* * *

мне нельзя на тебя смотреть, молчать
ты заметишь немой вопрос
это не просто обида, невроз
это не пустодушье
просто скажи, и следи как голос
ищет по комнате уши.

ты мне не веришь – бежишь под мост,
покупаешь на невском груши
и сердце шнурком перевязано – нес
его коробейных дел мастер. картуш
без имени моего – точки, г.р., тире,
снова какие-то точки,
а где же застывшие буквы зверей –
египетские закорючки?

~

как будто тихий маятник внутри
в улыбке траектории тревожной
в пустой квартире, в предложеньи односложном
и в нервном танго пиаццолы раз два три

я в длинной-длинной комнате твоей
с волною пианино и часами
и с банкой кукурузы бондюэль
сижу, жую, слежу за комарами
(они зимой здесь тоньше и нежней)

а ты, возможно, движешься к мосту
или подходишь к площади восстания
я сплю один и, кажется, расту

~

я тебя ждал, пил пиво, газ
собирался у горла в комья
ты опоздала – за этот час
в ком только не был я. в ком я?
главное не говорить спросонья,
не звать тебя, не перепутать имя.

* * *

из золотого твоего сада, дима
выпадет седая волосина
дима, – это – да – вульгарно
но только я еще больше
не хочу папу – хочу маму
или девочку
хочу, как хотят дети
чтобы пришли гости
чтобы потом в щелочку смотрети
на пьяную тетю,
на час застрявшую в твоем золотом туалете
я больше не поставлю ни одну, ни поллитровку
на твою, дима, бабушкину полировку.
я не со зла
боже, боже,
дай мне денег
и воденникову
тоже
я куплю синие штаны
в карман мне кто-нибудь подложит
репейник
не я первый заметил, дима, кто моложе

* * *

М. Нилину

водою плыли визгом голоса́
купающегося городского парка
прибрежная шипела полоса
как в тишине ушная перепонка
и в плавках дети прыгали с моста

я вспоминаю утренний автобус
где моя мать и я сплю на коленях
и ни один не выступает голос
из заводских ругательств равномерных

примерно тот же гам за четверть века,
пройдя, нашли мы с вами на прудах
где не вникает в разговоры ухо,
и смысл не стесняется в словах

КОНВЕРТ СОКОЛОВУ (ВОЗВРАТ)

Дима, это тебе конверт:
"Желаю перехотеть, одуматься, сбить дозу.
То, что может сказать твой арабский поэт –
желаю тебе все это сразу
выдержать, если ты читаешь на свет –
не распечатывай – язва
а ты молодец –
помой руки и спать ляги
отдыхай – такая работа
(грубо сказать – пироги)
нежность кого-то
копировать от руки.

* * *

этот сон, эта мгла,
золотая игла
туман и снег из подворотен лезут
и холодно без отопленья –
протекла
вода насквозь трубу,
голодная нева,
где кислород тоскует по железу

ночная смена улицы скребла,
врываясь в окна желтою мига-
лкой. ты почти уснула
по-маленькому умерла

здесь дует холод одинокий –
окном к окну
и воздух мокрый лижет щеки
как кот луну

* * *

петербург инсталлирует имаго
на дымной стороне невы
мелькают лица,
чернея под водой
раньше чем их бумага
успевает знаками испещриться

иным мешает кануть
прибрежный гранит университетов,
грызомый в исступлении не сдать позиций
но и таким достается от розы ветра
юго-запад точка волна зпт
вода два тридцать.

* * *

рот зацветает декабрьским инеем,
а зацветя, говорит
вот осень изглажена белой пустынею
и скользко нева стоит

не перечесть этих зим сколько здесь
ходил, замерзал
под архитектурную спесь
сухой угол искал

как всегда не поздно назад –
в москву, черт возьми, хотя, не бери
так соблазняют поезда –
коридоры любви

* * *

мерзну на аничковом мосту
снегопаденье
конь свою бронзовую версту
скачет на время

фонтанка прогуливает по первому льду
пальцы чаек,
коня заморозив на полном ходу,
скучает.

* * *

Здесь до войны была инсталляция –
зимою в лоне казани
за деревянным забором
айсберги, ледокол с мужиками
так круг полярный примеривал город

"спасенье челюскинцев" – участники
седые своим остекленевшим дыханьем
жили в палатках,
вмерзая в газон бородами,
где сейчас лавки

а поздней осенью, уже в две тысячи первом
новой игрой
сиянье северное
целилось в питер цветною иглой

* * *

какой запах подходит твоей зиме?
шавермы и дыма,
bulgari black на мне –
мускус с резиной

картошка жарится в каждом окне,
шерсть с нафталином,

запах замерзшей болотной воды
ящиков реставрационных опор
запах волос, поднимающихся на дыбы
ветром царских коней,
застывших во весь опор

* * *

перетащив себя курсором
забитым хламом коммунальным коридором
по отсыревшим шелковым обоям
до ванной комнаты с пластмассовым амуром
с пятидесятых так распятом на двери
собрав на лбу полкожи головы.

так можно жить писателем и вором
с балконом, стынущим над веною невы

* * *

ночь тушкой по простыне
скользя
в этой провороненной навылет
моей петергофской зиме,
не пошедшей в друзья
ко мне,
что-то из меня вынет,
чтоб трепать в беспилотном сне

враные крики
станут затемно на крыло,
знаю так рано зачем
чтобы теперь, когда рассвело
здесь встречать на кричащем
своем то что осталось от сна моего

* * *

чай допил и фломастер с чашкой в руке
расписался зеленым по правой щеке
в настоящем свершенном глотке

это утро уже и холодный апрель
лезет в форточку ветер балтийский борей
становясь послезавтра причиной соплей

мы под крышей живем –
последний этаж, и, наверное, тонна ворон
с крыши прыгает утром мимо окон

ночь не может пройти,
запомнившись, и от нее спасти
готовится феназепам в горсти.

* * *

здесь взгляд поднимет отраженье с пола
пойдут круги, куда его ни кинь
и в узких арках арфою эола
норд-вест письма пластинку звукового
поет, скрипя сквозь времени пески

фальцетом каждый миг на грани срыва
проводки из трофейных телеграмм
вода под крышами нависшая застыла,
грозя судьбою острою в затылок
задумавшимся сборщикам бутылок,
особенно заметным по утрам

здесь слову, сказанному угрожает камень,
напившийся насквозь твоей воды;
металл, до блеска тронутый руками,
решеток с ластоногими конями,
поднятыми волною на дыбы

и солнце смотрит искоса на питер
с северного острого угла,
даже не мечтая о зените
и тень дворов его высоких литер
выводит пожелтевшие слова

* * *

необъяснимо врачом – откуда
жалобы в области гортани
как удлиняются ею слова, покуда
каждое не перестанет
действовать,
повторяя камень
этого города, в котором
здоровье, как девственность
проходит с годами,
иначе становится причудой,
неизлечимой словами

РОЖДЕСТВЕНСКОЕ

лапы обкомовских елок ломки
на холоде руки голые
белеют с изнанки
в голове – Амели –
парижские теплые сказки
двадцать пятое декабря –
короткого дня мелькающие отрезки
в этом климате даже яд
полезнее ледяного игристого бьянко

* * *

парик весь разошелся
разошлись гости
под покрывалом холодно –
сплошные дырки
даже с насморком ясно –
горят не опилки,
не новогодняя хвоя –
простуда ломит кости
эти люди надменно курят
дешевые папиросы
в их глазах проплывают настоящие страсти
я закрылся – на учете – в домике, на матрасе
не слышу тебя
не хочу о пьер-и-жилевском матросе
мне снятся драконы
и каждый замирает около пасти
грудь леденит или только соски
или звенят стекла
в моих легких такие же пузырьки
и тоже мокро
в Петербурге снег
бородатые мужики
и бледные дщери
разминают бедра
за тобой наблюдают
ставят музыку
тянут к двери
говорят преувеличенно бодро
за столом разговор ложится плавно,
мягко
во всех комнатах люди,
в голове лихорадка,
на крыше кошка,
клопы в постели.
Это темное утро, январь, первый день, бельэтаж, похмелье.

* * *

такой у нас водораздел
и корабли отличий,
ночных мостов приподнимая юбки,
привычку вечером
решаться
до метро
или в прихожей на диване
до утра
так неудобно
с навигацией
так сна негаснущий
полярный день не видит
и баржа темная проходит
и страшная под ней вода

* * *

пейзажи здесь полны
и краски целы
главное, что мы
почти у цели
главное, что осень не успела
собрать зимы
мороженные силы
ты с той, я с этой стороны
постели
я – здесь – в Москве,
а ты – в конце недели

* * *

свет дотягивается до окна
внимательный взгляд, перевешенный через плечо
улыбка кириллицей поведена
достаешь письма старые, не прочитанные еще

целый день билось сердце, добивалось сна,
или просто хотелось ему добиться
до конца туннеля глазного дна,
посмотреть на часы и увидеть два тридцать

электричества ваты и ночное время
память пыльной бумаги золотым порошком
вызывает слизистые раздражения
глаз по почерку катится мокрым кружком

Замирая в конце предложения

* * *

меня бог создал по подобию, видимо,
разделил на три
сколько воды вытекло
из-под двери
сколько тошнили меня прогулочные корабли
что в памяти?
мусор вынеси, пыль сотри,
черная троица, девица
немой да зэзаш, пан кустурица,
громче пой марши свои
больше пей ракии,
друже броз тито,
чта се ти тражиш
нема у тэби зэмли

* * *

откатом к северу – иллюзия весны
путь в час задернул снегом март
я далеко и думаю о сне
где север – только холод голых карт
мне было странно думать об июле
и кутаться в пальто –
за воротник змеиный ветер дует
бьет сердце памяти непостоянный ток

* * *

я не могу здесь больше
меня истер наждак
за твердым словом из письма из польши
нечестный мой далекий друг, мудак

я произвольно говорю по-русски
тебя я на ночь детским кремом мажу
я за тобой бреду на белорусский
ты тоже на вторую полку ляжешь

доказано – здесь не живут такие
мои задумки не попали в дело
какие, блядь, мы сильные в России
открытые, опасные и смелые

* * *

мне сегодня сказал
начальник избирательного штаба,
помощник cкуратова – улыбчивый прокурор:
ты как лист вдоль дороги
проедет машина, он летит за ней
немного помечется и ложится
потом летит за новой машиной
и летает туда сюда, пока есть движение.
до этого я слышал только про говно в проруби –
спасибо за красоту вашей мысли, феликс родионович.

* * *

посмотри – вот появляется Элвис
уже готовый к обмороку,
хочет влететь в этот чертов кальвинистский парадиз
на алкогольных трудовых парах
ступни в стороны, коленки вниз
симметрично на другой стороне шара
летним утром в советской больнице
в это время мать меня рожала

* * *

запри меня в свой маленький гербарий
не пополняемый на протяженьи лет
каких-нибудь семи
среди препаратов тифа, туберкулеза кишки и инфузорий
надень идентификационный номер –
именной браслет
ленточкой потуже затяни
и я замру, как нужный препарат,
как образец, как муха в янтаре,
солдат.

* * *

остается с тобой говорить
на нечеловеческом языке –
точки-тире, кресты, буквы
получится медленнее, как будто кончились батарейки
как логопед учил во рту хранить камни, орехи, фрукты
и говорить, как дышишь
будто просто с кем-то беседуешь сидя у подъезда на скамейке
спешить можно, когда умеешь, когда горят ноги и режет ухо
главное не вдаваться в подробности сложения,
не впадать в рефлексивный ступор
также легко двигать взглядом, говорить шутку
ковыряться в носу, есть по утрам активированный уголь.

* * *

вся в искрах облетевших песен
правдивая – без макияжа
как кнут гамсуна с похмелья был чудесен
немного прочитаешь – снова ляжешь
на взбитую бессонницей перину
отчего к утру так мало гостей
как память пахнет одеяло нафталином
вот красные тропинки режут спину –
швы простыни – а не следы ногтей.

* * *

не грусти не засыпай так рано
пальцы слабые – так и надо
ты ведь не какая-нибудь
обезьяна
не летаешь, прицепившись к кинематографическим
раритетным лианам
не грусти – сходи на кухню – собери все, что там
в стаканах
осталось
уже немного – малость
в соседней комнате
вся в колотых душевных ранах
ты мертвой быть старалась.

* * *

за окном музыка – оранжевый призрак ковыряет пути
мелкие брызги льда и серой крошки попадают
в очки, рот, глаза
как всегда в конце кальпы облетит нас саранча –
точнее стрекоза
в двенадцать здесь хлопает пушка в воздух, не дождавшись врага
каждый метр придется пройти, каждую мысль выдумать
каждое слово сказать
в колесо кармы попадает нога
из твоих сплетен можно что-нибудь связать,
снять мерку, расплывшийся сосок нечаянно показать
разбираю старый комод – нахожу болотный аир
кусок твоего платья, разрезанный рукав, небольшую кровать,
я, кстати, так и не научился рано вставать.

* * *

мои пустынные объятья
вокзал обтрепанный и плоский
упрямая наука хиромантия –
две жизни линии железные полоски –

знакомые мелькают на проспекте
центрально-черноземный мелкий полис
немного устаешь бояться смерти,
когда боишься опоздать на поезд.

* * *

мои слова стихают на тебе
как в коридоре зычном
уходит звук шагов категоричных
и вязнет вензель в чайном серебре

опасливо притронуться из сна
к остывшему еще вчера сервизу
так что-нибудь всегда вытаивает снизу
и солнцу тошно в доме у овна

* * *

есть дома, где не удержать чеснока
никакой дверью, стенкой
как кота, которого бока
отпечатываются на коленках
аллергенной пленкой
отворачивается весна
долго сохнут пеленки
и висят голоса

есть дома, где безвечье штор,
где только пустые углы
отзываются на "ПОЖАР!"
а потом на "ы"
оттеняя собой бесконечный повтор
наклоняющейся головы

есть дома, где не спрятать слов
где теряются голоса
из приспущенных уголков,
ускользая, рта
два пролета назад

* * *

в отдаленьи важнее ландшафт,
интерьер от кого-то, кто в точку
превращается, как розовый шар
оторвавшись от глаз твоих пар
оставляет их в одиночку
шарить местность для новых опор

так уходят в сердцах от жены,
оборачиваясь от порога,
где остались отражены
строчки полного диалога,
высказанного в полдлины

так бывает не вспомнить лица,
или слов, или времени года,
так себя прежнего на живца
фотографии или города
ловишь, зайдя со спины.

* * *

такой мороз,
что, кажется,
морских медуз
он выстеклит в прозрачные тарелки
которые дарил тебе француз
и память сохранила видеопроцесс
рассыпавшейся в пыль посуды
наперекор небьющейся
хвастливой этикетке
ковер надолго поглотил объедки
зима попрятала любимые тропинки
обгрызла маскировочные ветки

как звали – оливье? жан-жак?
тогда ты говорила без запинки
все имена,
пока висел пиджак
на спинке
стула,
там где сейчас твоя спина

* * *

я родился в семьдесят пятом, летом
как пишет дима – кричащий, красный –
но он тоже тогда еще не думал об этом

на самом деле я не кричал,
не болел детской корью, сыпью
не прерывал утомленной любви по ночам
однако возможно мне трудно было увидеть
на ее лице хотя бы поцелуй для начала
и грудь, из которой не выпить.

мы были счастливым ребенком
признаваясь о себе так – на вы
голосом неразличимо тонким,
когда слышишь из головы
и отказываешься верить пленке
с чужим визгом бобинной юлы

мы жили в белграде
в доме с черешней
с пауками в засаде
которых мы нежно
ловили тетрадью
уже ненужной

помню каллемегдан –
его огромные пушки
сербский добр дан
никогда не скушный
кто бы его ни дал
внутри ли, снаружи –
пусть всегда остается там.

* * *

это информационный повод такой –
облако голубей
подрезаннокрылых
рыло воздух
над таганкой
в смоге часа пик,
падающего снизу вверх
сменились вывески
остался только домик
из проволочной сетки
на крыше четырнадцатиэтажки
вкус хозяина
не поменялся за 20 лет
и даже голубям, наверное, кажется,
что они одни и те же.

* * *

рассказ испорчен продолжением себя
в том, провожаемом с московского вокзала,
в железных прозвонившихся рублях,
которыми чей голос покупала,
по цифрам металлическим скользя

в бутылке пива, искажаясь у платформы,
витрине касс,
и здесь,
когда стило
размножит столбиками
постоянство формы,
смотрящейся в зеркальное стекло.

* * *

телефон целый день на английском дрожал
минк-китаец-ньюйоркер
в тишине, недоеденной шумом в ушах
тратил мелочь на голос
а на чистых прудах
моя память носила тебя на руках
и спала под обкомовской елкой

ты, уйдя от ответа, назад в интернет
безобразным ублюдком латинским
набирала с апострофами sms
их аккорды подолгу выискивая

ДОНОС

весь вечер нельсон шон
по всем каналам шел
из рук не выпуская танка
и алкогольная изнанка
морозом будит в шесть часов

нет человека, есть остан ки-
но про винтового в танке
писатель witt принес.
вино
дюлонг бордо
до
самолета
москва – нью-йорк.
зима.
суббота
зависнет с ним в салоне борта
и будет тридцать шесть часов.
трансатлантическая пьянка
динамо, сокол, мкад, стоянка

цветной чулок глотает ветер,
полощется, как где-то выстрел
от снега глохнет шереметьево
не страшно только после выпитого
с утра в метель
лететь в манхэттен
sam witt писатель
по секретному
вопросу год потратил в питере

* * *

после Айзенберга

утро. торфяная дымка
вдоль шестого этажа
в пол бросается монетка,
превращая в человека
узкоглазого бомжа
утром ветер дует редко

выскребает на дорожке
патефонную пластинку
по солярному кружа
дворник цвета оранджа

* * *

самое время двигать тенью
переходя от кафе к кафе
дима накормил меня завтраком – спасибо ему
на втором этаже лицом к москве

сначала было холодно и ночь отошла
отпустив карасей в москва-реку
дима говорил о делах
о жизни в катманду
какая-то рыба проплыла
отравлено на боку

дима – да что я могу?

* * *

в эти окна смотрит тридцатиметровая высота
я ее чувствую даже из ванной

сломанный кран выдыхает пар
перед тем, как ошпарить плечо

собери скорее постель
и закрой шторы, пожалуйста, перед тем
как я выйду мокрый
в полотенце с киногероями

остывающий,
напряженный.

1 2 3

1.

профиль в зеркале означен
волосы заплетены
мокрый майский нервный вечер
с троицы на понедельник
из окна на темный дворик
желтый из-за веток телек
в теле схлынувшей весны

ты из ванны высыхая
после маски из израиля
профиль нервный озираешь
в теле схлынувшей весны

подмосковный воздух терпкий
по проспекту ленинградский
затекает без изъятой
пробки в ночь на понедельник
после дачных переделок
в теле схлынувшей весны

спишь пока писал про профиль
где с ходынским полем вровень
окна с одиноким ревом
хонды. из тепла и крови
спишь пока тобой представлен
буду тихо тлеть в усталом
теле схлынувшей весны

2.

воздух свеж
как дорогой наркотик
вдалеке от москвы где горит манеж
и забор напротив
среднерусскохолмистую линию портит
и река пахнет тиной
из крана нерж.,

тротуары упиваются вхлюп
сырым мартом
с подошвы ботинок
явь покрывает вдогонку штанины
брюк
серой крапинкой.
необратимость
в этом городе – только звук,
осыпающийся под щетиной

щетки. в прихожей следами соленая грязь
высыхает, подбираясь к твоей постели
и опешивший в управляемом времени ферзь
одноклеточно пересекает картину
преступленья назад к двери
наперед видя мерки на будущем фото предметов
скорость пропорциональна набору улик
под фиолетовым светом,
вызывающем к жизни их

в этой комнате ты только шаги
и скрип паркета
в лысом горшке бетона
и, если б не запах, труп,
по природе своей не выносящий крик,
до сих пор притворялся бы игрой света
пробирающегося с балкона
через остов велосипеда
на знакомый рисунок брюк
брошенных поверх пледа.

3.

тепло.
растет, питаясь снегом
день
и выгоняет из кафе
и раздевает человека
неблагодарного москве

последний раз столица боком
скользнув лучом из турникета
следящим из машины богом
сажает в поезд человека:

"дорогие мои, пишу с моста –
проезжаем москву
непривычно мимо
и отсюда она –
как всегда москва –
типа – сердцу мило
знаю не получить вам такого письма..."

темно.
оконный осциллограф
на пунктуацию переводя апрель
кардиограмму деревенских фонарей
выписывает в сетке огородов
брадикардийно замирая без огней
и учащаясь на дорогах

без электричества жизни нет за бортом
где ночь останется по пути в лесу
пока в полиэтилене колбасу
мешаешь с пивом и дорожным флиртом
и задеваешь с верхней полки
ногою проходящих по лицу

* * *

день является смогом ряженный
московские башни – звезды
как в картонной коробке
в вате елочной сложены
в прошлогоднем порядке

день приходит простуженный
за окном будит – смотри,
скажи
что отвечает стуком внутри
за жизнь

это такой август жаркий,
сухой
все слишком живо
так отвечаешь своей головой
солнечным взрывам

так по утрам чтобы завтрак согреть
и кофе чашку
из спальни одетая выходит смерть
в твою рубашку

* * *

В стакане
отражается мерло
вогнутый стол обливается белым ткани
запах горячего сыра неотличим от запаха бабы ани
комната пузырится шестым углом,
венчаясь с краю губами
дрожащими под вином

* * *

замирает утро в неначавшейся оси
координаты, как проснувшийся на морозе – есть, хотят событий
и голова не уменьшится, как ни тряси,
до первого диктора,
молчащего – помогите
незаметно уйти

петух не допевает последнее ку во дворе
юноша ухичивает лопатой
снег голубятню сжимает в упаковочное каре
петух охрип, чувствуя виноватым
себя перед железкой, роняющей неожиданно чистое ре
в новогоднюю вату

* * *

зимь на окнах – рисунок постельный
сколько время? – без разницы семь
день какой? – без утра понедельник
как младенец начнет с четверенек,
перед этим в кровати присев,
вспоминает в немедленном сне
дня грядущего включенный телек

сколько времени? – без памяти десять
голос – станция аэропорт
на морозе кончается месяц
в ноль рассчитывается год

* * *

зима внутри звенящая, живая
оттаивает холодно на лбу
я на тебя смотрю и не зову
пугаясь собственных имен во рту,
а, может, твое имя вспоминая.

как могут спать буддисты голые в горах?
когда под одеялом холод вытряс
и сердце марширует на ирак
картинкой по каналу ройтерс
пейзаж богатый нефтью серой
сырой матрас и капли в нос –
все что у нас
в руках

* * *

зимой хороши непроглядностью стекла –
можно голым
мороз, как новиков мертвый
пошел узором
скоро, наверное все живое, все мокрое
станет паром
прости за тимура
всуе меня,
за полгода москвы с балкона,
что опять извиняюсь прости,
что буду, надеюсь, старым

Ощущение чужого
старого дома,
внутренности которого
неприятно трогать,
как тело незнакомого пожилого
человека.
Все движения скованы
присутствующими здесь вещами,
случайный
контакт с которыми
кожа еще долго помнит,
горя невидимыми следами
в месте прикосновения.

~

Петербург. Холеные слова –
на твоем лице,
твоим голосом –
они пахнут гранулированным чаем,
пивом
и почему-то апельсинами,
выкаченными
в пример
к Полю Боулзу,
полжизни сидевшего на витамине С.
Стена Медины.
Черный ромбик MAROC.
Танжер.
Конец колониальной эпохи.
Еще один визионер
Конвертирован в количество строк

Петербург. Сырой холод
лижет ноги,
лезет под черный халат.
Единственный способ согреться –
горячая вода,
лишенная кальциевого скелета
услуги
местного болотного водопровода,
Присоединяюсь к грибковому желе.
Пишу мокрой рукой.
В другой комнате дорожная сумка
будит каждое утро
новыми паучьими стропами
на полихлорвиниловых шнурах,
составляющих ее типичное китайское лицо.
Наташа безупречно терпелива,
но и она тускнеет
в этой мокрой зиме,
как ее старинный бронзовый японец,
спасающийся от воды
в ящике с постельным бельем.
Во всем виновата мороженщина,
торгующая эскимо около стынущей
мраморной гробницы музея.

~

Пробки на старых дорогах.
Конец мая.
Снег.
Объединенные цветные члены явного
общества Benetton
двигаются по гранитным лестницам,
скользя вдоль никелированных труб.
Студийный свет
витрин,
легкая музыка –
сигналы успешной стерильной коммерции.
Когда я рассказываю тебе о ком-то,
ты спрашиваешь – какая у него машина;
это меня настораживает.
Маммона редко разжимает пальцы,
Дима,
надо пользоваться случаем.

~

Сиреневый снег вытесняется за город
нефтяными испарениями
из теплеющей
на стеклянных глазах
туристов
Невы.
Погода, как прирученное дикое животное,
вдруг сверкает из глубины
своей головы
чем-то синим,
чужим,
и прыгает на спину
прохожему;
тихо и технично,
выгнувшись, прижимает
его к земле,
не отпуская зажим
воспаленного горла
сужающегося к голове

По забитой улице
мечется автомобиль с сиреной,
брызжа электрическим светом
ледяным, нервным
Кому-то здесь еще хуже.
С удовольствием пропускаю его вперед.

~

Воронеж – 0

Миновать этот город, видимо,
было бы непросто.
Миллион человек, компактно осевших
на глиняных
холмах вытекшего,
мельчающего Дона.
Здесь очень разряженный воздух.
Нет слоев субъективных географий
Но много знакомых
Спокойствие пугает,
напоминает о внезапности смерти.
Прямо на улице перед витриной
"Мужской одежды",
где почему-то выставлены
маска, пистолет, чемодан и женские бикини.
Приезжая, вижу много женщин.
Воронеж – это пара общественных улиц,
Омываемых легендами примерно такими:
Петр I здесь строил свой флот.
Он собирал сюда красавиц
для привлечения на верфь мужиков.
"Стоит надеть широкие штаны и выпить пива, –
говорит Дима, –
и они сбегаются
к тебе и смотрят прямо, нетерпеливо".
На примере Воронежа и Петербурга
Фанайлова рассказывала
мне о том,
что в общественном
сознании
вся русская культура
ассоциируется с Петром.
Дима знает эту прелесть
петровской пассионарности.

~

Болезнь. Хаммамет

Пустой пляж,
на который накатывается
холодная вода сверху и с моря,
кучи водорослей
превратились в прибрежные мрачные рифы.
Запах йода и перегноя.
Here you are. I`m waiting for your yellow face,
marking by the rain.
Еле заметная полутень
на африканской полусферной известке –
солнце incognito,
тишина, дождь –
конец сезона опыления
последний пасмурный день.
Холодно
Низкий старт
перед шестимесячной бешеной жаровней.
Кошки жмутся к пищевым точкам,
редко давая о себе знать вертикальным замиранием
глаз
в моей тарелке,
базарным мяуканьем
в укромном
дощатом ящике,
заливаемом редкой
здесь обеззараженной небесной водой,
тихоокеанским дистиллятом.
Был, как говорится и я там.
Слышал оранжевых соловьев,
прыгающих в ночной фиолетовой герани,
желтящейся электрическим земным светом
отеля Occidental.
А ты хороший человек –
Фраза-сигнал, –
через мгновенье тебе предложат на выбор
несколько сортов гашиша –
единственный местный криминал –
в комплекте со множеством уловок
в пути его транспортировки
к твоим соплеменникам.
Москва издевается,
нагреваясь на градус выше, чем Тунис.
Море катается по белому песку
все в черных йодистых водорослях
и в проклятиях отельных магнатов
этой страны,
чей национальный доход опускается вниз
с термометром
здесь главный – турист.
Удивленно-недоверчивые глаза,
жажда настоящего,
полиэтилен,
обособленность
необходимость телевизора на шести языках
говорящего
об одном и том же,
обслуживание навязчивое
лезет в постель
и подменяет в ней меня.
В этот свежий мокрый вечер в Хаммамете
я считаю время твоего дня,
до сих пор не получив
ни одного электронного письма,
пускаю интернет на ветер.
Ты писала, что я как бы умер, на время
ограничив свое появление
фиксированной датой билета.
Я всегда был циничен
по отношению к покойникам –
надеюсь, это взаимно.

~

Алферовка. Холмик топографического ориентира #327у

Невидимые столбы запахов
проходят через нашу прогулку.
переизбыток кислорода
Галлюцинации
Парное молоко.
Простая народная
магия.
"В чужих дворах лучше ничего
не ешьте и не пейте – понятно?"
Ночью увеличивающееся на глазах небо
обшаривают лучи –
светлые пятна
поднимающиеся из глухого леса за рекой.
Штамп луны обнаруживает
весенние облака –
возможен дождь.
Летучие мыши
величиной с кота
пищат, мелькая крыльями.
Резкий унылый свист
из лесного источника
отвечает на мой варган.
Самогон,
пахнущий лугом.
Костоправ Сергей даже
не хочет казаться таинственным.
"Какие люди!" –
видишь – нам рады.

~

Борей

Мне приснилось, что уже осень,
и я не помню даже,
где меня застал мой день рождения.
Мне виделось, что я в новом городе,
где неизвестно, что покажется
за поворотом,
и помню только твой телефон.
Городские кидалы
грудились на периферии зрения,
когда я писал тебе эту записку.
И именно за поворотом
эти сволочи вытащили из моего кармана
фотоаппарат,
где на магнитной полоске –
ненадежной матрице
спишь ты,
закрывая лицо красным одеялом.
Это город жуликов. Петербург.
Здесь, в кафе около станции
Маяковская
карманники научат тебя fluently
говорить на русском
так, чтобы в потоке твоего мясистого
родного языка
реципиент терялся, как девственник,
в объятиях опытной девы,
нанятой его забеспокоившимися родителями.
Секацкий
называет это
простыми вербальными заморочками.
Мне приснилось,
что уже осень,
и впереди очередное
занудное ожидание тепла.
Нет денег долететь до лета,
нет терпения дождаться его здесь.
Есть только выход –
проснуться,
но тогда придется встать
и высунуться
на мокрую улицу Петербурга,
замороженную цветущей черемухой.

~

Прости меня, милая Наташа,
что наше с тобою общение
разбито
на длину моих поездок
между Москвой и Петербургом.
Прости, что я не хочу
от тебя уезжать
и второй раз почти сознательно
опаздываю на поезд,
гоня таксиста
обратно
через разводящийся
Охтинский мост.
Прости, что я сплю,
когда ты уходишь на работу.
Еще прости за то,
что моя ласка
часто синхронизируется с рекламными блоками.
Прости, что есть время,
когда меня нет.

~

Москва. Другая вода.

Я вижу твою культуру
через колодец
своего географического положения.
И если даже узкий ход
в мое жилище
обладает свойством увеличивать,
приближать удаленные предметы,
испарения из моей норы,
насыщенный
воздух твоих ландшафтов
узость обозреваемых пятачков
складывают для меня сновидческий пейзаж,
где какие-то формы описываются
первыми попавшимися случайными
предметами и словами;
какие-то люди уходят,
оставляя на своем месте
мизансценические
силуэты,
видео движется,
на годы отставая от объектов,
которые оно предъявляет.
Я повторяю
про себя эти твои письма.
Мне кажется, что все это сказал я, –
так информационное расстояние
растворяет твою материю.
Мне приходится повторять
твои движения,
чтобы с помощью инерции
компенсировать стершиеся фрагменты писем.
Так я собираю тебя здесь.

~

Я хочу поклясться тебе Москвой.
ее нечеловеческой бодростью
Ее метроглекислой духотой,
Обтягивающим волшебством брюк
смиреной продавщицы ручек в поездах,
новостройками, путевками на юг
из глянцевых страниц
на выгодных местах
бесплатной псевдопрессы..
Я хочу поклясться и соврать.
Чтоб оно все пропало...

~

Южное эхо
тянется по ночным московским улицам,
отражающим своей сыростью
стоп-сигналы машин впереди идущих
Капли собеседников
развешиваются по галереям,
сажаются в самолеты,
получают Оскаров,
пользуются случаем.
Несколько нищих
раздевают заснувшего
на улице режиссера Матвеева,
и он долго объясняет ментам,
что его спектакли ставятся на Бродвее.
Их убеждает только сотня долларов,
привезенная близкой душой,
вызванной по телефону
из-за преступной решетки,
отделявшей
"плохо" от "хорошо"
Вектор меняется.
Никто не заподозрит такой текст в необъективности.

~

Турникет.
Металлический клекот пуговиц расстегнутого пальто.
Желтые пятна
холодно проскальзывают
по пробегающему рельефу темной ткани
и проваливаются обратно в фотоэлементы.
Их блестящие стекла
напоминают что-то общественно-медицинское.

Эти наплывы клаустрофобии в метро...
А все виновата реклама
с указующей
вверх по движению эскалатора
вагоновожатой,
с надписью
"Выход есть!"
В верхней части картинки
еле-еле виден
выход из норки.
Ничего более буквально визуализирующего
родовую травму
в жизни не видел.
Ты продолжаешь свой путь –
и думаешь –
главное не волноваться,
но картинка не выходит из головы –
широченные ступени и
после долгого пути и
нескольких остановок
эскалатора – воздух.

Мама говорила,
что я родился синий,
потому что она шла рожать пешком,
а моя голова
уже была видна.

И вот ты чувствуешь,
что над тобой тонны земли,
вокруг плотное кольцо людей,
и узкий, долгий проход к воздуху.
Топчешься и упрашиваешь сердце
не лопнуть от адреналина.

Мой клиент ездит на хорошей машине
и уже лет семь не спускался в метро.
Этот здоровый, крепкий КГБшник
говорит мне о том,
что риск
заразиться туберкулезом
возрастает в десятки раз,
когда едешь
в общественном транспорте.
Никогда об этом не думал.