В старом и туманном Санкт-Петербурге, в окрестных его болотах еще бродит зловещий призрак вождя.
          Когда осенней хлябистой ночью идешь по его прямым бесконечным улицам, припозднившись, возвращаешься из гостей и не знаешь, куда идешь, - трамвая давно нет, машины, обдав тебя душем холодных брызг, с визгом проскакивают мимо - и уже кажется, идешь совсем не туда и никогда не придешь, куда тебе надо; может быть, и не надо уже никуда брести в башмаках, полных воды, а забраться сейчас в любой подъезд, подняться по темной лестнице на чердак и прикорнуть там среди сухого и теплого войлока и мелкого шлака до утра, пусть стучит, пусть грохочет, пусть гремит ржавым листом железа - не доберется, и уже совсем сворачивая не туда и понимая, что сворачиваешь не туда, вдруг где-нибудь на маленькой площади или просто в сквере высоко над мокрым желтым кустарником увидишь силуэт человека с указующей вдаль рукой: вот куда надо идти; проблуждав так еще с полчаса и поняв, что все равно идешь наугад, выйдешь на маленькую площадку перед огромным домом, где опять - он.
          В руке зажата бронзовая кепка - вождь уверенно показывает тебе дорогу, но в другую сторону - и чертыхаясь про себя, как бедный Евгений, - ты ведь еще и принял водки в гостях - ты идешь в ту сторону - может быть, он, как всегда, прав и указывает верный путь, хотя бы к стоянке такси, но твой длинный путь под длинным дождем вдоль очень длинных желтых зданий начала прошлого века приводит тебя только к очередному двойнику, который указывает тебе путь своим указателем совершенно в другую сторону, туда, где в тупике, уютно прислонившись к стене, стоит маленький, покрашенный серебряный вождь и показывает определенно - назад.
          Так они водят, водят тебя по ночному пустынному городу, и кажется: никого живого, только они, памятники, живут в нем и передвигаются перед тобой, здесь чужим и едва терпимым; город кружится, как огромная сцена - то большая фигура, то малая, то бюст, то торс (голову еще не поставили или отбили), то в руке кепка, на голове - другая, то малыш, одетый как девочка, но с характерным преувеличенным лбом - и ты, совсем растерявшись, присаживаешься на влажную решетчатую скамью и вдруг обнаруживаешь себя лицом к лицу с Маяковским.
          Сначала ты не веришь: неужели эта черная базальтовая голова - не его голова, тоже ведь лысая, как колено, - но это голова Владим-Владимыча - а раз это голова Маяковского, то рядом улица Некрасова и твоя обитель - служебный вход в театр, на пятом этаже гостиница для актеров.
          ...И, уже поднявшись, чтобы идти, я вижу под памятником какой-то черный ворох - ворох поднимается, под ним бледное личико не то девочки, не то старушки. Из под вороха выпрастывается тоненькая спичка-ручка (в свете фонаря блестит бутылка) - и девочка-старушка делает несколько глотков. Глотки длинные, как те здания начала девятнадцатого века, вдоль которых я шел. Она глядит на меня темными серьезными глазами - и я вижу, что она совершенно пьяна.
          - Хочешь выпить? - предлагает она. И тут же без всякого перехода. - Дуфак, шифофреник, свистофуля (тут она назвала фамилию известного писателя), прогнала, пусть уфирается...уфефетывает в свое Фомарово... Эфектрички, видите ли, не ходят... эффектно, эффектно... - (Нарочно или такой дефект речи? - не могу понять.)
          И далее ее пузырящееся бормотание отодвинуло время назад - и я увидел себя перед дверью в Дом литераторов, входящим вслед за этой странной парой: она и дуфак.
          Мраморные ступеньки, закутки гардероба, тетеньки в синих халатах - все пыльное, полузабытое, вытащенное из какого-то реквизита - и, увы, продолжающее служить. И эти чудовищные, много пьющие посетители - бог знает, что творится у них в мозгах - их тщеславие тоже из бабушкиного сундука, давно сложенная материя, пожелтевшая на сгибах, которая если и разворачивается, то для того, чтобы опять сложить ее в зеленый сундук, обитый крест-накрест жестяными золотыми полосками.
          В тесной передней стоял - с каких времен? - Маяковский, особенно неповоротливый и большой - гипсовый. Почему он здесь стоял, никому было не ясно, да никто из писателей не задавался этим вопросом. На дворе была советская власть, значит, в холле стоял Маяковский, вот и все. Его так должны были не любить в этом доме, но он настоял на своем уже давно - и все сделались более чем равнодушны. Его просто не замечали. И боюсь, скажи кому-нибудь из питерских: а как у вас там Маяковский в Доме литераторов, на тебя посмотрели бы с недоумением: какой Маяковский?
          Я-то знал, он давно превратился в другого - в него. Он стоял там, как стоял на многих площадях и скверах - во дворе. И он стоял там в углу у начала витой лестницы, привычно расставив ноги, держа руки как-то по-грубому в карманах или сжимая свою гипсовую кепку. И то, что он сначала был Маяковским, его нисколько не смущало - он был с самого начала такой же нахрапистый, авантюрный, не слышащий никого другого (кстати, отличительная черта), он был здесь на своем месте, как во всех других местах. С высоты своего роста (при жизни не так уж был высок) он мог теперь следить за всеми этими пробегающими лысинами и шевелюрами, за этой скользкой литературной мелочью.
          - Оглушить бы вас трехпалым свистом! - говорил вождь.
          Но его не слышали, потому что слушали и слышали только себя - и пробегали в мутный зал бывшего дворца, пахнущий давно едой и пластиком, к вожделенной выпивке.
          Кстати, мы с девочкой-старушкой допивали ее бутылку и как-то отрывочно общались, тоже не слушая друг друга, под черной гладкой головой - уж теперь не скажу, потому что не уверен - Маяковского ли?..
          Рассказывают, что призрак вождя видали девушки на болотах - по клюкву ходили (говорят, где-то еще растет - радиоактивная), призрак шалаша видели тоже. Двух подружек (я слышал) завел вождь прошлой осенью в глушь и хлябь - и утопил. Бедные девушки уж и метались, и бросались от осинки к осинке, а он им все призрак шалаша подсовывал: вот, мол, и дорожка верная к шалашу моему ведет, только шалаш этот - дьявольский мираж и дорожка тоже, как ступишь - в черное, бездонное провалишься, и уж не докричаться, не дозваться - засосет, сладострастно так затянет; он и при жизни такой был: заманит, закартавит, заговорит - докажет парнишке, что ему умирать за что-то необходимо, что умереть ему хочется, что умирать - это правильно - и все рукой показывает: туда, туда иди, там уж точно тебя убьют... Тьфу, тьфу, нечистая сила!