гардин,
фосфорическим – о, непосильно! –
разложеньем подземным, как думал один
евразиец безумный из Вильно?

На холщовое счастье гляжу, не дыша.
И гонимая Светом с Востока –
ей тут нечего делать – уходит душа.
Но не слишком ли плата жестока –
претерпеть перламутром кишащих мазков
и пуантами мертвого цвета
воскрешенье в чаду миллионов веков –
за истому короткого лета?

НОВЫЙ ЛАМАРК

Все слова – пустые Митилены,
полый Крит, сомнительный Милет,
зыбких тел белковые обмены,
слизисто-обманный амулет.

Где плодитесь, мнимые? В мембране,
в Амалфее зуммеров, в ушной
раковине?.. В рок рогатый, а не
в шахматы играете со мной?

В серный рай сырой по переписке?..
Высшей марки мерка: меркнет мрак –
и резцом врезает риски риска
трепет в пропасть сбросивший Ламарк.

Не в аду – в рогатости бесполой
вспоминаю с ревностью немой:
воздух – питый каждой альвеолой,
звук – игравший радужно со мной.

И двоичность – мальчика Ахилла,
кинувшего пряжу оттого,
что сама собою липла Скилла
стали к силе мускульной его.

И люблю, рисковый дельфинарий,
твой фонем-оракулов пролом –
сор речей, шугу рычащих арий,
чешуи звенящий бурелом!

* * *

Живопись, и музыка, и тела
                легкое сверло...
Только им, не знающим предела
под луной, вольготно и светло.
И психея тоже бы хотела
им служить, но ей не повезло.

Дрожь струны; гончарный круг балета,
                косный ком
В вазу претворяющий, – и эта
буря красок... Счастлив, кто влеком
слухом, зреньем, треньем – Параклета
                трепетным силком!

Им-то что – на стоязыкой пленке
очевидным, значимым вне слов –
эти лодки Логоса и джонки
Смысла, Причащения улов?
Ах, легки! – шумерки, вавилонки...
И плывут – плывут поверх голов.

Что же ты, сверкающий как рыба
в пасмурных пучинах языка,
льнешь к веслу лоснящемуся? Либо
воля, либо ласка рыбака –
леска... Выжить в ней едва ль смогли б, а
все влечет горячая рука...

Милых птиц скликающий Евгений
все недосчитается одной
верткой рыбки... Выбрать царство теней
иль Пресуществленья перегной –
братство инфузорий и растений,
водорослей, крестных средостений
или гордый мрамор ледяной?

НА СМЕРТЬ МУЗ

Где Аполлона сладостный гарем?
Остался от девического хора
лишь циркуль танцевальных теорем –
Урания, увы, и Терпсихора.

Да и они – у полосатых звезд,
у снизу вверх зачеркнутых восьмерок...
Усни! Не скрипнет Кировский помост,
не озарится Пулковский пригорок.

Фиал Евтерпы, Мельпомены пыл –
облезлая мечта дегенерата...
Спи! И не смей касаться, некрофил,
адипацира Клио и Эрато.

Как те, в цвету, бывали горячи, –
как, "ах, еще!" – шепча, сникали к поту...
Плачь! Кончилось – и начали врачи-
патологоанатомы работу.

У, черви филологии!.. Что им,
личинкам, неотзывчивые чрева?
Но мы... Как раздраженье утаим –
незавершенье, жженье перегрева?..

Прощайте, Сестры... Хрупкий вертолет,
вас несший, встретил твердь непуховую.
Вот обелиск... Но не слезу прольет
здесь бард, а дрожь... бессмысленно-живую.

АПОЛЛОН В МЕХАХ

Это ведь Феб постучался к нам в дверь
прекрасной стопою.

Каллимах. К Аполлону

Барская шуба – барсова шкура.
Мцыри, в рычащем меху
вьющийся. Марсиева синекура...
Ху, разберемся, из ху? –
Дафнины лавры и бурка хевсура,
Бозио в зимнем пуху...

Кто же, в тулупчике заячьем ката –
словно Назон в зипуне,
светит косматой звездою заката
заледенелой стране –
родине лютопевучего мата,
кто же в кизячном огне
шепчет: "Смотри, первородство космато
и чечевично вполне"?

Сжатый небесной Медведицей, в ахе
с Агнцем предчувствуя связь,
кто мусоводит здесь в снежной папахе –
ох, не валашский ли князь?..
Что Леопольд их и Сад в прибабахе –
жалкие язь и карась!

Наш-то похлеще вервольф и подлещик –
в шубе вороньей песец голубой,
щук оперенных скорняк и нарезчик
славы, по сердцу ведущий резьбой
страха, пером бородатым, – помещик,
мнимости в Крым выводящий гурьбой!

* * *

Г.Ф.Комарову

Вологды кулек измятый,
липкий, кинутый в пыли, –
прах разъятый и косматый,
буераки и комли, –
удивлюсь я, – пахнет мятой,
сумасшествием чреватой...

Виновато округли
над лазурью изумленье
резвой ласточки резной!
Средиземного томленья
занеси зеленый зной
сквозь зияние глазной
линзы в зимние селенья
мысли – в хаос волостной
веры, страха, умиленья –
в хрупкий домик подвесной!

* * *

Четыре, две и три –
загадка для Эдипа.
Скорей с лица сотри
гримасы прототипа,
из-под тяжелых век
расчисленного рока
смотри: се – Человек,
у смертного порога
Небесного Отца
молящий: "Или, или!.." –
как будто два конца
углём соединили.

Зеницы меркнет шар,
и голень перебита...
Но углеродный дар
горящего графита,
как и слиянья пыл,
не скрыть под пеленою.
Кто парус округлил
беременной волною –
для крестного костра
и пламенного лова,
Десятая Сестра,
рождающая Слово?

* * *

Сочиняя вирши, впадая в грех
Кантемира, девичий стыд
не сберечь: клубится козлиный мех
от пупка до пыльных копыт,
и магнитно манит надменный смех
Аонид либидо обид.

Аполлон в кайсацких снегах, в мехах.
Псевдомарсий. Захер-Назон...
Всех укутал в барские шкуры – вах! –
август. А уж зимний сезон
пантеон встречает полком папах-
паханов... Колхида, Язон!

Здесь кентавр на резвых подруг тайком
жеребячьим косит белком –
и дриады, сбившись в пугливый ком,
улепетывают леском.

Здесь оваций гул и красавиц стать
зарифмованы номерком...
Все встают. А как же, Приап, не встать
на колонном сходе таком?
Петь и нравиться, вымпелом щек блистать,
обольщать стишком-колобком!

Так и я пытаюсь тебя пленить
расторопной рифмы силком,
Каллиопу – оп-па! – с Эрато слить,
жизнь и смерть стянуть узелком...

Что паук, сучу золотую нить.

* * *

Как зрачок – сужается, немея,
осязанье, раненое влет:
алый спирт укола Саломея
ледяной соломинкою пьет.

Чтобы плоть пугливо обомлела,
опусти зеленые глаза,
соловей с иглою, Филомела,
коновалка дактилей, оса!

Эсмеральда милая... К лицу ей,
кровососке, саван голубой,
лунный хлопок... Ладно, потанцуем –
пусть мое становится тобой.

Не стекло, а крылышко Амура,
стрекозино слито со стеклом, –
и растет стеклярус Реомюра,
ледяным питается теплом.

Говоришь, не хватит капилляра? –
мир универсален, погляди:
весь – из боли-сладости-кошмара-
соли-льда-стеснения-в-груди...

* * *

Les amoureux fervents...

Baudelaire

Как скопидомы умозрений
иль мореплаватели тел,
и я, под занавес, с коленей
кота сгонять бы не хотел.

И пресыщенья идол, в сладкой
тоске тысячелетних поз,
меня смущал бы, как разгадкой –
Эдипу заданный вопрос...

Дыши ленивей опахала,
Эреба вечная заря, –
внутри пушистого опала
и пышущего янтаря!

Пусть, словно страсть, четверонога
душа, искрящая во тьму, –
пресуществленье зверя в Бога
в тебе мерещилось ему.

СОЛНЕЧНЫЕ ЧАСЫ

Herr, es ist Zeit!..

Rilke

"Палило весь август. Но баста!
Отбрось-ка гигантскую Тень
на всё – остуди для контраста
и ветер пусти за плетень,
за шиворот сада, в котором
плоды добирают свой яд, –
пусть "вечность!" все гномоны хором
певцам сумасшедшим твердят.
Последняя стынет минута –
и пир земледела грядет.
Не строивший летом приюта
за Летой уют не найдет.
Он письма бессмысленно пишет,
бесцельно плутает в саду.
Но сад позолотою вышит –
холодным пыланьем в аду".

О да! прозорливый германец,
готических смыслов истец:
зимы схематический глянец –
соблазн, а не полный конец.
Ноумен сокрыт в феномене –
так мнимые летние дни
способны отбрасывать тени
в грядущей всеобщей Тени.
И строфы – не фотобумага,
где образы взяты гуртом,
но поиски Слога и Блага,
прижизненный будущий дом.

ПЕРВЫЙ ТРАМВАЙ

Морионовою ранью
грань дрожащего стекла,
отрезая грань за гранью,
к грани трезвости влекла.
Рельсы – повод к истиранью
мглы и пакли: отлегла.

В искрах скрежета сырого
сквозь морозные звонки
вижу: розово, сурово
плато выпуклой реки –
белый плат, плутанья слова
плата – смыслу вопреки.

Плот реки голубоватый –
как из платиновых плит...
Плодоносит плутоватый,
лисьим хвостиком юлит,
звука сахарною ватой
взят и патокой облит, –

и спешит кареткой спорой
по горбатой арке вброд –
над рекой голубопёрой,
как пергамент первых од, –
щучьим счастьем и Фаворой
перламутра полный рот.

Всё вокруг сравню с тобою
и пыланием на льне...
Хорошо мне, как ковбою –
в неразгаданной стране,
плыть бумагой голубою –
плотной, пламенной вполне!

* * *

Алексею Алимкулову

Мне зеленая Босния снится –
в буроватых потеках, Шуша –
неживая... Мешает ресница
биться сердцу, душманит душа –
и в ушке карандашном теснится,
душный ужас исчиркать спеша.

Слыша трубчатый шорох Ташкента,
дробь Дербента и дрожь Душанбе,
ощущаю: пожизненна рента,
что с пристрастием числят тебе,
и аорта – не липкая лента –
обвила урожай на гербе.

Ты в одной из рычащих империй
жил. Распад – не разъезд, а распад.
Потому и клянутся потерей
у гробниц – как в саркоме хрипят.
Не вернуть плоскогорий и прерий –
и не нужно, но точно распят.

И как после падения Рима –
не дождется Византий письма...
Утешаться ли тем, что незримо
и за гранью земного ума:
тем, что смертью одной оборима,
только крестными муками тьма?

Да и столь ли блажен посетивший
здешний пышно цветущий погост
в роковые часы – опустивший
пред ордой небожителей мост,
зрящий сумрак, полмира застивший,
и закат вампирических звезд?

АПОСТЕРИОРИ

1

Я глаза раскрою во тьме, а ты
воплотись, приснись наяву
теплотою дышащей наготы:
это ветер клонит траву,
а теченье – водоросли... Чисты
мои помыслы: я плыву.

Я целую губы, ключицы, грудь –
и Гольфстрим несет меня вниз...
Ах, шепни – что любишь! Ах, всё забудь,
на устах моих задохнись,
захлебнись – и всхлипни, и, словно ртуть,
из ладоней вырвись, вернись!..

Разве пальцы гибкие утаят
от моих, бесстыжих, твою...
золотую флейту... как этот лад
мне назвать еще – "оэлью"?..
Пусть спалит мне рот мусикийский яд,
пусть убьет меня – ай лав ю.

2

Целовались в парке – и страх стыда
трепетал, метался и гас.
Пусть текут прохожие, как вода,
изумленно глядя на нас:
положи мне голову вот сюда –
вот сюда, я спячу сейчас!

Аравийский запах твоих кудрей
и Кааба черных зрачков
говорили, кажется: ночь мудрей
очевидной толщи веков,
ночь сама прошепчет: "Бери скорей!"
Но я днем пылал, бестолков.

А когда темнело, то я немел,
замирал, не смел, не умел –
неумел, несмел: лишь пучок омел,
а не мрамор крепкий, не мел...

Все слова – лишь звонкая медь монет,
все писанья – ветер, прости.
Ничего на трепетном свете нет,
кроме сердца в тесной сети
смертоносной плоти: Творцу вослед
я могу рукой провести –
от ребра к бедру, миллионы лет
и все расы стиснуть в горсти!

3

Колотилось сердце – и я зачал,
и рожаю в муках слова...
Как в начале тех золотых Начал,
нас с тобою – три, а не два...
Слепо билась лодочка о причал.
От любви не умер едва.

Так приносит ангел Благую Весть
под широким шумным крылом.
И боюсь, да угль утешенья весь
принимаю я: поделом
эта боль и радость. Еще отвесь!..
Пусть живым нас свяжут узлом.

Или мы не знаем: зачем сердца
прижигаем, ночью кого
ищем – жадно, суетно, без конца
и начала, тычась?.. – Его.
Твоего во тьме отличить лица
невозможно от моего.

4

Стыдно-стыдно и сладко-сладко
вспоминать позор и разбой
тех полночных дней: лихорадка,
умиранья зной голубой...
Жизнь – души и плоти мулатка,
что подушка, пахла тобой.

Было жалко смывать наутро
твою суть с ладоней и уст...
О, какая там Камасутра! –
смертоносно вспыхнувший куст,
перламутра звездного пудра, –
а не "коитус" и "воллюст"...

Пусть спалят! Пусть отрубят всё, что
помешает нашей любви!..
Не в рожок трубящая почта
на восток, а сердце – плыви
черным солнцем... А ночь-то, ночь-то! –
словно жженку зажгли в крови.

5

Отстаньте! Показать любовь –
не тычьте пальцем в двойню
соприкасающихся лбов...
Висконти в "Гибели богов"
устраивает бойню.

И каждое из этих тел,
изъеденных сознаньем, –
могло б! А ты б не захотел –
их призрачным сияньям,
зияньям, дивной пустоте
и кажимости полой –
ответить? В полной немоте,
в бессмысленности голой?

Готов, готов! И ничего
на свете нет иного...
Под маршик сердца моего
марионеткой снова
шагает Гельмут взад-вперед...
Дурная оперетта?
О, да! Сам черт не разберет
кровавого либретто.

И нас когда-нибудь убьют.
Дай поцелую в губы!
Ты – мой! Пусть несколько минут –
жара оленьей шубы,
а после – вешалка, петля...
Уже не страшно: я же –
твой, ты же – мой. Ты мой? Земля
не разлучит нас даже.

Лишь дрожь слипающихся кож
и радужек сличенье...
Ночь хорошо, а ты пригож.
И все, без исключенья,
сполна заплатят. Ну и что ж...
Ты так на Людвига похож
в пылу ожесточенья!

6

Он глядит на серебряном талере вправо:
если б мог – повернулся б спиной
к бородатой Баварии, мыслящей здраво,
к летаргической дури пивной,
к литургии, взметенной органною бурей...
Его вензель начертан багром...
О, выращивать фюреров впору и фурий –
там, где Вагнер раскатывал гром!

Променявшего царство на ментика фантик,
на чужую минутную плоть,
чем утешу тебя, предпоследний романтик,
венценосный безумец?.. Господь,
милосердно пошли его сабельной свите,
его конюхам юным, ему –
если и не блаженство в слепящем зените –
то ночную безгласную тьму...

7

Как перья первоклассник в ранец
суёт, фасеткой всякий блиц –
минутных антиноев глянец,
соблазн атласных небылиц, –
спеша рассеянно по кругу
никелированных минут,
бери! А резвую подругу

они позвать не преминут.
Ведь, что бы маятник ни тикал,
он бесконечностью застыл –
в часы песочные тестикул,
в пустое равновесье сил...
Все цифры звучные похожи –
в них нет ни "завтра", ни "вчера", –
что родинки на смуглой коже,
считаемые до утра.

8

Рыбка, рыбка верткая, пузыри
снизу вверх роняет, теряет вес –
и плывет, воскресши, – смотри, смотри! –
не Гермес, а антиотвес.
На ладонь, неверный Фома, бери
воплощенье жарких небес.

Деревянный ихтос живой – Исус
Божий Сын Спаситель Христос –
это Ты: сладчайший и страстный груз,
крестовина радостных слез,
претворенный в тело и кровь союз
золотистых зерен и лоз!

9

Искать золотую иголку
в сплетеньях соломы и лоз,
немыми губами подолгу
вымаливать зарево слез, –
исследовать – о, накололо б! –
набобом цветущих завес
атла́с загорелый и жёлоб –
коричный тропический лес...

Верни же мне горечь морскую,
пусть птичка кукует до ста!..
Мне пусто. Ты слышишь: тоскую
и опустошаю уста –
обманутой рыбкой. Мне нечем
дышать. О, свяжи кислород!
Рыдающим морем залечим
шурфы и пещеры пород.

Мне плохо. Не пахнут ладони
Эдемом распластанных глин.
Холопом и олухом в лоне
гнездится скучающий Клин.
Он не понимает. А как ты
ему, дураку, объяснишь
такие большие антракты,
такую мышиную тишь?

10

Раскинем карты – поглядим:
вернется ль это лето?
Король червовый – нелюдим.
Пикового валета
не выпадает – потому,
что он лежит с бубновым...
"Сними", – скажу себе. Сниму.
Но та же горечь – в новом
раскладе... Не таро – тавро,
не карты – страх и трепет!..
Но раз ты мне прижег бедро,
никто нас не разлепит.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

1

Твоя ладонь полубезвольная
и пальцев гибкие побеги –
напоминание окольное
о жалобе ночной и неге.

Любовь, со всеми недомолвками,
таю, как рану ножевую,
в июле, здесь, на поле Волковом,
сжимая – лживую, живую.

Так капля жалуется жёлобу
листа, чуть сложенного жалом,
стекая к мрамору – тяжелому
в своем забвенье залежалом.

Не за горой Преображение
и неизбежность отторженья –
разъятье бережного жжения,
дыханья легкого, скольженья...

И я, держась за сухожилия,
за дорогую эпидерму:
"В разлуке выживу, скажи, ли я?
А ты?" – пытаю изотерму

венозной сини – убегание
ее, чтоб стать артериальной
в юдоли смертной полигамии
и первородности повальной...

Что жизнь? Лишь оболочек радужных
сличенье в жарком биатлоне,
соломинка полувзаправдашних
гаданий влажных по ладони?

2

Сердцебиенья ль откровенного,
тепла ль, которым дорожили,
желать от тока переменного,
бегущего в латунной жиле?

Ни тел, ни льна, телами смятого,
ни горьких уст, ни остального...
И – словно лед браслета снятого,
почти остывшего, стального –

пугаюсь я прикосновения
к твоей разгоряченной коже...
Нисколько это говорение
на то молчанье не похоже!

Скамейка в парке вороватая,
пригорок, где мы целовались...
Но даль – стыднее соглядатая:
стоит, насмешливая, пялясь.

Ложись и на бедро мне голову
клади, необладаньем муча...
Сродни расплавленному олову –
в лазури назревает туча.

Вот так пещеристый, наверное,
и ад горит – не догорая,
мечтой прельщая эфемерною
о трогательных кущах рая.

3

Мы шли вдоль пляжа волейбольного –
речного, в Ораниенбауме.
И за твоими было больно мне
следить зрачками: на шлагбауме,

закрывшем железнодорожные
пути, так скачут вспышки красные...
О, эти мускулы подкожные,
тела мучительно-прекрасные!

И нежная твоя бесстыжая
ладонь была такой горячею,
что сердце вздрагивало: вижу я –
ты хочешь убежать, и плачу я –

как тот сатир с ракетой теннисной,
из Юты в ад переезжающий...
Ужасен миллиардопенисный,
тебя манящий и терзающий

наш мир – оптово-одноразовый,
феноменальный... Жарким шепотом,
ах, убивай – еще рассказывай
о том, что называют "опытом"!

Вмещай же боль продолговатую,
души тоска ноуменальная, –
копи терзанья: станут платою
твоей – за обобщенье свальное...

Кровоподтеками засосными
цветет закат, как в пасторали, и
внизу, за розовыми соснами,
играют в полый мяч реалии.

4

И умерли – и похоронены.
Не веришь? – погляди на плиты,
на склепы – Кроноса хоромины...
Тесней, чем страстной ночью, слиты.

Сильней ладоней Диоскуровых
соединились – шуйца в длани...
Что, Свидригайлов, в Троекуровых
рычащем мы найдем чулане?

Смотри на Тютчева с Некрасовым,
в Ничто сошедшихся – не в Ницце,
и не мечтай об одноразовом
придурочно-счастливом шприце!

Всех-всех одною спицей ржавою –
туда, где первогрешно бьется:
сорвавший яблочко державою
земной – подземной выдается.

Но, ядовитое, тогда уже
давай сгрызем напропалую:
пусть стыд оттягивает за уши,
а в губы жадно поцелую!

Как хорошо мне и мучительно
тобою быть в твоем аркане
все сорок умопомрачительных,
в рай возвращенных задыханий!

ПЕЙЗАЖ ЗА СТЕКЛОМ

От меня вечор Леила
Равнодушно уходила.
Пушкин. 1836

1

Ничего печальней Луги
нет и санного пути!
Ритуальные услуги,
вечной славы конфетти...

А вокруг – как при Аттиле –
в хаос хижины вросли...
Не вчера ль заколотили
в ларь светило – и везли?

Нет ни счастья, ни злодейства
в мире, губы не криви, –
только пакость лицедейства
и тоска полулюбви.

В талой жиже безразличья,
на безличной скользоте –
нет двуличья и величья,
только – пуля в животе...

Близнецом слепит зеркальным
мира странного излом –
иероглифом наскальным,
ярким слайдом за стеклом.

2

От Леилы до Лолиты
близко – руку протяни:
только речкой и разлиты,
как любовь и смерть, они.

Здесь не Оредежь, а Лета –
нет ревнивее реки...
Ах, страшнее пистолета,
знаю, злые языки.

Но любовь – еще страшнее.
И никак не сладить с ней –
ни моторчику хайвэя,
ни дыханию коней!

"Я люблю Вас, но живого..." –
невозможные слова...
Смерть – рампетка для отлова
Невозможнейшего Слова,
и лишь ей любовь жива.
Все иное – сор, полова,
Ксенофонта Полевого
мемуарная ботва,

славы ка́мфорное масло...
Странно солнцу слыть ручным!
Закатившись, не погасло –
стало пламенем ночным.

И прекрасен вероломный
мир, кротовая нора,
где курчавый мускус темный
завтра будет камфара.

Где сквозь смрад и мускус мумий,
мерзость, тленье тубероз,
сквозь постыдный зной безумий
стебель нежности пророс.

3

Два лицедея в черной коже,
два чернокнижника, с ночным
огнем игравшие... В прихожей,
мне кажется, стелили им.

Два элемента ритуала –
юнцы в сплетении юниц...
Нет, ни на миг не согревала
улыбка карнавальных лиц...
Когда б ухватку коновала
имел я, или власть Фелиц!

До слез, до размыванья масок,
до боли б, до сдиранья кож, –
чтоб косной пошлости подпасок
на человека стал похож...

Воск, видишь ли, от спички тает –
течет, и капля горяча...
Жаль, моментально застывает,
когда без фитиля свеча.

4

Плачущие свечи зажигали,
полотно еловое пасли,
пели – лгали, пили – налегали,
ритуальной ладанкой трясли...
В небесах ли свидимся? В Валгалле?
В элизийской пропасти земли?

Но хрусталь невыстраданной двери
и посмертно-гипсовый овал
были немы: мраморный Сальери
Моцарта в кристалл заколдовал...
Что ресницы – кисть для акварели?
Что уста – когда не целовал?

И послезакатное, ночное
солнце стыло лункой ледяной...
Если хочешь, пальцами свечное
потуши пыланье, мой льняной!..
Водочное счастье сволочное,
шелест непонятный за спиной...

Но, увы, проложенные ватой,
не соприкоснутся два стекла.
Лишь сачок сетчатки вороватой
сладко колет полая игла...
Граммофонный хмель голубоватый,
звездного круженья удила.

5

В стекле, за слоем ваты с пижмой, –
пейзажик дали неподвижной,
как у Марии за плечом.
Резное диво примитива!
Пробиркой в дырочке штатива –
зрачок, просвеченный лучом.

На лоб спадающая прядка –
дорога вьется сладко-сладко
с холма... и я тебя, прости,
хочу – вне прав правопорядка...
Скорей ресницы опусти –

к наперстку лунному на пальце...
Любить – распять... А вот и пяльцы...
Цвети меж Вульф, пока Судьба,
в "богобоязненном скитальце"
воплощена, не скажет: "Ба,

шалишь, наперсница Патрокла!.."
Не тело, а душа продрогла
на непроявленном ветру.
Кому ж, сквозь Джарменовы стекла,
шепчу: "Нет, весь я не умру"?

Что Пизанелло с Пазолини,
когда в эдемской вязнет глине
глаз, как в михайловской – каблук?..
Пожалуйся княжне Алине –
пустым созвучиям, мой друг.

Ведь речь, скорее, о примете,
чем о предмете... Восемь сети
плели зениц, ведя тела
по залам, словно по орбитам,
Иваном Кеплером открытым...
Но астрономия так зла!

6

Сосновый сон тесовый,
где ели – вместо туй...
Тасуй, перетасовывай,
ресницей рай рисуй!

Там слюни пиний в леднике,
близнячья слизь медуз –
наследные последники
постылых слез и Муз.

И те, что – зримей лиственниц,
яснее всех секвой,
прелестниц нетаинственней –
сквозят: "Я – твой нетвой..."

В тоске пустого жжения
уди, дуди в дуду,
сквознячное скольжение
сквожения во льду!

Звени еще елейнее,
стоклювая игла, –
жалчее и желейнее
разлитого стекла!

И, как свирель, в вольере
входи в форельный раж:
не Моцарт и Сальери,
а призрак и мираж!

Дыхания неровного
проветренный предмет...
Но разве теплокровное
дышало мне в ответ?

Смесь ангела и демона –
курчавой тьмы и льна...
Здесь снежная Дездемона
арапу отдана!

Кто нам сердца накалывал
той хвоей из теплиц,
боржомчиком бокаловым? –
Мне и не вспомнить лиц.

7

Снег тяжелый, талый. Ледяное
талое, тяжелое стекло...
Я не Лота с ангелами, Ноя
вспомню: вмятый в месиво свечное
пироскаф, осевший тяжело.

Тягостный ослиный рев гитары,
пьяного курятника угар,
где нечистых тварей обе пары
не могли сложить заветных пар.
Лишь гроза прошла вдоль изобары,
как опара сепии – вдоль фар...

Знаю, так и буду сиротливо
отводить глаза от наготы...
Время отрезвленья и отлива.
"Сизокрылый, где твоя олива?" –
спрашивать нелепо... Где же – ты?

8

От Арзрума до Ростова –
вдоволь вьюги и айги,
вдосталь снега холостого,
от лузги, мезги – ни зги...
Пригов, пасынок Хвостова.
Сват Кибиров, брат пурги...
Среди воя их пустого
сбились наши битюги.

Вьются бесы, рой за роем,
ведьму замуж выдают.
"Перестроим, обустроим", –
строем песенку поют...
Рифма, резвая пролаза,
как слеза, слетает с глаз...
Славных дней Владикавказа
ослепительный намаз!..

Евразийский величавый
дорогой паллиатив...
Мчатся тучи... Снег курчавый –
что твой жаркий негатив!
Рун арийских гексаграмма,
ты и сам – как наши сны:
Иафета сын и Хама,
чадо сказочной страны.

9

Если правду уж совсем
говорить начистоту,
я бы ближним этим всем
предпочел курчавость ту –
предпочел мечте мечту.

Все равно не гладить льна
и ресниц не целовать:
остановит не цена –
то, что ценник не сорвать.
Только ценность и вольна
в ледяную звать кровать...

Край соблазнов и обид,
где красу свою на суд,
словно ивлоранов твид,
манекенщики несут...
Помнишь, чьей рукой разбит
был божественный сосуд?

Вечной кройки и шитья
огляди кошмарный цех.
Вещь! Да только – не твоя:
чуждый шелк, заемный мех...
Всех смывает без помех
соли жаркая струя,
поделенная на всех.

И любовь шальную пить –
то же самое, что смерть.
Пули связывает нить
лен и пышущую медь.
Страсть не может не убить,
жизнь не может не сгореть.

10

Серый нем зеркал –
но свинцов – ответ:
ты, Батил, ласкал
не Леил, а бред;
не Вафил – бахил,
обжигая, жал...
Спи. Ты – пир бацилл,
логофага жар.

11

У дракона мозг лазурный
и палящие уста...
Перед мраморною урной
обмирает красота.
Но не южный жар бастарда
молодую плоть манит,
а шутиха и петарда –
славы призрачный магнит.

Как в нарзане, в юном льне я,
лунном, зенки искупал.
Все могло бы быть хмельнее...
Но сильней влечет запал
пиротехника – и хвоя...
Что ж, вот пепел соберут –
будет пенье хоровое,
и Леила – тут как тут.

12

Это имя – липкое, как любовь,
как скользящий жалобный ток, –
отравляет ныне Эраты кровь...
Критик прав: латинский цветок –
фитилек, паросская слизь стыда,
елисейской лексики смех...
Хорошо б добавить немного льда,
нацепить скафандр и доспех,
оковать дыханье в тугую медь,
до чудесных Индий дойти!..
Весь твой сев, защитничек, – только сеть.
Немота сазанья – в сети.

P.S.

Пусть изменщики-сны обманули,
но полны обольщений слова...
Так листву в белотелом июле
мысль о бронзе терзает едва.
И она, шелестя полупьяно,
гладит ветер: горяч и упруг!..
Ах, не Луга – в окне, а Лугано –
юга туго натянутый лук!
И такое боренье со мраком
в парусиновой роще измен,
что поверишь руническим знакам –
троелучию острова Мэн...
А когда к безответному зною
я немой прижимался щекой,
как земля с крутизны – неземною,
мне казалась и смерть – никакой.

Единство спаяв мировое,
Он гуртом прошел по гурту...
Нас много: нас, может быть, двое –
с мяучащим адом во рту.
сплоченных извечной задачей:
Благую улещивать Весть
искрящейся шерстью кошачьей –
и дольнего лещика съесть.