Еще слыша свой тонкий, поросячий, захлебывающийся отчаяньем крик, я выскочил с изнанки сна. И увидел себя, стоящим на бетонном полу. Поднял глаза: помещение огромно - больше ангара для самолетов или стадиона. И если бы где-то далеко вверху не светилась стеклянная залитая солнцем крыша, я бы подумал, что нахожусь на открытом воздухе. Все было пусто и голо, лишь маленькая металлическая дверь в дальнем конце.
          Но я был не один. Кругом я слышал дыхание и покашливание, здесь, незримые мне, стояли люди - множество людей. Толпа, если можно так назвать мое ощущение, наполняла ровным слоем дно этой гигантской коробки - все как будто чего-то ждали. Судя по шелесту и шороху, который непроизвольно появляется во всякой притихшей толпе, стояли плотно.
          Два нерешительных шага. Окружающие мягко подались назад, во всяком случае, я не уперся ни в чью спину, не задел ничей локоть или неожиданно высокую грудь. Я остановился в растерянности.
          Помещение было пусто, но все дымилось от тесноты, толчеи. Я посмотрел вверх, потому что мне показалось, все тоже смотрели вверх. Солнечную пыльную плоскость крыши пересекали как бы быстрые искры теней, и стояла такая тишина, что было слышно снаружи отдаленное хлопанье крыльев.
          Да, они все были тут. Стоило, казалось, сделать еще усилие, чтобы увидеть их всех. Молодящегося старика, задравшего вверх свою седую бородку. Рядом - широкополосная маечка, худенькие плечики и локти, короткая копна волос назад. Обернулась - девушка или ребенок, эти прозрачные глаза созерцают меня в упор.
          Кто-то рослый ненавидяще дышит мне в затылок. Резко оглядываюсь - никого.
          Пусто. Но все, чувствую, продолжают смотреть туда, откуда должно прийти Это. Перелетают голуби, шелест крыльев. А может быть, это далекое движение поездов на подъездных путях?
          Некая подземная дрожь. Солнце там наверху все светлее, белее, бесплотнее. Дрожь нарастает, как и наше общее ожидание. Дрожь передается всем нам. Ожидание растягивается и переходит в нетерпение. Нетерпение то и дело зашкаливает...
          И тут с края белесой стеклянной кровли появляется тонкая полоска. Полоска делается шире, там угадывается тень. Полоска захватывает площадь прямо на глазах, сверху на нас опускается огромная ладонь.
          В помещении становится заметно пасмурнее. Тень затопляет все вокруг плавно и быстро. В воздухе как бы легкий испуг.
          Этаким мерцанием воображения перебегает от одного к другому: "Что? Где? У нас? Не может быть! Но смотрите! Смотрите! Вот она! Здесь!"
          Сперва шуршит легкая папиросная бумага, затем плотнее - это уже газета, глянцевые журнальные страницы, плотнее, тверже - картон, доска, броня. Страх теснит, подгоняет, невозможно сопротивляться.
          Паника. Гигантский вокзал наполовину затоплен набегающей темной волной. Я еще на границе - уже позади.
          Увлекаемый массой перепуганных, растерянных, бегущих, я заметался, рванулся, бегу. Сзади плещет, переплескивает шлепанье босых ног, шорох подошв, догоняя, перегоняя, наступая на пятки. Шум прибоя. Гул надвигающегося поезда, слитный шорох капель по стеклу. Стало совсем темно. Бегу. Они же могут схватить любого. Меня. Хватают соседей. Поймали девушку. Они требуют, светя ярким фонарем в глаза, там - за лучистым, сзади - издевательская маска, требуют заведомо то, что ты не можешь им предъявить. Как бы с некоторым сожалением и соблюдая видимость законности, не торопясь, но явно с усмешкой, наслаждаясь твоей растерянностью и беззащитностью и всеми твоими детскими уловками, они будут проделывать с тобой разные унизительные процедуры, да, да, приглашая тебя в добровольные союзники, соучастники. "Но вы же сознательный человек? Неужели, как гражданин, вы не хотите нам помочь?" И случайные люди за столами спросят, запишут, выслушают, дадут расписаться, прежде чем отправят тебя небрежным кивком в общую мясорубку, где тебя вместе со всеми растолкут в кровавую лагерную пыль...
          Сумрак наполняет пустое помещение. По-прежнему не вижу, но чувствую: все кругом опустили головы, примирились со своей участью. И сразу стали одинаковыми. Опустив головы, медленно, но неуклонно, как в очереди за газетами, движутся назад к стене, откуда началась темнота. Там и сейчас она кажется гуще - некий туман, застилающий взор. Ряды опущенных голов подвигаются туда и тают, пропадают в тумане.
          Там некоторое усилие (не может быть!) вижу и свою спину, но тут же примиряюсь с этим, будто кто-то успел меня уговорить. Моя спина уплывает все дальше, уже не отличить... Или это седые завитки кого-то другого... Нет, это не мой затылок...
          Давно стемнело окончательно. Лишь поблескивает, светится металлическая дверь.Недоумение разлито в воздухе. Устойчивый запах беды.
          И видя себя со стороны: маленькая одинокая козявка, пересекающая пустынный циклопический зал и спешащая к теперь уже близкой двери в сумерках, я потянул на себя тугую дверь - и она захлопнулась за мной гулко.

          Верхний ровный свет от туманного длинного потолка. Это освещение здесь всегда. Ряды металлических кресел, обитых синим дерматином, уходят вдаль, как колонна полицейских. Никого нет, но я понимаю, что здесь сидят и ждут. И, сразу приняв это условие, покорившись общему порядку, пройдя немного и пошарив по рядам, чтобы не в первое попавшееся, сажусь в одно из кресел. Нет, не занято. Хотя если и занято, мне об этом никто не сообщил.
          Вообще надо всем витает некоторая неясность и неопределенность с запашком ожидания какой-то привокзальности, пустынности, аэродромности.
          Вдруг понимаю, что это зал ожидания в огромном международном аэропорту. Верчу головой: где стенды прилета, отлета? где бегущие поперек огоньками буквы и цифры? А голос дежурной? Почему его не слышно? Никто не прилетает и не улетает? Нет, нет, и прилетают и улетают. И сейчас слышно, зашевелились, задвигались, идут на посадку. И опять ждут, хотя в зале ожидания никого.
          Первое время я дергался, мне казалось, сейчас объявили, только почему-то промахнуло мимо, не услышал. Потом постепенно успокоился, расслабился в кресле, откинулась назад голова, повисли руки на металлических поручнях. Стал ждать.
          Время от времени я почесывал нос, трогал переносицу (я ношу очки), мне казалось, там что-то чешется. Я трогал, и, действительно, кусалось. Я почесал - кусается сильнее. Теперь, казалось, чешется правое ухо. Рука невольно потянулась к уху, но зудело за ухом. Я с остервенением ерошил, взбивал волосы на затылке и понимал, что зачесалось выше локтя. Через некоторое время я весь чесался, как блохастая беспризорная собака.
          Стоп, остановил я себя решительно. Зуд постепенно утихал, как гул в зрительном зале на концерте. Памятуя Козьму Пруткова, я сдерживал себя. То тут, то там уколет, но терпеть уже можно. Ничего, пожалуй, не чешется. И не смеет чесаться. Просто я жду, весь расслабившись. Жду. Жду, и все тут. Как все.
          И тут изнутри стал нарастать некий зуд ожидания. "Ожидание неизвестно чего" звенело во мне занудной струной. Струна со своим зудом превращалась в какую-то скучную личность, которая растягивалась бесконечно: ноги в сапогах еще тут, волосики на голове уже за горизонтом. И там на каждом отдельном волоске тренькают бесенята. Как на балалайке. А где-то поближе, ну за полверсты, на вытянутом в струну животе личности басовито бренькает смуглый жирный демон скуки. Нарочно дразнит.
          Как бы запустить это медлительное время, чтобы раскрутились стрелки и сразу все в одно мгновение отмахали!
          А тут еще муха-мучительница. Кружит, жужжа, будто высматривает все части моего тела, выставленные на обозрение: лицо, шея, полоска ноги между бордовым носком и брючиной. На! Садись, кусай! А я постараюсь тебя прихлопнуть, и тут уж твое время может окончиться навсегда.
          Время - какая безнадежная вещь! Какой невыносимый зуд - время!
          Я всегда боялся реального ожидания и набивал свое время чем попало: чтением детективов, ненужными компаниями, скучными праздниками, всякими лишними делами, которые преспокойно мог не делать, разными яркими женщинами, которых лучше бы не касаться, переездами, перелетами, городами и местами, в которые мог бы не приезжать. Но просто ждать я не умел, зудело невыносимо.
          Некоторые умеют ждать, особенно женщины. Подать, убрать, успокоить, приласкать, убаюкать, накормить, дать покой и еще много других прекрасных вещей они умеют делать так непринужденно, что можно спокойно ждать. Тем более,что ждешь обычно не так долго, как кажется. Так или иначе тебя позовут. Скорее раньше, чем позже.
          Вдруг я неизвестно чем понимаю, что сейчас нечто внутри меня скажет: пора. И пугаюсь. Хотя для этого здесь и сижу. И опережая это на неуловимый миг, встаю с кресла, быстро иду вперед. Там стеклянная вращающаяся дверь. Не глядя по сторонам, все убыстряя шаги, я спешу убраться из этого зала ожидания, из этого постоянного зуда все равно куда. Пусть в небытие.

          Дверь поглотила меня. Передняя створка убегала, убегала. И вдруг задняя ударила меня в спину и вытолкнула вместо темноты или пустынной улицы в какую-то высокую переднюю с колоннами и кафельным полом, как в туалете. Знакомое, полузабытое - школа.
          И я побежал вверх по ступенькам, по школьному коридору, будто настигая свою память. Меня подмывала какая-то несвойственная мне удаль, бежать мне было легко, с каждым шагом что-то увлекало дальше, не сразу понял, что я подросток.
          За мной гнались или я догонял, не имело значения, я бежал изо всех силенок, со всех лопаток, лодыжек, мои белые парусиновые туфельки мелькали, я бежал, как бегут, проваливаясь в сон.
          "Точилка... Училка... Не хочу по усам!.. У него овчарка... А ты думал что!.. А ты думал сто!.. Меняю... Возьми... Не отдам... Как дам! Как врежу!.. Ма-ма-а-а!"
          - Мама-а-аа-аа! - неслось по нескончаемому коридору-пробегу. Мелькали окна, и возникали там призраки бессмысленных мам, которые водили тряпками по стеклу, как им положено в букваре, и уносились, увлекаемые потоком убыстряющегося движения. Мам крутило, вертело, как оконные вентиляторы, а коридор все не кончался.
          Я сам чувствовал себя этим коридором. И через некоторое время я стал поворачивать и трещать всеми лаковыми паркетинами сигнал: сейчас начну впадать, все быстрее и быстрее под уклон. И кубарем упал, рассыпаясь, в огромную мягкую постель. Просыпался...
          Я упал и поплыл. В простынях, голубеющих и расходящихся струями под моим длинным смугловатым здесь телом. Она - вода - обнимала, пошлепывала, затягивала меня в себя. Я был неопытным любовником и потому противился: бил, толкал ее в упругие бока, нырял в нее лицом, захлебывался. Но вода была терпелива, она учила меня. Зелено-голубая, вся в бликах солнца, поддерживая ниже пояса, она выносила меня наверх, чтобы я глотнул воздуха, и мягко опускала на своей колышущейся груди вниз меж раздвигающихся ляжек в темноту на лоно - на дно...
          Чьи-то сильные руки вытащили меня из бассейна. Оказывается, я чуть не утонул. Шлепая босыми пятками по кафельному полу (как будто меня изнасиловали), вижу себя со стороны: худощавый юноша в плавках, завязанных сбоку на шнурки, которого никто не замечает. Он здесь лишний, чужеродный. И сам понимает это утончаясь, растворяясь на глазах. Вот, остались только шнурки на плавках. О, эти шнурки, шнуровки, крючки, застежки, пуговицы, молнии: свои, чужие, не помню чьи!
          - Девушки так и здороваются: "Привет вам, милые шнурки от ботинок! Где же ваш хозяин? Здесь его нет, одни вы - робкие шнурки. Наконец, это оскорбительно. Быть с девушкой всю ночь и так и не появиться. Я, может быть почти беременна от него, а он и не почувствовал. Потому что его никогда со мной не было. И пусть катится! Противные шнурки!"
          И еще тысячи соблазнов, тысячи свершений, но не для меня. В этом спортивном зале, в этом мире все не очень-то замечают друг друга. Движутся по касательной. Во всяком случае, мы все здесь хотим увидеть друг друга, а видим так, какую-то мелочь - серебристую груду рыбешек в мокрых сетях на палубе. Почему это рыбешки? Почему в сетях? Ну, если это не сети, значит, шнурки.
          Шнурки, завязанные бантом, в виде усов на белой стене. Шнурки, вплетенные в чью-то душистую косу, как ленты. Шнурки - силок для ловли перепелок. Шнурки, натянутые между рук, между пальцев, мгновенно развязываются и завязываются - фокус. И шнурки, связанные один с другим и накрепко прикрученные к торчащему крюку люстры на потолке, вот и повесился, никто не заметил.
          Висит нелепое тело на шнурке, но это не я. Моя нескладная юность.

          Почему меня здесь нет, в этом помещении? Потому что никого нет, я подозреваю. Эта сцена загромождена, она пуста, все эти декорации не имеют значения. А сколько было пороха, какой заряд энтузиазма! Как все хотели играть! И все играли - каждый свою роль. А потом роли сами увлеклись игрою и стали потихоньку вытеснять актеров. Вдвоем под одной маской стало тесно. И понемногу все с облегчением стали покидать свои роли и переходить в зал.
          На сцене остались одни усики, косы, реплики, шнурки. Ничего, пусть личины играют, а мы посмотрим. И если кто-нибудь там из них, то есть из нас, и умирает, то можно лишь поаплодировать. Такая роль. Я сам, помню, три раза кончал самоубийством. Но ценность все это имело только для той роли, которая играла меня. Значит, и жалеть себя мне было нечего. Мало ли какие актеры будут меня играть, может быть, дурно, провинциально, с аффектированными жестами, с завыванием. Так мне их всех и жалеть? Нет, поскорее выйти отсюда, из этих воспоминаний, которых все равно нет.
          А ложная память торопится, спешит взгромоздить кучу декораций: легкие дворцы из фанеры, шкафы и вазы из папье-маше, горы, леса и небо на холсте... Нет, этого слишком много, и жить здесь невозможно, все ненастоящее, все только память. Многие, правда, всю жизнь обитают среди кулис и пыли, но сами они только призраки и все время должны заученными речами доказывать, что еще существуют. И, путаясь в воспоминаниях, как в темных грубых полотнищах, оступаясь в темноте, я все-таки нахожу светлую щель. Толкаю наугад дверь и вываливаюсь -

          в движущийся вагон метро.
          Медленно иду по тускло освещенному как-то исподволь вагону. В окнах с обеих сторон вопреки ожиданию не текут бесконечные шланги и трубы, не мелькают редкие огни в тоннеле - там черно, но потряхивает, побалтывает, что-то обо что-то запинается, так что движение ощущается. Все нарастающее, через некоторое время все это позвякивание превращается в слитный гул-звон.
          Сам вагон как бы стремится к бесконечности - иду и все как будто стою на месте: все те же кожаные сиденья, уходящие вдаль. Вижу все выпукло-кругло, как при киносъемке рапидом. И неизвестно откуда появляются, стремительно наезжают растянутые пузырями лица-страшилы.
          Я узнаю их. Еще в детстве я их увидел и узнал, лежа в постели с головой под шерстяным одеялом. Одеяло колется, а ты зажмуришь глаза и видишь их. Сначала неясное пятно, затем чьи-то черты, неприятные, пугающие. Вот они с черными провалами глаз и щек глядят в меня и насквозь. То ли уродец-дитя, то ли собака-овчарка, то ли большелобый мудрец, переплывающий в зияющий череп. Черными ямами глаз он все время наезжает, вбуровливается в меня. И дальше насквозь в ином пространстве-времени угадывается другое лицо, разумное, с выпуклым белеющим лбом, с темными впадинами глаз, щек и рта.
          И еще настигали меня странные послания. Почему на фотографии смеющейся девчушки я видел сбоку козью морду? Почему на другой карточке благородная овчарка переплывала в кривляющееся лицо клоуна с острыми ушками? Обманулось-обмишурилось зрение?
          И теперь в длинном уходящем вдаль вагоне, похожем на трубу, я увидел их всех. Их лица были зыбко неопределенны: то высовываясь из рисунка рекламы, то угадываясь в пятне на потолке вагона, то выделяясь узором на дерматиновой обивке сидений. Не друзья и не враги, они показались мне все разом, может быть, наши тайные учителя, чтобы я всегда имел их в виду в том человеческом мире, в котором я еще находился, но из которого, как пуля в полете, я стремился к следующей двери вагона, которая если не отворяется в пустоту, то выведет меня...

          В фанерный тамбур, где клубится морозный пар под голой лампочкой, будто я вошел сюда с улицы. Я толкаю следующую обитую зеленым дерматином дверь и оказываюсь в длинной казарме, уставленной двухъярусными койками.
          Я иду по широкому проходу, пол отмыт добела, даже каждая щербина промыта. Не дай бог, старшина заметит грязь и заставит все перемыть сначала. Не на чем остановить глаз: относительная чистота и тяжелый дух.
          Кругом спят. Тяжело, беспамятно, бог знает сколько времени. Тела распластаны, как куски сырой глины, и еще только намечены, не вылеплены в деталях. Кажется, потяни кого-нибудь за руку, и она отпадет, шлепнется на пол непропеченным шматом.
          Ни старшины, ни дневального не видно. Заперлись, верно, в каптерке: пьют или краденое считают. И я прохожу дальше, толкаю темную дверь с торца, мне ведь туда и надо, недаром под мышкой пластиковый пакет: мыло, мочалка и полотенце. Я ведь и шел сюда помыться, естественно...

          Меня обдает влажным теплом и мочальным духом. И дверь выталкивает меня в гулкий помывочный зал. Свет проникает сюда сквозь узкие длинные окна высоко вверху, но его явно недостаточно - тонет в банном тумане. Под бетонными и влажными сводами тускло сверкают лампочки, высвечивая стены, усеянные мириадами блестящих капелек, точно колонией каких-то бриллиантовых насекомых.
          Гулко шваркнула шайка, покатившаяся по кафельному полу. Я уже раздет, голый, я ощущаю свою немытость, телу неловко, непривычно, негде спрятаться от себя. Странно, это как телесная совесть, вот что.
          В нерешительности останавливаюсь перед мокрой лестницей с налипшими березовыми листьями, ведущей наверх в парную. Оттуда слышатся азартные восклицания, душераздирающие крики. Кого-то определенно режут и мучают, он испытывает от этого удовольствие, наслаждение, блаженно охает и всхлипывает.
          Сам не помню как, будто подхватили меня под руки крылатые, я взлетаю по ступенькам, оскальзываюсь и почти падаю в горячий туман. А меня уже волокут выше по каменным ступеням на антресоли под потолок. Жар - невозможно дышать. Дышу, как рыба на суше. Кто-то кричит: "Поддай!" И поддают.
          Меня укладывают на каменный полок, и начинается. Господи, я и не знал, что я так весь измазан, изгажен не деяниями, так помыслами. Не самими помыслами, так уровнем своих мыслей и поползновений. Так пусть же хлещут и хлещут веники, нагнетая и нагнетая нечеловеческий жар! И чем ярче боль и сожаление, тем блаженнее, будто кто-то из меня вылупляется, новый, нежный и незнакомый. Я всегда знал, что он во мне сидит.
          Меня обдают прохладной водой. Сижу на полке, отдыхаю. Рядом таз, в тазу мочалка в мыльной взбитой пене. Зачерпываю толику пены и начинаю себя тереть грубой мочалкой. Боже, кажется, смыл свою руку и часть груди. Может быть, я слишком ретиво тер. Осторожно двигаю мочальным спутанным комом ниже и ниже, смывается живот и нога до колена. Волосатая промежность полусмыта - полутуманно видна, и с отчаянной решимостью я смываю себя всего до кончиков пальцев на ногах.
          Разгоряченный, больно нахлестанный, ощущаю истому и радость, все земное, перстное уже смыто. Приятно медлить, ополаскивая себя водою забвенья. И мысленно снять прилипший темный березовый листок, чтобы уже ни пятнышка не осталось...
          Но дверь уже видна мне в банном молоке. И со скрипом отворяется передо мной - перед кем?

          Сразу понимаю, что это помещение не для людей. Углы двоятся, троятся, стены отступают, уходят вдаль, открывая далекие перспективы, снова вырастают, пересекаются под косым углом, по-футуристически, надвигаются и проходят насквозь.
          В пространстве близко ли, далеко - непонятно мелькали существа, похожие на бабочек-капустниц. С одной из них я и заговорил. Беззвучно, одним желанием заговорить, потому что и бабочек не было, одни трепетания воздуха и пространства, условно считая это пространством и воздухом.
          Я сказал, что представлял себе нечто подобное. Но вечно быть светом и трепетом в пустоте? Все же мне гораздо ближе человеческое. А где и как ему здесь проявиться?
          Трепет отвечал довольно прохладно, что для нас, вообще для живых душ, хоть для ящерицы, вечности нет и не может быть. Для нас грандиозные циклы, и не успеешь соскучиться, как надо изменяться.
          Это мне было понятно. Я спросил, всюду ли это?
          Есть Вселенные, которые спят, отвечал трепет. Есть, которые просыпаются. А есть, что излучаются мириадами солнц, планет и существ, и это тоже трепет и свет. Так не лучше ли быть этим в чистом виде?
          Мне стало страшно, на меня нахлынуло до того огромное... Боже, я только прикоснулся краем знания... Конечно, мы были несоизмеримы, и оно - Существо, скажу, больше, Бытие меня подавляло совершенно... Моя искра исчезала во всем этом... Но, бесконечно робея, я все же осмелился пожелать узнать, а что же мы, что же я, душа человеческая? Можно ли заглянуть в себя до самого донышка, а?..
          Воздушные линии заколебались, замелькали передо мной все быстрей, между ними обозначилась косая трапеция, я понял: это дверь. Сам не знаю, как я проскользнул в нее, выскочил из этого трепещущего пространства, которое и обозначить-то никак нельзя, в -

          полуподвал с низким каменным потолком.
          Дверь медленно затворилась за мной, и я сошел по мраморным ступеням вниз в склеп.
          Я слышал, как снаружи задвинулся ржавый железный засов. И даже понимая, что засов не мог задвинуться, никого снаружи не было, потому что самого "снаружи" не было, все равно я слышал, как почернелый язык плотно вошел в квадратную петлю на винтах.
          На возвышении на подставке стоял гроб из темного зеркального лабрадора. Ни жестяного веночка, ни огарка церковной свечи, ни намека на какое-нибудь лживое сентиментальное воспоминание, хотя бы клочок белой шали, мелькнуло и выветрилось за ненужностью, потому что и гроба в прямом смысле здесь не было. Ничего человеческого, я чувствовал. Но для меня все-таки был гроб, видимо, из снисхождения ко мне. И это не спасало.
          Здесь всегда стояло и стоит Оно. Которое не помещается ни в каких помещениях. Даже в чудовищных мистических дворцах и соборах. Стены их уходят в бесконечность, стоит только закинуть голову, готические замки, башни и шпили рисуются выше звезд. Но Оно все равно больше и дальше.

Никакая волна не бьет в этот берег.
Стоит каждый атом времени.
Стоит каждый миг пространства.
И все это уничтожает меня со свистом!

          И тогда мое Я, которое совсем не мое Я, последние ошметки "меня", стараясь удержать свою расползающуюся от одного дыхания вечности паутинку и уже понимая, что не удержать, последние воспоминания о моем Я завыли, заголосили, заверещали на всю Вселенную о том, чего, может, и не было никогда.
          Человек, душа, существо, понятие - назови его как хочешь - поднялось на возвышение и стало сдвигать массивную крышку гроба. Каковы бы ни были усилия, но крышка сдвинулась, и оттуда пахнуло тленом.
          Развратным духом растленности за пределами всего сущего, густым смрадом развоплощенности ударило в душу, которой, по сути, не было.
          В гробу было пусто, лишь просвечивали редкие звезды.
          И существо без облика, без нутра, без сути, без души, уже не помня ничего, повалилось в гроб и пролетело насквозь...

          ... и, еще слыша свой тонкий, поросячий, захлебывающийся отчаяньем визг, я выскочил с изнанки сна.