Был такой художник Маркер, не Марке, не маркёр, а Маркер. Он не на холсте, не на картоне рисовал, прямо на людях свои картины писал. Чуть человек зазевается, он его и маркирует. Авангардист. На одном из соседнего дома пейзаж "Сосновый бор" так живо нарисовал, что никто его за человека больше не считает. Придет домой, жена то ягод, то грибов требует. А две девицы (в разное время) просто заблудились в нем, аукаются.
          А на другой, на пожилой женщине, бурное море нарисовал. Просто невозможно с ней разговаривать, штормит. И сослуживцев постоянно укачивает. Вот что значит суперреализм. По всем углам конторы блюют.
          Недавно Маркер свою выставку устроил. По залам картины ходят, на стенах пустые холсты висят. Большой успех. Но с угощением на вернисаже перестарался. Столько бутылок вина, виски, водки нарисовал, что все картины на карачках на улицу выползали. Скандал.
          Правда, вся милиция-полиция была нарисована. Да и город вокруг - тоже.

          Ввинтился шуруп в чью-то голову. И стала голова понимать, шурупить, как говорится. Стала шурупить не в земном, а божественном смысле.
          Повернулся шуруп в голове на оборот - наоборот, и вышла Пуруша - Верховное Божество на санскрите.
          - Зовите меня Пуруша, - сказала голова.
          Люди кругом простые, доверчивые. Петруша так Петруша. Как сказала, так и звать будем.
          Стала Пуруша людям Высшую Мудрость преподавать. Поза лотоса, поза ромашки, поза смятой бумажки.
          Люди есть люди. Пока сидит в позе - все понимает. Побежал по своим делам, всю мудрость растерял. Разве что "Поза смятой бумажки" еще пригодится.
          - Ты, - говорят, - Петруша, чему-нибудь насущному нас научи. А ненужному мы и сами научимся.
          Вывинтила Пуруша шуруп из головы, показала ученикам.
          - Вот, - говорит, - самое нужное, самое насущное. Развитие по спирали.
          Обрадовались люди, всюду шурупы ввинчивают: во все замки, во все приборы, в головы - уж само собой. Развитие, да еще по спирали.
          И детям развлечение: берут отвертку и шурупы вывинчивают. Сразу жизнь живей пошла. Одно поколение ввинчивает, другое вывинчивает. А в последнее время гвоздить стали. Гвоздят и гвоздят. Так проще. Только молодым потом гвозди клещами вытаскивать приходится.
          А что же Пуруша? Разочаровалась голова в людях. В дикие леса удалилась, себя созерцать. А что в себе созерцать? Шуруп?

          Ехал стриженый затылок, Хмур-авторитет в "мерседесе" большие деньги получать или выбивать, не знаю. По дороге встретили его киллеры в "Москвиче". Посыпались, веером полопались стекла. На ходу расстреляли в упор. Вывалился Хмур из машины на шоссе. Подбежали, смотрят, какой же это Хмур? Лежит на асфальте мертвая Мурха.
          Похоронили Мурху пышно, с уважением, все равно вместе с дубовым гробом и горою роз в печке сожгли, до-тла.
          Там, в мире теней, стал он античным богом. Хамур - бог секса. От бога любви Амура хамоватостью отличается, и затылок стриженый.
          Только кажется мне, вижу я теперь этот затылок в кресле на ночных просмотрах и конкурсах красоты. Тоненькие девочки, однако грудки вперед и сисечки дрожат от нетерпения.
          - Господин Хамур! Господин Рамух!
          А он - античный бог - головы не повернет.
          - У тебя, милая, муха на ляжке (апатично). Не подойдет.

          Посеяли Вику. Уродилась Вика привязчивая, ласковая, цеплючая, и глаза - васильки.
          Одна беда - не хочет Вика замуж. "Боюсь, обовьюсь, потом не отцепишь".
          Пришел парень, рослый, голова - солома. Обвилась вокруг Вика тесно, все свои цветочки на соломе развесила.
          А тут новость - повестка. В солдаты голову-солому забирают. Плачет Вика, выпускать не хочет: забреют лоб, всю солому - под машинку.
          Рассердился парень. Расцепил все ее крючочки-коготочки. Надо, однако, идти чужую Родину защищать.
          Ушел солдат. И пропал там на чужой Родине. Убили - в песок зарыли.
          Послала Вика весточку-веточку свою на чужую Родину. Проросла веточка в пустыне. Почуял ее, зашевелился солдат. Из песка вылез, домой вернулся.
          Правда, стали спать они ложиться, он свой череп отдельно на тумбочку кладет. Обвила Вика цветами-васильками голый череп. Плачет: "Ничего не жалко! Жалко голову-солому".

          Жили-были Крики Боли. Досаждали мне всю жизнь, особенно по вечерам их слышно.
          Наконец я не выдержал:
          - Замолчите, Крики Боли! Вы не даете мне спать! Я кусок из-за вас проглотить не могу.
          Устыдились, видно, Крики Боли. Сделалось так тихо, что стали слышны удары палок мучителей.

          Скребется кто-то у Скрынди в животе. Муторно ему. Видно, когда спал в лопухах, рот открыл, кто-то и воспользовался - залез. А так Скрындя никого в себя не пускал. Не общежитие ведь, поселятся, шуметь будут, безобразия всяческие устраивать. Держал рот на замке обычно. А тут недоглядел.
          - Выходи, - говорит Скрындя, - а то извергну.
          Изнутри тонюсенький голосочек:
          - Ты потом не пустишь.
          - Погляжу на тебя, потом видно будет.
          - Какой хитрый, я выйду, а ты - рот на замок.
          - Все равно извергну, вылезай.
          - Тут такие апартаменты, электричества, жалко, нет. Я с собой свечи захватила, всюду канделябры зажгла. Красиво.
          - То-то в груди горячо. Туши свечи. Сейчас тебе свое животное электричество подключу.
          - Ого! Как засверкало! перламутром переливается!
          - А ты думала! Это я снаружи такой невзрачный. Полюбовалась - и давай. Давай наверх.
          - Жадина. Хоть бы пожить по-человечески... А?
          - Вылезай.
          - Не вылезу.
          - Не заставляй применять силу, слышишь!
          - Что я, дура, из такой красоты - да на ваш мерзкий свет, там трухлятина всюду лежит, тьфу!
          - Выходи.
          - Не выйду.
          Напрягся Скрындя, напружинился. И пошла снизу сила - чрезвычайчики, много, все мускулистые, со скребками, с лопатами. Изнутри все наверх гонят, вычищают. Только взвизгнула гостья, выбросило ее наружу прямо в лопухи. Вот оно кто, Хмарья-змея оказалась.
          - Полюбила я тебя, Скрындя, не гони.
          - За что ж ты меня полюбила, Хмарья-змея?
          - За что тебя все любят?
          - За ум скренделем.
          - А я тебя, Скрындя, за скромность, за скрытность, за скрышу над головой. Вообще за нутро твое, за душу.
          - Вот и врешь, у меня души нет.
          - Скрыта твоя душа в самом тайном уголке, в коробочке, ракушками украшенной.
          - Не верю.
          - Не веришь, Скрындя? там еще ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА на скрышке.
          Стал Скрындя думать-вспоминать.
          - Привет, говоришь? Из Крыма? Это я в Крыму... Это я прислал... Моя коробочка... тайна моя...
          Заплакал Скрындя.
          - Вот видишь, значит, ты не такой уж плохой. Значит, есть надежда.
          - Есть надежда, говоришь?
          - Буду я душу твою любить, буду изнутри по утрам протирать.
          - Только не грязными пальцами.
          - А у меня платочек с собой.
          - Входи, Хмарья. Живи сколько хочешь.
          И впустил.

          Намазался Шмард на кусок белого хлеба. Размечтался: "Сейчас меня съест кто-нибудь!"
          Чувствует, схватила его чья-то рука. Алчный рот, сверкая двумя рядами зубов, приближается. Откусил, тьфу! Выплюнул: липкий, резиновый.
          - Думал, это сало, а это Шмард!
          Слез Шмард с белого хлеба, не берут едой на работу.
          Устроился Шмард ночным сторожем на продуктовый склад. Пришел на смену, разлегся Шмард на диванчике. И снится ему праздничный стол, где он в виде особенной закуски присутствует.
          Проснулся утром смену сдавать, а склад обчищен, все дочиста съели, лишь он один целый остался. Правда, надкус на нем есть, но, видимо, в зубах завяз.
          Снова уволен Шмард, шлоняется бездомный, шмердит от него. Погибает, шморкается, шепчет: "Все болезни ко мне липнут..."
          Однажды сошлись на площади голодные горластые рты. Один рот так ругался, брызгал слюной, что Шмард подумал: "Авось проскочу!" И бросился вперед в рычащую пропасть. Рот испугался. Скорее захлопнулся и замолчал. Залепил его собой Шмард, как замазка.
          С той поры у Шмарда работа постоянная. Если митинг или стачка, пока полиция с толпой сражается, Шмард главного крикуна берет, опыт есть.

          Пришла в город Сонипраскубинимахинияха. Сама уже в центре, а хвост городские ворота еще минует. Растянулась по всем улицам.
          - Куда это очередь?
          - На биржу труда?
          - Акции покупать?
          - Давненько мы очередей не видели.
          - Я не очередь, я сама по себе, - отвечает Сонипраскубинимахинияха.
          В баню первым делом потянулась.В моечный зал долго входила. Уже голова ее вся вымытая, распаренная, на улицу выходит, а внутри еще раздеваются. Пространщики в панике по бане бегают. Сначала шаек не хватило, потом и воды не стало, вся кончилась. Вылез хвост из бани весь намыленный, ругается на чем свет.
          Есть захотела Сонипраскубинимахинияха. По всем магазинам прошлась, все скупила и съела. Даже соль и спички.
          - Война, что ли?
          - Это все Сонипраскубинимахинияха.
          - И откуда она взялась!
          - Знаем, знаем, какая сонипраскубини... тьфу, не выговоришь!
          Опустел город. Все жители по домам сидят, дуются. Скучно Сонипраскубинимахинияхе одной ползать.
          Смотрит, а из переулка Барбузомоножринамамуния ползет. Обрадовались друг другу ужасно. Бросились навстречу, даже перепутались сначала: какая-то Сонибарбузопраскубинимамуния получилась.
          Услышал правитель Ой гул и топот шагов. Увидел их в окна дворца. Испугался Ой, что - демонстрация, что - революция, что права человека, наконец. И послал на площадь войска и танки.
          Мгновенно рассыпались Сонипраскубинимахинияха и Барбузомоножринамамуния по буковкам. И каждая буковка в механизм танка, в голову солдата закатилась. И все там испортила. Сломалась армия.
          Совсем испугался Ой и убежал, может быть, в Америку. Жители, правда, этого не заметили. Как и всюду, они были заведены только на свое.
          А С. и Б. собрались снова и пошли из города. Как им оставаться, где Тах, Бах, Трах - такие имена, все заведены, и все спешат, будто вот-вот завод кончится.
          Растянулись Сонипраскубинимахинияха и Барбузомоножринамамуния по зеленым холмам, уходящим вдаль под голубым небом, подернутым дымкой. Идут с холма на холм, беседуют между собой. Только гул слышен, будто большая гроза уходит.

          Нашел дождевой червь осколок бутылочного стекла и приполз в Университет прямо в аудиторию.
          - Что это, - спрашивают, - за длинный скользкий парень?
          - Я Лионель в очках.
          - Забавный! - смеются.
          Однако профессору не понравилось.
          - Что за глупый смех! Посторонних прошу покинуть аудиторию.
          Не растерялся Лионель, рядом студентка яблоко перед собой выложила, он и заполз в яблоко соседки. "Пардон", - говорит. Всю лекцию внутри яблока просидел, науку грыз.
          Так весь курс украдкой прослушал. У студентов всегда что-нибудь найдется: груша, апельсин или персики. Ученый стал, толстый - настоящий доцент.
          Однажды так осмелел, что выполз на кафедру и стал рассказывать от Адама.
          - Кто это? - спрашивают.
          - Новый профессор, Лионель в очках.
          - А что он читает? Какой курс?
          - О кишечнополостном тракте червей и влиянии ядохимикатов на эволюцию.
          Или дискуссию затеет на тему "ЗМЕИ - НАШИ ПРЕДКИ". Популярным стал, ректором выбрали. А что? Ректор как ректор: лысый и в очках. Обязательно у него румяное яблоко на столе.
          Только смотрит ректор: в университетском саду непорядок, яблони обломаны, яблоки оборваны.
          - Сейчас же мне садовника.
          Догадались студенты в момент - это насчет яблок. Недовольство пошло, покатилось по коридорам, по корпусам.
          Пришел садовник, долго в вестибюле ноги вытирал. Вошел в кабинет, а там за массивным столом ректор очками поблескивает. Сердится.
          - Яблоки с веток не рвать, студентов из сада гнать.
          Не сразу разглядел от смущения садовник, а тут ахнул. Выбежал из кабинета. Окружили его студенты.
          - Ну что? Ну как? Будем протест насчет наших яблок подавать?
          - Бастовать надо.
          - Какой протест! Какая забастовка! - кричит садовник, - когда у вас дождевой червь ректором! Что я, червяков не видел?
          - Где червяк? Почему червяк?
          Поднялись тут неразбериха, крик, бунт. Ворвались студенты в кабинет ректора. Испугался Лионель, свалился с кресла, пополз к окну. Хрустнуло стекло, раздавили Лионеля в суматохе стоптанной кроссовкой. И не заметили.
          Наутро был назначен новый ректор, бывший проректор. Яблоки рвать студентам он разрешил. Должны же оставаться какие-то студенческие вольности.

          Гоняли Гугу головастики и пиявки по всему пруду, надоело это Гуге.
          Выкатился из тины на бережок. По лужку покатился, мокрый след в траве, от детского визга подальше.
          Лежит Гуга на солнышке, греется, свой полумохнатый животик почесывает. А рядом дачи правительственные. За заборами теннисные корты. Там - стук да стук, шлеп да шлеп.
          Вылетел из-за забора теннисный мячик и в пруд шлепнулся. Облепили его пиявки, запищали, на дно утянули. Выбежал из калитки немолодой человек в белых шортах, подхватил Гугу под животик, подбросил. И не успел тот опомниться, ракеткой назад через ограду послал.
          Летает Гуга над правительственной сеткой туда-сюда, туда-сюда. "Играть не умеют, - думает, - фу-ты ну-ты, кроссовки "Адидас", мячи из банок сами выскакивают - одна видимость!" Тут кто-то дал свечу, и закатился Гуга в раздевалку.
          Вышел из раздевалки Гуга в белой майке и шортах. Такой круглый, уверенный, все сразу подумали: новый тренер.
          Прыгает новый тренер по площадке, всех учит, фору дает, усталости не знает.
          Стараются неумехи, потеют, все равно не получается. Как ударит пожилой сановник - да не по мячу, по тренеру. И полетел Гуга высоко-высоко, в окно министерства влетел, в кабинет закатился.
          А там все круглые - из кабинета в кабинет катаются, бумагами шелестят, дела важные решают и никому невдомек, что все это - мячи теннисные. Дать бы им ракеткой под зад...
          Теперь Гуга на правительственной даче отдыхает у бассейна в шезлонге, полумохнатый животик почесывает и вздыхает. Вспоминает, верно, как в тине пиявки и головастики по всему пруду его гоняли.

          Не из-под зеленого листочка Жужука вылез, из-под отросшего ногтя большого пальца ноги покойника, которого похоронили две недели тому назад. Просунулся Жужука в щель небрежно сколоченного гроба, протерся между комьями липкой глины, выбрался на поверхность. И стоит такой крепкий, цельный, будто сплошь хитином покрытый, низколобый, с выступающей вперед челюстью. Что хочешь перегрызет.
          Устроился на первое время в ДОК пилорамой работать. Запускает справа бревна между челюстями, а слева они уже разрезанные на доски выскакивают. Только гора опилок растет, сперва до пояса, потом уж бригада лопатами отгребает.
          Однако через некоторое время уволился. "В ушах звенит, не могу", - объявил он недоумевающему мастеру.
          Причина была другая. Женился Жужука. Жена попалась красивая, тощая, злая, как шило, а теща просто пила зубастая. Пробовала она Жужуку поначалу пилить, да такой он твердый и гладкий оказался, все стальные коронки у нее изо рта повыскакивали. Тут уж сам Жужука за нее взялся, настрогал из нее табуреток. Из одной тещи целых три табуретки вышли.
          Конечно, соседи внимание обратили. Куда старая женщина подевалась? Уехала. Куда уехала? Пришли из милиции. Два милиционера и следователь. Сидят на табуретках. Все трое такие весомые, теща под ними только поскрипывает. Ни с чем ушли.
          Тут, времени не теряя, стали Жужука с женой пилить, строгать и сверлить. Жужука детей делает, а жена им глазки, носик, ротик и ушки просверливает. Целая армия получилась.
          Подросли дети с той поры. И теперь куда ни посмотришь: на улице по двое, по трое квадратные с плоскими затылками, деревянными кулаками и одеты по-модному: пиджак - трапецией, брюки - мешком. В "мерседесе" - такие же сидят. В ресторане они же гуляют. Из пистолетов друг в друга пуляют - всё жужукины дети. И не кровь из них течет, а морковный сок.

          Любил Евразий забраться на мачту какого-нибудь посольства и развеваться там на ветру.
          - Это флаг какой страны? - спрашивали друг друга прохожие.
          - Какой пестрый, такую не знаю, - говорил задумчиво кто-нибудь.
          - Это Евразий, - мог сказать знаток, но помалкивал, потому что такой страны еще не было.
          - Я - целый континент, - сам на себя удивлялся Евразий. Говорил он на стольких языках, что все не упомнишь. Так что лучше я буду передавать его речь по-русски, и от санскрита недалеко.
          Долгую жизнь прожил Евразий. Был он молодой и старый, это как поглядеть. Полчища воинственных диких племен пересекали его от ступней до затылка. От монголов он только почесывался. Скачут, как блохи, гунны. Пустил их однажды погулять по своему сапогу, так они Рим разорили.
          Там зудит, тут загноилось. Войны да мятежи. Надоело Евразию, ушел в степь, в высокие травы, подружился там тоже с бродягой. Замечательный был, большой, почти как Евразий, Велимир Хлебников - поэт. Бывало, идут по степи двое: Евразий и Велимир, стоило посмотреть. Но отпела Велимира степь.
          Гумилева уважал, Льва. Ведь какой евразийский Лев. Днем на лесоповале за колючей проволокой, а ночью по окрестным холмам на свободе рыскает, лагерных псов своим рыканьем пугает.
          Cахарову, ученому, симпатизировал. Видел он Евразия в полный рост, не как другие. Но умер Сахаров. Новые времена наступили. Новые что старые: объединяют, делят, будто коровью тушу. Мейл-арт, да и только. Шозо Шимамозо.
          Плюнул на все и уехал в Крым загорать. Пошел купаться в море, тут его заново и открыли туристы из Киева. Насорили - бутылки, банки, пластик, сигареты, гады, о пупок гасили. Покричали - и уехали на моторке. Рассердился Евразий, перевернулся на живот, пукнул - поднялась такая волна вслед молодым дурням, моторку на камни выбросило.
          - Эх, люди, люди, евразийцы! Никому больше не позволю себя открывать. Заберусь на Эйфелеву башню и буду там трепыхаться в виде флага сомнительной страны. Пусть парижане любуются.