Седая щетина на утреннем солнышке. За три ночи. Все три ночевал, где придется, сегодня наверху, под крышей было особенно холодно. Зато сейчас на скамейке отогревается, закусывает (белая кружка на газете) черствым хлебом и крутым яйцом. Кавказец. Зачем приехал в столицу - и сам не знает. Позвонил туда, позвонил сюда. Того нет, а тот разговаривать не хочет. Видимо, вообще не туда попал. Чужой город, чужое утро. А тут девушка присела на другой край скамейки. Застеснялся, перестал жевать, проглотил всухомятку. Смотрит на ее круглые колени. Хорошая девушка, хорошее утро. Наверно, тоже приезжая. А то что бы ей сидеть! У Телеграфа, говорят, наши собираются, пойду сегодня. Возращаться нельзя, убьют.

          Накрытые мокрой тряпкой, эти двое простояли всю ночь в углу мастерской. Классические массивные формы, юные обобщенные лица.
          И к утру что-то, пожалуй, пробудилось в косной сырой глине. Медленно-медленно он стал опускать свою приветственно поднятую руку на ее высокие груди. Деревянный каркас скрипнул, затрещал от тяжести. И юноша привалился к подруге, причем мускулистая нога, выдвинутая вперед, просунулась между ее расставленных. Она даже назад подалась. Лица их, впрочем, оставались безмятежными.
          - Черт знает что! - выругался бородатый скульптор, увидев свой вчерашний эскиз. - Каркас покосился, глина оползает. С чего бы это?

          Странное дело, эта девочка помнила себя принцессой.
          - Когда я была принцессой... - говорила она.
          - А что ты ела тогда? - спрашиваю.
          - Фрикассе и бланманже.
          Что такое, и не знаю. Видно, не принцем был в прошлой жизни.

          В нашем переулке утром. Красная темная рожа в тени, пьяный - на расстоянии слышно, рыжие волосы ореолом на солнце. Короткий плащ и волосатые голые ноги. Озирается, трясет его вроде. Точно, приключения бурной ночи. Утешал, исповедовал немолодую уже, но ядреную. Мужа нечистая сила принесла, застал любовников врасплох. Так бежал от него, что из книги новелл Боккаччо выскочил. Куда ты попал, монашек?

          Рынок. На прилавке разложены мокрые куски свинины, бледные трупики кур, по которым ерзают тяжелые груди бабы-торговки. Круглые живые глаза азербайджанца жадно пожирают ее обтянутую грязным и сальным ситцем плоть.
          - Выбирай... Хочешь этот кусок? - груди колыхнулись, чуть не вывалились, снова поехали.
          - Хочешь печенку? Бери печенку, - предлагают смуглые круглые, тяжко вздрагивая. (Печенка блестит, как новенькая "вольво".)
          - Хочешь вымя?.. Почему, бери вымя! - и в обеих руках кусок держит, будто взвешивает. Да ведь это они, груди, себя предлагают сами. Настоящий разврат.
          Азербайджанец провел языком по пересохшим губам и пробормотал что-то в сторону, наверно, выругался.

          В газетах пишут: молодые с крыши падают. Вот как высоко водка заводит и в спину толкает. А ведь наверняка только глянуть вниз хотел.
          Гуляю вчера с собакой на наших зеленых задворках возле одиноко стоящей белой 12-этажной башни. Вдруг неизвестно с чего возникает какая-то суета, пустота, нескладуха, растерянность. Девчонки бегут, стриженая соседка с пуделем. Милицейская машина не спеша во двор заезжает.
          - Несчастье! - кричат. - Человек с крыши упал!
          Заглянул я за угол, куда все бежали, - и никого нет. Вот он отдельно на газоне, в белой рубашке, серое лицо - вбок. Лежит, сразу видно: неживой, будто мешок или куча песка. Молодой как будто мужчина, а ведь так не назовешь. Теперь просто покойник.
          Солнце уже низко, прожигает крыши дальних зданий, в деревьях сквозит лучисто. Холодом откуда-то поддувает, как из подвала. Будто в действительности, в ее грубой и плотной ткани, образовалась прореха, он и провалился туда.

          Ушел мальчик в курточке с воротничком. И не вернулся. И не нашли.
          Правда, вчера я увидел во дворе мальчика в курточке и с воротничком.
          - Ты, - говорю, - мальчик, который ушел вчера и не вернулся?
          - Нет, - говорит, - я другой мальчик.
          - Но ты же в курточке с воротничком.
          - А у меня курточка синяя и воротник другой.
          - А откуда ты знаешь, какая на нем была?
          - В телевизоре показывали.
          Так я и отошел ни с чем. Хитрый мальчик.

          "Не бери!"
          "А вот сейчас и возьму".
          "Нельзя, говорю".
          "Сейчас и украду".
          "Не смей".
          "Даже вот так здесь под ложечкой сосет! Сил нет, украсть хочется!"
          "Да у тебя рука не поднимется".
          Посмотрел на свою руку: холеная, гладкая кисть с редкими веснушками, бледный маникюр, пальцы вот коротковаты. "Поднимается",- думает. Главное, исключительной честности человек. Среди банкнот, бланков, компьютеров постоянно. Что стоит самому себе авизо изготовить и себе же самому выдать. В банке работает.
          Язву нажил как дважды два. Попробуйте каждый день с собой сражаться. И каждый раз себя побеждать.

          Убил сожительницу кухонным ножом. Ввалилась милиция: сидит на стуле, руки висят, как не свои, башмаки, знаете, такие рабочие бутсы, в крови мокнут, ничегошеньки не помнит.
          Стали брать, сопротивляется, не дается:
          - Как же я без Нины Васильевны? Как же я без Нины Васильевны?
          - Да вот она, твоя Нина Васильевна, под столом лежит.
          - Это не она, не она. Соседку подложили.
          - Она, она, сам и зарезал, глаза налил. Вспомни, как было дело. Небось она побежала, а ты ее - в спину да не раз. У, зверюга!
          Сразу обмяк.
          Так его и показали в "Новостях" по третьей программе: лицо красно-оранжевое, брюки слепо-синие. И весь-то набух - и лицо и руки. Как переспелый, помятый плод. Благожелательный голос ведущего между тем рассказывает:
          - Сергей Иванович, бомж, убил сожительницу кухонным ножом...

          Умер подполковник в отставке, пенсионер. Похоронили. Родные и друзья, немолодые уже, утомились, с облегчением расселись за домашним столом помянуть. Поросль тут же суетится, тарелки разносит, бутылки ставит.
          Друзья вспоминают, какой хороший был, стараются изо всех сил, будто покойный может их услышать и словечко там замолвить. Будто сами туда собираются. Странно. Атмосфера такая, нереальная.
          Поднялся один, беловислоусый и уже краснорожий от выпитого, и провозгласил, торжествуя:
          - Светлая память ему на том и на этом свете, честный коммунист был.
          Честный человек, понятно. А честный коммунист - что это такое? И как это может помочь ему на том свете?
          И увидел я мысленным взором иконку в углу. Такое лицо, немолодое, но гладкое, решительное и внушающее доверие, над невнятной лысинкой светлый нимб. И надпись красная старыми буквами:

          На службе часто выходил из себя. И шел в раздражении, быстро, подняв острые плечи, по обыкновению, сутулясь, по высокому коридору, по мраморной лестнице, со встречными не здоровался, молча принимал пальто у швейцара - и на холод или под дождь. Ходил и дышал мокрым и промозглым Петербургом, о чем думал?
          Останавливал прохожих и говорил:
          - Вы слышали? Лично я вне себя.
          Да они и сами видели: какой-то он на себя не похожий. Снова что-то произошло. Видимо, опять из себя вышел.
          Но от себя не уйти. Где-нибудь в кафе на углу Литейного или у метро после нескольких часов блужданий неожиданно встречал себя, нахохлившегося, ожидающего, обиженного.
          Входил, как в собственную квартиру, прямо в пальто, в шляпе, с зонтиком. И сразу успокаивался.
          - Фу! Наконец-то пришел в себя.

          Пришел в гости, журнал принести обещал - дома забыл. Неудобно.
          Вернулся домой, провел по голове рукой: голая. В гостях кепку оставил. Досадно.
          Но у кого кепку оставил? Кому журнал обещал? Не помнит, и все. И ведь не в первый раз с ним такое.
          Листал, листал телефонную книгу - нашел, вспомнил, кому журнал обещал. Позвонил.
          - Как хорошо, - говорят, - что вы позвонили. Вы у нас свою кепку оставили.
          - А я думал, я вам журнал принести обещал. - И трубку положил.
          Звонят вскоре.
          - Это нам вы журнал принести обещали. И позабыли.
          - Извините, - говорит, - я думал, я у вас кепку забыл.
          - И кепку, - говорят, - тоже у нас.
          - И журнал и кепку у вас забыл? Быть этого не может.
          Однако пришел туда снова.
          - Спасибо, - говорит, - за кепку. А журнала я что-то не вижу.
          - Какой журнал? - говорят.
          - А который я у вас в прошлый раз забыл.
          - Наоборот, - вы нам только пообещали журнал принести.
          - Неужто? - говорит. - Это я такой забывчивый. В следующий раз обязательно принесу.
          Идет домой и думает: "Хорошо, что кепку мою вернули. Бог с ним, с журналом, пусть пользуются".

          Я был одновременно грабителем и ограбленным. Как грабитель я нападал, пугал, потому что сам боялся. Мне казалось, что жертва медлит, что медлит нарочно, я готов был ударить - шевелись поживей - ножом, палкой, полоснуть бритвой. Все сейчас сорвется в ерничество, в кровавую клоунаду...
          Я-жертва видел, что грабитель нервничает, и это меня парализовало страхом. Руки тряслись, доставая бумажник. Никак не снять пиджак, выворачиваются изнанкой рукава. На, бери быстрей. Видишь, я все готов тебе отдать. Прости, я мешкаю, у меня не очень получается. Просто я очень спешу. Меня ведь не каждый день грабят. Нет, нет, в глаза не смотрю. И все-таки исподлобья очень быстро...
          Я смотрю себе в глаза. Довольно неприятно, рыжие, испуганно-знакомые. Истина доходит не сразу. Но когда я понимаю, что вот сейчас обокрал самого себя, я срываюсь с места и бегу - то ли гонюсь за собой, то ли от себя убегаю.
          Вдруг - уличный знак: ОТ СЕБЯ НЕ УБЕЖИШЬ - красный круг и белая полоса поперек.

          Знавал я двух приятелей - любителей выпить и в карты сразиться. В одном, насчитал, три личности жили, а в другом - целых четыре. Сядут друзья, бывало, в "дурачка" по-свойски играть, такой шум поднимется. Мало того, что приятели друг друга в разных мелочах обвиняют, еще и личности, которые в них, между собой сцепятся.
          - Надо было дамой крыть!
          - Моего совета надо было слушать!
          - Дядюшка, не вылезай.
          - Заткнись, если Бог обидел, парнишка.
          - Перестаньте галдеть, думать мешаете.
          - Слышите, он думает!
          - Убирайся от нас, если не нравимся!
          - Сам убирайся, Квазимодо!
          - Не квакай, жаба!
          - Не раздувайся, пузырь!
          - Аспид!
          - Дебил!
          - Монголоид!..
          Разобидятся личности. Расползутся по разным укромным уголкам, если можно так выразиться. Сидят, друг на друга дуются. Несимпатичный у них вид, надо сказать.
          Наши приятели между тем давно помирились и общаются - на свободе, без помех и, как говорится, невзирая на личности.
          - Выпьем?
          - Выпьем.
          До того настаканятся оба, что внутренние их личности, глядишь, уже снова бормочут в семь голосов, а что - не разберешь.
          Замечали, как несвязно изъясняются пьяные, сами себя перебивают.

          Сколько себя помнил, всегда избегал людей. В толпе старался проскользнуть в промежутки между ними. Изгибался немыслимым образом то ручкой чайника, то кольцом табачного дыма. Он знакомых отпрыгивал, отдергивал руку, только бы не коснуться. К нему привыкли, хотя и посмеивались.
          Между тем этот недотрога каким-то образом женился. Жена возникала в глубине квартиры и неслышно двигалась, миловидная, ко всему, по-видимому, безучастная.
          Представляю себе, как они ночью в темноте, поблескивающей зеркалом шкафа, неслышно двигаются в постели. Как он изгибается над ней то ручкой чайника, то морской волной, то закручивается воронкой - в общем, самым немыслимым образом. И вскрикивает не своим голосом, истончающимся в комариный писк. И вдруг два бледных тела в подушках, переплетенные чудовищным кондитерским кренделем, выхватывает далекая зарница. И они остаются на дне моих зрачков.

          Она сидела за столом напротив мужа и ела. Торопливо, заглатывая одно за другим, даже не пытаясь пережевывать. Ела из своей, а смотрела в тарелку старику, провожая холодным взглядом каждый его кусок.
          Тарелка ее уже опустела, но она продолжала тыкать своей вилкой в гладкое скользкое дно и подносить пустые зубья к своему увядшему рту. И жевала, все жевала вставными челюстями - и не могла остановиться. Она пережевывала пустоту - все, что осталось от ее иссякнувшей жизни.
          А ведь предложи ей добавки, начнет отказываться яростно. Она сыта! Она сыта!
          Старые люди, я заметил, обыкновенно едят с жадностью. Наверно, чтобы до смерти успеть наесться. Там ведь котлету с картофельным пюре не подадут.

          Ночью сквозь звезды спросонок он услыхал отдаленный гром самолета - огоньки, в соснах движущиеся. Все в нем сжалось, как бы оцепенело. Он заставил себя проснуться окончательно и некоторое время лежал неподвижно и слушал. Какая-то нехорошая тяжесть угнетала его. Казалось, вспоминается что-то. Нет, не хотелось ни о чем думать. Гул постепенно затихал, он уже снова спал.
          А между тем стоило беспокоиться и размышлять. В тусклом салоне самолета дремал, откинувшись в кресле, полный лысоватый человек. Над расстегнутой белой рубашкой с полуразвязанным галстуком торчал вверх синий небритый подбородок. Человек временами приоткрывал глаза, понимал, что они еще в полете, и снова погружался в темную воду. Время медлило и медлило. Но уже виделись в тумане недалекого будущего милые лица жены и дочерей.
          И конечно, летящий и не думал о том, спящем далеко внизу, под крылом самолета, тем более не помышлял о своей пустой операционной в больнице неподалеку. Время хоть и медлило, но приближалось неуклонно. Через две недели летящий поставит спящему неправильный диагноз, неудачно прооперирует, и тот спящий умрет. Вот, собственно, и все.
          Но что-то случилось, что-то вдруг переменилось в атмосфере, будто тень нашла на темное небо. Гул вверху внезапно оборвался. Вспышка! И через несколько секунд в открытое окно донесся отдаленный удар. Дом - бетонная коробка - заметно дрогнул. Спящий проснулся и сел в постели. Он слушал, он внимательно вслушивался в себя: что происходит, и не понимал, что все внутри него уже перестраивается, расправляется, освобождается. Готовится жить дальше.

          На улицах мне часто встречаются кандидаты. Идет такой высокий парень с длинными волосами-сосульками, фигура нескладно-агрессивная, глаза тусклые, внимательно-беспокойные. Сразу видно, кандидат.
          На экране телевизора я тоже вижу их. И по тому, как смотрит равнодушно-свысока или вовсе отворачивается, определяю: этот уже не кандидат, уже достиг степени, уже убил. Или того хуже.

          У нас в глубине, на задворках, старинная Бутырская тюрьма, вернее, зады - стены, башни и подсобные помещения. Видел я там такую картину. Влез на толстое обрубленное дерево черный мужик разбойничьего вида и кричит - над пустырем, над глухими кирпичными зданиями, над серой стеной с колючей проволокой прямо в окно с прутьями решетки, в какое - сам толком не знает. Он кричит новости, а вся тюрьма слушает, слушать ведь не запретишь.
          И какая радость какому-нибудь парню, может быть, смертнику. Как жадно он ловит далекий родной петушиный крик.
          - А-а-а-а! - кричит, - арестовали!..
          - А-а-а-а! - кричит, - Арсена!..
          - А-а-а-а! - кричит, - родила!..
          И еще много разного кричит во все горло. Часами кричит. Каждое слово кричит. Эдакий петух на дереве. Про всю их нескладную жизнь кричит. Мало ли кто про что кричит на задворках. Кричать ведь не запретишь.

          Весь день проспал, в полумраке лысина серела неподвижно, как неживая. Под вечер проснулся. Зажег лампу, за шторой стало совсем темно. Сунул ноги в тапки и прошел на кухню. Откупорил бутылку и налил себе бокал розового. Потом другой и сразу - третий. Теперь можно начинать жить...
          Он видел ночью с балкона, из домов на улицу стали выходить люди. Длинные тени протянулись от них по асфальту. Они шли, сутулясь, каждый сам по себе, как на работу. Когда отошли достаточно далеко - к мосту, замахали руками и один за другим стали подниматься в воздух. Бесшумные нетопыри и совы летели над темной, разведенной желтым водой. Он понял, все они те, кто не спит по ночам.
          Он ушел в комнату. В стакане еще поблескивал джин со льдом. Одним глотком он осушил стакан и невольно оглянулся на шорох занавески. И успел увидеть: длинное тело его выплывает из окна, как торпеда, которую навели на Луну.

          Он спал с моей женой. Или нет? Я так недолюбливаю его, что, выбегая на арену, снова превращаюсь в тигра. Я рычу, взрывая когтями опилки. И громкие обжигающие удары хлыста опять загоняют меня на тумбу.
          Но постойте, как же это происходит, что я, тигр? Моя рука рывком раздернула тяжелые занавеси - и это уже лапа? Я выскочил, на свету в глазах замелькало, замельтешило, амфитеатр, публика сливаются темными полосами, и вот уже бью себя по бедрам полосатым хвостом? Или еще в уборной увидел в глубине зеркала его волосатую бледную спину, пересеченную двумя полосами подтяжек, и ощутил такой прилив ярости, что усы мои встопорщились, и из зеркала на меня глянула свирепая морда тигра?
          Оглушительно щелкает хлыст. Но пока еще есть время. Спал или нет? Если да, я сейчас прыгну на него и с наслаждением стану раздирать когтями это шитое блестками черное трико, эту бледную жирную спину. А если нет - застрелю его из пистолета с раструбом - из автомобильного рожка. Будет много дыма, визгливого хохота, опилок, крови и автомобильных сигналов. Потому что сам я - мучной клоун с серьезными настойчивыми глазами. Потому что это вечная цирковая история.

          Ушел гулять с приятелем. Вернулся домой с водкой в обнимку. Жена закричала, накинулась. Однако водка посильней оказалась.
          Шум, крик, скандал. Вызвали милицию. Пришла милиция, сразу победила водку. Утихомирилась водка, присмирела, на полу в камере уснула.
          В том-то и дело. Обычно милиция побеждает водку. Да ведь и водка не дура, если раззадорится, любую милицию победит.
          Недаром на масляно-коричневой стене нашего РЭУ, по-старому - домоуправления, пришлепнут такой красноречивый плакат: большая бутылка нарисована, очень натурально, на дне ее маленький человечек скорчился. Алкаш. И написано: ВОДКА ТЕБЯ ПОБЕДИЛА. СТЫДИСЬ! Или: ИЩЕШЬ ИСТИНУ В ВИНЕ, САМ ОКАЖЕШЬСЯ НА ДНЕ. Или: ВЕРА, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Или: ВСЕ ТАМ БУДЕМ. Что ни напечатайте, все к месту.

          Один знаменитый русский поэт, живущий теперь в Америке, мне признался:
          - Давно вижу мир из окна автомобиля. С плоских кожаных подушек он представляется совсем другим: комфортабельней, стерильней и спокойней. Дома аккуратно чередуются. Люди довольно далеко - на тротуарах или в других автомашинах, одни обгоняют, другие отстают. Полицейские неизменно вежливы. Луга и леса, как на картинке, цветы, правда, не пахнут. Солнце не жарит, дожди не секут - кондишн в салоне. Если у дороги митинг, авария или там убивают друг друга, всегда можно прибавить скорость - и все это кино уже позади.
          Наблюдал я такую безобразную сцену на набережной Мисхора в Крыму. Двое сорокалетних парней вытащили на асфальт клетку, в которой металась здоровенная ржавая крыса. Сначала непонятно было - зачем? Не выпускать же на волю. Но вскоре недоумение разрешилось.
          Синим пламенем загудела горелка автогена, баллон, оказывается, лежал совсем рядом. И стали лысеющие недоросли эту крысу в клетке выжигать. Вспыхнуло животное, закричало нечеловеческим голосом, другого эпитета подобрать не могу. И сгорело в минуту, скорчилось. Вытряхнули труп из клетки в кусты олеандров.
          Посмотрел я и увидел: вместе со мной эту сцену наблюдали небо и море.
          А главное, не мог я нажать на акселератор, чтобы все это кино замелькало - и осталось позади.

          Играли в снежки. Упал снег в снег. Смотрит, а он уже взрослый.
          Подъехала машина, грязная решетка следов на снегу. Посмотрел в зеркальце сбоку - а он уже седой.
          Много-много следов до калитки - весь снег истоптали. Не успел подумать: не меня ли выносят? Его и похоронили.

          Странно перечитывать эти рассказики. Только встретился - и уже расставаться. Но ведь и самый длинный роман когда-нибудь кончается. Понятное желание: продлить... Зато здесь ныряешь из жизни в жизнь, как дельфин в волнах.