1
Машевский Алексей. Две книги. Стихотворения. СПб., 1993.
На мой взгляд, это лучшая стихотворная книга ушедшего года. Пугаться такого несвойственного отечественной критике безапелляционного утверждения вовсе не стоит: пишущий эти строки тайновидческими возможностями номинатора не отягощен - и, значит, никакая литературная премия Машевскому не грозит. Чего точно не будет (ошибиться бы) - так это приза с "Cinzano".
И неудивительно. Потому что основное свойство стихов Машевского, которое я осторожно назову "аристократизмом", находится в очевидном противоречии с ювенильно-спортивным менталитетом нашего века. Не к букеровской рулетке или ступенчато-потному пьедесталу туземных медалей влекутся эти стихи, а скорей к снисходительной милости сюзерена - перстню и табакерке, к рильковскому средиземноморскому прозябанию в замках стареющих герцогинь. Не оттого ли проплывают перед глазами читателя не только наши убогие улицы и больницы, но и призрачная Венеция, корабельные города Ганзы, кипарисная Палестина?
Не стану слишком идеализировать такой поэтический "аристократизм", вынужденный все время балансировать на грани расслабления и вырождения. Но и не посоветую автору оздоровлять поэтику вливанием якобы свежей крови каких-либо конюхов от авангарда и андеграунда. Генеалогия здесь хороша - Анненский и Кузмин, Бродский и Кушнер... Вероятно, удивлю самого поэта, если добавлю - и Маяковский (один "ломовик" все-таки нужен)... Не посоветую - еще и потому, что со временем звукоряд Машевского обретает все более крепкую и упругую мускулатуру, которой, по-моему, недоставало стихам его первой книги ("Летнее расписание", 1989). Мускулатуру не футболиста, конечно, но - теннисиста, ловца бабочек, игрока в крокет. Возможно, впрочем, - это и не мышцы вовсе, а острота зрения и точность удара.
На заре акмеизма Мандельштам связывал рождение нового литературного вкуса с "аристократической интимностью", объединявшей людей Средневековья в заговоре "против пустоты и небытия". Позиция Машевского кажется мне особенно актуальной на фоне модного "постмодернизма", ибо "аристократический" сюзерен этих стихов - Бог (безо всякой поповщины), а милость его - дар, делающий осмысленным человеческое существование:
Два листа, прилегая всем телом, всей кожей,
Все равно не станут листом одним,
Потому что ветер ночной тревожит
Крону клена, дом, облака над ним,
Потому что тонкого капилляра
Не хватает крови, чтоб добежать
До другого мира, чужого дара...
На самом же деле - хватает. Только капилляр этот - искусство, поэтический дар, любовь.
2
Кононов Николай. Пловец. Книга стихотворений. СПб., 1992.
Оригинальность поэтики Николая Кононова бросается в глаза. Не банальное "необщее выраженье" лица даже, а, если позволительно так выразиться, неожиданность тела. Невероятность эта уже приманила журнальных исследователей. В "Роднике" пишут о "квадратности" и статичности кононовских стихотворений, о "кононовском каноне": что - вдоль, что - поперек. В "Октябре" - о гулком "картезианском колодце" и о смертолюбии, якобы унаследованном поэтом от Анненского (излишнее доверие к мнению Ходасевича и к прямым высказываниям автора "Пловца" заводит здесь критика едва ли не в ситуацию черного анекдота - о маме и сыне, с затухающим: "...лодец! ...одец!"). Наконец, в "Волге" поэзия Кононова сравнивается с теми конандойлевскими болотами, по которым разгуливает отставной учитель и энтомолог-натуралист Стэплтон - воспитатель баскервильской собаки...
Отчего эти стихи требуют аллегорий? Не знаю. Но мне хочется выдать еще одну... Как-то по "Свободе", в передаче "Экслибрис", прочли жуткий американский рассказ-фэнтези "Есть в горах города" - о двух сербских, кажется, городках, которые, в силу древней традиции, ежегодно соревновались между собой. Соревновались - в построении из всего наличного населения движущихся, вертикально ходящих, поющих, совершенно человекообразных гигантов...
Вот и тексты Кононова напоминают мне таких многоличностных Големов, такие скопища живых организмов, утративших самость и суверенность. Каждый фрагмент этих стихов - органичен, жив, в высшей степени настоящ, тогда как целое, напротив, кажется пугающе человекоподобной, но безжизненной биомассой. Какой-то "человек, состоящий из птиц", как у сюрреалиста Юрия Кузнецова. Но только уже не на словах, а на деле, в стилистической сердцевине, - что в тысячу раз страшнее. Жуть - как раз в том, что все птички - подлинные, одушевленные, очаровательные... Кононов, - воспользуюсь высказыванием Ортеги-и-Гассета о Прусте, - создал стихотворения, "разбитые параличом".
В жаркий колос зёрна взводом собираются
в золотой броне и с легонькими пиками,
Вместо сердца клейковина твердая на две трети из белка.
Так-то, так-то, хорохорься, выражайся, ведь еще как будто не пропикали
Часики всеобщие... Низко-низко батальонами блуждают облака.
Стихи эти пугающе хороши.
3
Кривулин Виктор. Концерт по заявкам. Три книги стихов трех последних лет (1990-92). СПб., 1993.
Виктор Кривулин был и остается лучшим поэтом нашего андеграунда. Ошибаются те, кто думает, что никакого подполья уже нет. Есть. Более того, казавшееся некогда политическим и ситуационным, оно предстает со страниц новой кривулинской книги во всей своей чистой экзистенциальной красе - и оказывается не чем иным, как вечной бочкою киника, не скрывающего воинственной нелюбви к окружающей жизни. Или, судить не отважусь, как раз любви, но любви - катакомбной, подвижнической, непрощающей. Поэт, настоятельно ищущий "не речи / но забвенья и молчанья", сам рисует нам это "звукоубежище", это "слуховое подполье", где "хорошо и незряче / где возможно прожить, не увидясь ни с кем", где "больше говорить не следует и не надо"...
В силу такого мироощущения, Кривулин - поэт традиции и поэт смысла - парадоксален в своей, словно вывернутой наизнанку, эстетике:
Даже факультативность нынешней кривулинской пунктуации (а, скажем, в парижском двухтомнике 1988 года пунктуация соответствовала еще общепринятой норме) выражает это стремленье автора - всеми имеющимися и мнящимися способами избежать "легкого чтенья", исчезновенья привычных темнот. Свет слепит, открытость страшит... Недаром мандельштамовская статья о Блоке называется - "Барсучья нора"...
Оттого и стихи эти зачастую напоминают русские переводы из Рильке - старания уложить готовую сложность в прокрустово ложе чуждого языка. Мысль как бы опережает собственное словесное воплощение, расщепляя тем самым слитную двуприродность Логоса, отменяя то, что именуется "глуповатостью" лирики, а по сути отражает ее - вспомним богослова - "нелепость".
"Воздух де-лиризованный воздух делирия жолтый", - говорит Кривулин о времени... и о себе. Его стихи - не-лирика, ибо классическое аполлоническо-дионисийское рассечение этой поэзии не описывает; ее бог - подземный Гадес... Но и смертельное манит, тая неизъяснимые наслаждения. Почему? Не потому ли, что зримый мир, это "Оперенье Змея", - необорим, а поэт - его узник? Не потому ли, что случается (все-таки) утро в новой квартире:
4
Померанцев Игорь. Стихи разных дней. СПб., 1993.
В Бога вроде бы верю. В верлибр, как и в дьявола, нет. Однозначно.
Теперь зададимся вопросом: купил бы я книжку, написанную свободным стихом и оформленную в незабвенных традициях усопшей совлирики (или тут такой специальный соцарт, замещение, ироническая тоска по "светлым шестидесятым"?) - купил бы ее, кабы не знал ботанической этой фамилии ("Citrus vulg., горький апельсин; оранжевый, рудо-желтый, жарко́й", - докладывает выведенный из строя Даль), кабы не слыхивал этого вязкого радиолибертийного голоса, еженедельно дурманящего нас, поверх мыслимых всех барьеров, ароматами винных погребков Барселоны, португальских кофеен, лондонских пабов?.. Не только длинным оказывается вопрос, но и трудным.
Проглядел бы, скорей всего, пропустил. Ибо кораблекрушение приобрело у нас столь титанический размах, что прогуливающаяся по книжному побережью публика уже не обращает никакого внимания на усеявшую пляж стихотворную стеклотару, таящую якобы в себе лирические сообщения тех, кто претерпевает беды по вине бурных Камен. Иные, увы, влекут нас сосуды...
Но, к счастью, купил. К счастью, потому что померанцевские стихи - пролонгация его, щедрого на географическую, фонетическую и психологическую экзотику, электромагнитного голоса: "Резко свернуть / в итальянский магазин, / оставив агентов в тумане, / в Англии. / А когда выйдешь / с бутылкой кьянти, / они уже бессильны что-либо / сделать".
Казалось бы, верлибрист, по определению, не может быть эквилибристом. Но нет, получается. Точно, умно, звучно. Вот, кстати, - о Розанове: "Само обаяние! / То тепло, то теплее. / Колюч, плюшев. / Не словом, / так дыханием. / Вон, размахивает / игрушечным / пистолетом. / Но отчего, / отчего / почти все почитатели - / поганцы?"
Или вот - эротическое: "Полосы света. / Июль. / Самая светлая полоса / дышит рядом / на диване. / На карте для пальцев / Киев / где-то рядом / с Александрией".
Чем привлекают эти не-совсем-и-стихи? Точностью, звучностью, смысловой яркостью. Язык тут доводит до Киева.
Слова мозаичных записок славно отмыты от окиси, с умом собраны, - точно камешки южного пляжа. Манжеты чисты... Классное воспоминанье: ботаничка учила нас вышелушивать опавшие листья клена. Платяной щеткой. На просвет они были ослепительны и жарки... Перехожу в химический класс. Что получим, взяв толику Розанова, чуть-чуть южнорусской речи, минимум максимы, два-три кристаллика Кузмина? Померанцева? Да, хотя недостает еще одного реагента. Автор живет ведь теперь в Германии - на Родине Тракля, Целана, Бенна. Открыть скобку. Оттого и вольный его стих - не чета нашему, доморощенному. Скобку закрыть.
1993
Продолжение книги "Воспоминания о Евтерпе"
|
