"Стихотворцев в Москву и Петербург шлет Сибирь, шлет Ташкент, даже Бухара и Хорезм. Всем этим людям кажется, что нельзя ехать в Москву с голыми руками, и они вооружаются чем могут - стихами. Стихи везут вместо денег, вместо белья, вместо рекомендаций, как средство завязать сношения с людьми, как способ завоевать жизнь... <...> Все мы носим ботинки, а ведь мало кто шьет башмаки. А многие ли умеют читать стихи? А ведь пишут их почти все".
Это из мандельштамовской статьи 1923 года "Армия поэтов". Закрывая тысячестраничный "двухтомник" издательства "Советский писатель" ("Молодая поэзия-89"; "Порыв. Новые имена", 1989), я не решусь даже добавить второго слова. Просто - армия. Воинственная орда. Кто - с былинною (ю-кузнецовскою) булавою, кто - в до зубовной боли вооруженном истребителе "метаболизма"...
Армия. И очень нашенская, очень советская - непрофессиональная, неповоротливая, недифференцированная, с распухшим штатом хозслужб, на удивление единообразная при разном цвете околышей, занятая только собой, с бесконечно малой и, видимо, мнимой функциональной способностью, состоящая (воспользуюсь словами одного из ее не худших солдат - Д.Новикова) из "потешных полков", "проморгавших игрушечного пруссака" лирики, несущая на плечах восклицанья чужих и общих цитат...
В так называемой "молодой поэзии" словно объявлены мобилизация и военное положение - на печатной площади ведутся маневры враждующих танковых армий. Кажется, стихотворцы могут достичь успеха и вообще выжить в этой междоусобице, только нацепив знаки различия и затянув портупею. Поэтическая перекличка низведена до элементарной, шереножной: "На тебя посмотрят изумленно / Рамакришна, Келдыш и Гагарин", - отрапортует А.Еременко. "Рамакришна галич и коротич / долго ждали этого момента", - откликнется В.Друк ("Истоки 89"). "Читатель ждет уж рифмы "розы". / Ну на, возьми ее скорей", - брякнет молодцевато Друк. "Читатель рифмы ждет - / Возьми ее, нахал!" - вторит Еременко.
Что это? Новый романтизм, когда все ходят за поэтическими отрезами в общий распределитель? Или, может быть, сектантская, повзводная дисциплина, свойственная всякому модернизму? Карточная система военного времени? Стоит, думаю, обратить внимание на генетическое подобие авангардистского и армейского мироощущений, на состояние мозга - заключенного в радиофицированный шлем вертолетчика или пронизанного вольтовой дугой "сильной" стереомузыки. В обоих случаях - полное отключение от человеческого измерения. Некий наркоз. "Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю...". Нет ли такого вот упоения у литераторов, работающих на самом краю эстетики?
Лирический герой (мягко так скажем) М.Шелехова воображает себя "потомком револьвера", а М.Мамаев мечтает: "Эх! Мне бы маузер, / хоть самый махонький, - / общаться с мразями / не только матерно!" Или вот снова А.Еременко:
Конечно, если б парни всей земли
с хорошеньким фургоном автоматов
да с газаватом, ой, да с айгешатом,
то русские сюда бы не прошли.
До такой степени удручает эта залихватская бравада, что чуть ли не с умилением читаешь семнадцатилетнего М.Дубаева, прибалдевшего от купленных ему мамой джинсов: "Сине-голубое / Счастье-забытье, / От девок нет отбоя, - / Ё-моё!"
Да не подумает читатель, что мы тут занимаемся рассмотрением так называемого "содержания" или - не дай бог! - поисками "нравственного смысла" (термин Ст.Золотцева - П.Ульяшова - А.Казинцева...). Нас интересует лишь эстетическое. Но ведь этическое, нравственное - функция эстетического. И как быть, если перед нами - тексты внеэтические? Если нет функции, то нет и аргумента - не так ли? Остаются какие-то вовсе мнимые величины. Вот, например, М.Шелехов: "И Пушкин из гроба встает, чтобы музу ничком / Опять повалить и лишить ее кротости духа". Вот Ю.Беликов:
Вот А.Поздняков:
Тайный смысл заключен между строк,
А строка для отвода, для вида...
Чтоб входил мастерок в мастерок,
Чтоб щитом становился Давида...
Вот В.Еременко:
В нас время рождает уродцев,
Но мы не должны забывать,
Что Санчо, как прежде, смеется
И рядится в мать-перемать.
Нет функции - нет аргумента. Есть разве что ё-моё, ёлы-палы, мать-перемать... Есть зловещее, а следовательно - внепоэтическое мышление: "Люблю читать стихи врагов / В журналах вражьих" (Е.Чеканов).
Или не одна тут армия, а две? Или три? Тридцать три? Междоусобица княжеств. Лоскутное одеяло... О, я понимаю, что и внеэстетическое может быть ой каким разным; одни эти шестиугольные масонские мастерки чего стоят! Но у нас речь-то как бы о поэзии, это ведь как бы поэтические сборники. Меня же, кроме нацифицированности части стихотворной "молодежной" продукции, пугает еще странное структурное единообразие "традиционалистских" и "авангардистских" текстов, общий цвет хаки, сменивший цвет общесерый, о котором некогда А.Еременко так трезво рассуждал на страницах "Юности". Вот, например, Ф.Васильев: "Когда стрелок, дрожа от напряженья, / подумал просто: "Молодость прошла"". А вот Е.Бунимович: "МИНЗДРАВ СССР ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: / Все миновалось, молодость прошла..."
Неужто и правда весь авангардизм сводится к шрифтовым изыскам? Или к остроумию? Танковые сражения ведутся в одной плоскости. Во внепоэтической. Вертолетчики мордуют "царицу полей", стройбатовцы месят курсантов. Бахтинское выдуманное "многоголосие" внутри одного романа.
Вернее - эпоса... Гомерического, тысячестраничного, превосходящего по объему гомеровский. То, что это эпос, для нас несомненно. Именно эпосу свойственны такая авторская анонимность, такая каталогизация, перечислительность, назывательность... "...Я вполне понимаю, что и каталог кораблей был настоящей поэзией, пока он внушал", - пишет Анненский в статье "Что такое поэзия?". Не шаманский ли расчет на внушение водит авторучками стихотворцев "новой волны"? Ведь и точно, даже простое упоминание таких "знаков", как, скажем, "Галич", "Коротич", "звезда Давида", "Федин", "Тенгиз Абуладзе", "е-мое", "Распутин", "Сенкевич" (имеются в виду, конечно же, писатель-сибиряк и ведущий "Клуба путешественников"), внушает. Но что внушает? Нечто внелирическое и даже внепоэтическое. Пародийная легкость, с какой телеценности ставятся на экзистенциальное место, и верно сродни подлинной поэтической "глуповатости". Пародия - сводная сестра Евтерпы. И в семье муз, видимо, не без урода. Может быть, муза И.Иртеньева, А.Еременко, В.Друка, А.Позднякова etc. - не Евтерпа, а ее уродливая сестра, подменяющая "езду в незнаемое" внушительностью общеизвестного, возводящая авторскую анонимность в квадрат.
Не хочу сказать о ней ничего плохого, но она - не та муза. Общение с этой "новой" музой происходит прилюдно и коллективно. Это даже не групповое обладание музой, а всеобщее, не зависящее от тех или иных "общественных" и "художественных" воззрений. Вот Друк: "На меня наставлен сумрак ночи / и другие фотоэлементы" ("Истоки 89"). Вот Е.Бунимович: "Шофер затих... Я вышел из такси"; "Роняет лес все то, что он роняет"; "Россия. Лето. Лотерея". Вот Т.Кибиров: "Приедается все. Лишь тебе не дано приедаться! <...> / ты вознесся главой непокорною - выше <...> / сервелат, сервелат, я еще не хочу умирать, / у меня еще есть адреса, голоса..." ("Истоки 89"). Вот Ю.Арабов: "Но есть, есть Божий Суд, наперсники разврата! / Есть Грозный Судия, он - скор!"; "Я обращаюсь к вам, товарищи подонки, / как живой с живыми говоря". Но вот и А.Поздняков: "Шумел камыш в казенном шалаше"; "Ведь бездна вод (? - А.П.) теперь отобразит (? - А.П.) / Не божий лик..."
И так без конца, на каждой странице. Cтрах берет - до какой степени стихотворцам безразличны вопросы поэтики, до какой степени они не чувствуют потребности в сопротивлении материала, до какой степени им вольготно в накатанной колее. Прием не просто стерт, не просто девальвирован, он вообще не имеет художественной ценности.
"Быт или не быт?" - вопрошает Н.Искренко в одном месте. "Бить или не бить?" - интересуется она же в другом ("Истоки 89"). А мы зададимся вопросом: бит или не бит? В смысле: есть ли тут бит, или тут нет битов, нулевая информативность? Думаю, нулевая - то есть банально-пошлая, трамвайно-троллейбусная какая-то, низведенная до уровня слушающей толпы.
Замечательно, что текстами стихотворцев, представленных в сборниках, совершенно не сорбируются некоторые большие поэты. Например, Анненский и Кузмин. Они не входят в джентльменский набор, поскольку малознакомы слушающей аудитории. А весь фокус "нововолновцев" как раз в навязчивом расчете на слушающую аудиторию, а не на индивидуального читателя. Задача - вызвать низменный смех в зале. Кибиров:
Лишь сибирская язва, мордовская сыпь...
Чу - Распутин рыдает, как выпь,
Над Байкалом, и вторит ему Баргузин.
Что ты лыбишься, сукин ты сын?
Перед нами виртуозный сценарий, рассчитанно провоцирующий реакцию зала и тут же гасящий ее по достижении кульминации щелчком по носу. Сценарий совершенно безнравственный - не по отношению к В.Распутину или залу, бог с ними, - безнравственный эстетически...
Так вышло, что, увлекшись одним приемом - скрещиванием цитат, я почти не сказал ничего о другом - "метаболе". Ты ждешь, читатель? Так возьми ее скорей: "От солдат - коромысла мочи на стенах..."; "Бродит жена по спальням и лопает яблоки, Пенелопа..."; "Ну что ты свой трояк так долго муссолини?"
В смысле - "мусолишь". Это - А.Парщиков. Он остроумен. Но, увы, я не вижу здесь никакой метаболической новизны. Есть ведь уже бородатый анекдот про Гуно и Глинку...
То, что на тысячестраничный "двухтомник" приходится два-три - пять-шесть поэтов, естественно, нормально, обычно. Не может же их быть 150! И говоря об "армии стихотворцев", мы хотим подчеркнуть первое, а не второе слово. И подлинно одаренные люди увлечены ныне внепоэтическими баталиями. Не пора ли произвести конверсию, свернуть военное производство и активное "предчувствие гражданской войны", перейти на мирные рельсы? Не пора ли произвести демобилизацию стихотворческих сил?
Мечты, мечты!.. Увы, нет никакой надежды остановить вечный политический камнепад, нарисованный в недурных стихах Олеси Николаевой:
Пишет Грозный Курбскому: "Сгинь, изменник,
басурманский прихвостень, ада пленник
от семян Иуды осатанелых..."
Пишет Курбский Грозному: "Сгинь, Денница,
Вельзевул, Антихрист, - почто родиться
ты явился в русских пределах?"
...И такая брань сквозь столетья мчится...
P.S. Открываю свежий номер "Огонька" - Бунимович:
|
