Вес: три с лишним кг. Габаритные размеры (в картонном футляре): 300 х 220 х 55. Суперобложка. Приложен плакат - очень странный, надо сказать, с витающим в облаках скелетом Пегаса. Перед титулом вклеен "сертификат призового розыгрыша", снабженный "отрезным талоном" и украшенный гравюрками a la Biedermeier, напоминающими о казначейских билетах Российской империи или о чугунных Меркуриях с фасада Елисеевского магазина - о союзе труда и капитала. Смесь фальшивого бидермайера и залежалого модернизма, представленного "видеомами" А.Вознесенского, придает особый нуворишский шик внешнему виду изделия, которое несомненно будет отмечено одной из полиграфических премий. Цена - разумеется, свободная и изменчивая, но живо ассоциирующаяся с размерами месячных пенсий знакомых старушек. Но на то и "сертификат": кроме возможности мусических наслаждений покупатель приобретает еще и прагматическую мечту... Название - по-детски эгоцентричное: Евгений Евтушенко. Строфы века...
Таковы исчерпывающие, на мой взгляд, тактико-технические характеристики Царь-книжки, дополнившей собою вернисаж наших национальных диковин. Царь-пушка так и не выстрелила, Царь-колокол так и не зазвонил. В равной мере и функциональность Царь-книжки кажется мне крайне сомнительной. Того, чего мы вправе ожидать от книги - "источника знаний", если угодно, или источника эстетических удовольствий, - в Царь-книжке мы с вами не обнаружим.
Проблемы начинаются с экстерьера, с полной неясности - как ею, евтушенковской суперкнигой, пользоваться - в чисто физическом, в чисто физиологическом смысле? В руках держать - титанический труд, положить на колени - больно... Издатели, - а им, подозреваю, грезился хрупкий отрок, вдумчиво склонившийся над предательски отсвечивающими мелованными страницами, - не догадались снабдить фолиант еще и прочным пюпитром, что было б весьма кстати.
Это ведь не Британская Энциклопедия, которую никто никогда не читает насквозь, а стихи. Стихи же, сообщу по секрету, в читальном зале воспринимать вообще нельзя. Они необходимо требуют одиночества и раскованной позы, о чем знали поэты прошлого (Пушкин: "Зо́рю бьют... из рук моих / Ветхий Данте выпадает...", Анненский: "Всё, - но только не глядеть / В том, упавший на колени..."), но словно не догадываются нынешние...
Я вовсе не к формальной стороне дела придираюсь, а к сущностной. "Строфы века" не соответствуют гештальту стихотворной антологии, нашему ожиданию. А как жить без гештальтов? Вам, например, говорят: "Вот стул, садитесь, пожалуйста". Но то, что вы видите перед собой, - вовсе не стул, и сесть на это немыслимо...
Царь-книжка создана не для домашнего/дачного одиночества. Но и не для читального зала, поскольку читатель, мужественно добравшийся до публичной библиотеки, вне всякого сомнения, предпочтет иные, более представительные и квалифицированные, более содержательные и полезные в качестве "источника знаний", издания стихов. Но тогда для чего эта неупотребимая "вещь в себе", этот "арте-факт" евтушенковского самовыражения? Только для самовыражения? Ведь с какой бы стороны мы ни подошли к диву гигантомании, какой бы аспект ни попробовали рассмотреть - за исключением именно очень понятного аспекта составительских и книгоиздательских амбиций - недоумение наше не исчезает.
Признаюсь чистосердечно: не люблю антологий. Они омертвляют реальный, живой и изменчивый, мир искусства, тщатся его расчленить, "подморозить" и засушить. Популяризаторский и педагогический подходы к поэзии, как мне кажется, зло - пусть даже необходимое. Но необходимое зло должно быть, по возможности, меньшим. Поэтому антологии пристало быть скромной.
Слово "антология" происходит от греческого "собирать цветы". Что есть результат такого занятия? - Букетик, букет, кошница со срезанными растениями, мнимая радость на день-другой. Кто не знает, куда отправляется эта непрочная, убитая красота, простояв в вазе несколько суток? - В мусорное ведро. Наивно думать, будто подведенный Евгением Евтушенко стихотворный итог века - даже если он больше похож на сеновал, нежели на венок, - сколько-нибудь долговечнее.
Дело в том, что остановленное, срезанное стихотворение, - стихотворение самое гениальное, но извлеченное из подлинного живого контекста и помещенное в рукотворный и чужеродный коллаж, - это мертвый цветок. Точно так же, как и цветы, стихи бывают трех категорий - живые, мертвые и бумажные. Точней: настоящие и искусственные. Но здесь есть одна тонкость, которую не следует упускать из вида: цветы настоящие, кажущиеся подчас мертвыми, на самом деле бессмертны. Сошлюсь на лирический первоисточник, в данном случае - на Анненского:
И, взоры померкшие нежа,
С тоской говорили цветы:
"Мы те же, что были, всё те же,
Мы будем, мы вечны... а ты?"
Это словно блоковская "Незнакомка" и пастернаковский "Марбург" вопрошают какого-нибудь сорвавшего их составителя антологии.
Мы срезали в нашем саду фиалку и розу, прибавили к ним есенинский василек, и хлебниковский репейник, и бумажный цветок - текст, скажем, Александра Балина, с его графомански безумной, но, Ваша правда, Евгений Александрович, с отрочества застрявшей в мозгу строчкой - "Четыре тыщи голых мужиков"... Поставим все это в вазу. А через год - глядь: и фиалка, и роза, и василек, и репейник - все на своих природных и законных местах, в саду, в поле, в канаве... Нет только нашего с вами букета. И искусственного цветка. А ежели засохшее и покрытое паутиною нечто и стоит еще на шкафу, то этот скелет Пегаса ничего, кроме досады и неприязни, вызвать не может, - как, например, "День поэзии" двадцатилетней давности.
Вот-вот, "Строфы века" всею своей эстетикой и структурой странным образом напоминают такой приснопамятный "День поэзии", только расширенный на размер столетья. Кстати сказать, тем эта книга и занимательна.
А любопытна она прежде всего как представительное собрание второсортной, условно говоря - плохой, советской (антисоветской) поэзии середины и второй половины ХХ века - всего того, ради чего точно уж не пойдешь в Ленинку или Публичку, не станешь перелопачивать пыльные залежи соцреалистической и эмигрантской периодики. Любопытна - как собрание образчиков отработанной и пустой стихотворной породы. В самом деле! - Ахматову, Кузмина, Мандельштама, Багрицкого (да и многих других) мы почитаем и без помощи Евтушенко; они все равно выветрятся и ускользнут из "Строф века", словно живые цветы - с простоявшего год кладбищенского венка, а вот пластмассовые розаны никуда не денутся, там и останутся.
Будущие историки литературы, думаю, поблагодарят составителя за созданный им дайджест неживого, за его старательский труд по выбиранию наиболее жизнеподобных рукотворных псевдорастений. Вкус Евтушенко отличается поверхностностью, вернее сказать - феноменолюбивостью, что и способствует, между прочим, отмеченному нами достоинству антологии.
Эстетика Евтушенко демократична. Для него важна феноменальная, внешняя, а не ноуменальная, внутренняя, сторона художественного произведения. Ему нравится броское и сразу видимое. Он игнорирует тот факт, что подлинные стихи сокрыты, ноуменальны, что их тайна познается не сразу, не всеми и не всегда, что тайна эта зыбка и изменчива - и наше сегодняшнее понимание той или иной строки не равно завтрашнему и вчерашнему.
Иногда кажется, что Евтушенко собирает и не сами стихотворения, со свойственными им смысловыми объемами, а их имиджи, их полые оболочки. Подчас для него важны просто имена и фамилии знаменитых и интересных людей, чьи невзрачные строчки выступают тогда как оправдание присутствия этих имен на страницах "Строф". Так обстоит дело, например, со стихами Ильи Кричевского, - и это, каюсь, кажется мне профанацией - и антологии, и памяти трагически погибшего во время "августовского путча" юноши.
При таком подходе среди океана отечественной опубликованной и неопубликованной графомании действительно отыскиваются очень забавные, чем-то влекущие к себе псевдопоэтические феномены. "Четыре тыщи голых мужиков". Или история о том, как мужик (опять-таки!) разрубил топором совращавшую его русалку: бабье в море кинул, а рыбье по-хозяйски "до дому попер" (Виктор Максимов). А вот еще "трогательные, грустно смешные" стихи детской писательницы - "Я раздеваю солдата...", заканчивающиеся понравившимся нашему составителю пацифистским признанием: "Я их раздела бы всех" (Марина Бородицкая)... Ох, талантлив и хитроумен русский народ! И остроумен! Но поэзия все-таки не анекдот и не острословие, а нечто иное.
Нелепо спорить о дальнобойности Царь-пушки. Столь же нелепо предъявлять составителю "Строф века" какие-либо претензии по содержанию и объему подборок тех или иных поэтов, изумляться и вопрошать: почему так ничтожно представлены Иван Бунин и Вячеслав Иванов, при том что пугающе много не только Волошина и Багрицкого, но даже Агнивцева, Оболдуева и Дона Аминадо (поэты-фельетонисты у Евтушенко в особой чести)? Ответ прост: по составительской прихоти, справедливо провозглашенной инструментом отбора в евтушенковском предисловии.
Справедливо, ибо любая выборка - плод прихоти выбирающего, писание вилами по воде, гаданье. Говоря проще - частное дело выборщика. Может быть, Евтушенко предпринял некое компенсационное самоутверждение за счет русской поэзии ХХ века - в причинах этого пусть разбираются психоаналитики, но один факт представляется мне неоспоримым: перед нами - чрезмерное тиражирование и неадекватное навязывание обществу личного и весьма далекого от объективности взгляда.
Но даже не это, право же, отвращает меня от фолианта создателя "Братской ГЭС", а трогательное желание составителя защитить самую толстую свою книгу от любой критики, ущучить потенциального рецензента, если таковой, не дай бог, версифицирует или когда-либо версифицировал: "...эта книга, надеюсь, будет не менее ошеломляющим открытием не только для юных читателей поэзии, но и для многих, собаку съевших в этом деле знатоков. Наверняка я вызову недовольство многих живых авторов и моим выбором, и количеством строк, и комментариями и смертельную обиду тех, кого я не включил вообще. Предоставляю им полное право включать или не включать меня в их антологии (если, конечно, они найдут время для их составления)..." С чего вдруг такая априорная обида на "живых авторов"? Зачем такое щедрое самоотвержение?
"Научный редактор" издания (кавычки здесь не несут иронического оттенка, а поставлены для точности определения) Евгений Витковский, тоже торопящийся упредить и диффамировать грядущего оппонента ("Суди меня, судья неправедный!"), к тому же еще и уверяет читателя, что перед ним вовсе и не антология, как напечатано на титульном листе, а "книга для чтения", - и предусмотрительно устраняется от всякой ответственности за "вкусы составителя".
И я его понимаю. Стоит лишь заглянуть в составительское предисловие, смущающее фантастическим эгоцентризмом и неожиданной глухотой к слову, где "элегантные строители башни из слоновой кости, пахнущие духами "Коти"" сменяются "кусочками русского национального духа". "Лермонтов, - пишет поэт-составитель, - родился не от женщины, а от пули, посланной в сердце (sic! - А.П.) Пушкина". Ну и так далее. Точно таков же и уровень "комментариев" - составительских врезок к стихотворным подборкам.
Что еще можно сказать? Царь-книжка, конечно, - клад. В ней много золота и серебра, еще больше вышедших и пока не вышедших из употребления банкнот, есть фальшивки... Между прочим, биметаллическая метафора заставляет с тревогой подумать о нынешнем состоянии русской поэзии. И неслучайно заключительные разделы "Строф века" - самые смутные и подозрительные. Но ведь так и должно быть.
Лет через пятьдесят эти финальные главы можно будет сравнить с более или менее успешным опытом Ежова-Шамурина. А пока пусть стои́т. Никому ж не мешает, ни в кого не стреляет.
1995
Окончание книги "Воспоминания о Евтерпе"
|
