* * *

У часового я спросил:
скажите, можно ходить по плотине?
– Идить! – ответил часовой
и сплюнул за перила.

Сняв шляпу,
я пошел
по плотине,
овеянной славой,
с левого берега
на правый
и статью из Конституции прочел.

Так вот он, Днепрострой.
Я вижу
символ овеществленного труда,
а подо мной стоит вода
с одной стороны выше,
с другой стороны ниже.

сентябрь 1938, Запорожье

* * *

Вчера, опаздывая на работу,
я встретил женщину, ползавшую по льду́,
и поднял ее, а потом подумал: – Ду-
рак, а вдруг она враг народа?

Вдруг! – а вдруг наоборот?
Вдруг она друг? Или, как сказать, обыватель?

Обыкновенная старуха на вате,
шут ее разберет.

1939, Днепропетровск

* * *

Ты стал сатира и умора,
живешь и радуешься тому,
что можно жизнь прожить без горя
и не молиться никому.

А сколько горя есть на свете! –
От скарлатины умирают дети.
Старуха моет унитаз.
Войну зовет противогаз.
ВОЙНУ ЗОВЕТ ПРОТИВОГАЗ.

1939, Днепропетровск

* * *

Один сказал:
– Не больше и не меньше,
как начался раздел Польши.
Второй
страстно захохотал,
а третий головою помотал.

Четвертый,
за, за, заикаясь, преподнес:
– Раздел. Красотку. И в постель унес.

Так мы учились говорить о смерти.

1940

* * *

О чем мы думали?
"Об жизни; и еще
об кой об чем:
о пушке на лесной опушке;
о воске детских щек;
об оспе, и о кори;
о судорожном отпоре
                    их мам,
которых я смогу
насиловать, обутый в сапоги".

1940

* * *

Дома всё в порядке.
Я уже
          покушал,
                        лежу, курю на кушетке.
                        Кот –
                        у моего лица –
                        умывается.
Скоро придет отец с работы,
сядет за стол,
придвинет счеты.
Мама
что-то шьет в соседней комнате.

Я лежу на кушетке
спокойный,
вытянув ноги.
                        Кот –
                        у моего лица –
                        умывается.

1939, Днепропетровск

* * *

У нас был примус.
Бывало, только вспомнишь – он шумит.
Там
мама возится с кастрюлями
и в спешке крышками гремит,
и разговаривает сама с собой
о дороговизне и о себе самой.

У нас был примус.
У нас был примус, чайник, кран.
У нас был свет.
Теперь у нас ничего нет.

Вы эвакуированные.

1941

* * *

Мама, мама,
когда мы будем дома?
Когда мы увидим
наш дорогой плебейский двор
и услышим
соседей наших разговор:

– Боже, мы так боялись,
мы так бежали,
а вы?
– А мы жили в Андижане,
а вы?
– А мы в Сибири,
а вы?
– А нас убили.

Мама,
так хочется уже быть дома,
чтоб всё, что было, прошло
и чтоб всё было хорошо.

1941

* * *

Как я их всех люблю
                    (и их всех убьют).
Всех –
          командиров рот
          "Ро-та, вперед, за Ро-о..."
                    (одеревенеет рот).
Этих. В земле.
"Слышь, Ванька, живой?"
                                      "Замлел."
                                                  "За мной, живей, е́!"
Все мы смертники.
Всем
артподготовка в 6,
смерть в 7.

1942

* * *

Кто вы?
– Репатриированные вдовы.
Так едко я хотел съязвить о них,
но
не поворачивается язык.

Устав от гитлеровских зверств,
убийств, бомбежек и насилий,
они приходят в офицерский сквер,
чтоб их не воспитывали, а любили.

Саратов

* * *

Я уеду, как приехал, –
тихий, строгий, неспокойный.
Мама спросит через месяц:
– Он уехал, твой знакомый?

Мама,
он уже давным-давно уехал,
и не пишет писем.
Говорят еще, что немцы
каждый день бомбят Камышин.

1942, осень, Дубовка

* * *

Здесь, на площади?
При всем салюте?
Слушай,
ты сошел с ума –
кругом
Москва,
люди,
лошади...
А что нам – люди?
Захотим, и будем
сами.
Сам.
Сама.

* * *

Деревьями не интересуюсь.
Наверное, как вы –
                                  на их
                                  стволы и листья –
я смотрю на вас самих.

Удачно. То есть, до того удачно –
передано движенье мышц.
Лицо как бы одухотворенное.
И даже
просвечивает какая-то мысль.
Смотрите, он скручивает сигарету.
Ого, ого, облизывает языком.
Что-то рыгыгы́, облокотясь, соседу.
Затягивается. Выпускает дым.

То есть у него и дырочки в носу есть.
Он почти как человек. Почти.
Как дерево. Деревьями не интересуюсь.
Наверное, как вы –
                                  на их
                                  стволы и листья –
я смотрю на вас самих.

* * *

Как я им должен быть отвратителен! –
С собачьими глазами.
Медли́-тельно-предупреди́-тельно
прохаживающийся по казарме.
Внимательнейший: – простите, я вас – не?..
– А, к матери, слоняются тут, как во сне.

Но я не сонный – я заторможённый.

Зато как на меня смотрят мальчики со скрипками,
библейские мальчики со скрипками, –
во все свои лампочки-лампеня́ –
во все свои – светят – черные и карие,
во все свои – черт знает какие, –
такие, какие и у меня.

* * *

Начало я проспал.
Рев, вопли, взрывы матерщины.
По улице, задрав –
столы, оглобли, выварки, узлы
                                                  (тылы́!) –
в затылок движутся автомашины.

Девятый час.
Дивизия снялась.
Связисты сматывают связь.

Прощай же, город Штрелен,
где я "стоял" и "был обстрелян",
где я двое суток протосковал,
а на третьи землячку отыскал,

прощай, привал!
Дивизия снялась,
связисты сматывают связь.

1944

* * *

Как оживляешься,
когда вспоминаешь
(и через столько лет)
румынок или, там, славянок.
А вспомни-ка Смоленск!

Как ты лежишь в кювете
и при каждом взрыве
вздрагиваешь с головы до пят,
а мозг
срабатывает безотказно:
"не в этот,
в следующий раз..."
"не в этот,
в следующий раз..."
"не в этот,
в следующий раз..."

* * *

Сейчас, не очень далеко от нас,
идет такое дикое кровопролитье,
что мы не смотрим друг другу в глаза.
У всех – геморроидальный цвет лица.
Глотают соду интенданты.
Трезвеют лейтенанты.
И все молчат.
Всё
утро
било,
а сейчас –
всё
смолкло.
Молча,
разиня рот,
облившись потом,
молча
            пошла, пошла, пошла пехота,
            пошла, родимая...

1944

* * *

В подлом, бессовестном бою –
– Сдаешься? – не сдаюсь! –
– сдаешься? – не сдаюсь!
Не охнув,
со дна встаю.

А, так не сдаешься? Так –
та́к? Со дна встаешь? С одра –
встаешь?
И хрясь, и два,
не в хрящ, так в грязь.

Оглохнув, со дна встаю.

– По́ уху его, в висок, под вздох,
под вздо́шинку. Ну, что, готов?
Испекся?
Со дна встаю.
Сдаешься? Не сдаюсь.
Сдаешься? Не сдаюсь.
Задо́хшись,
                    со дна встаю.
                    Солдат. В строю.

* * *

Сашка Попов, перед самой войной окончивший
Госуниверситет, и как раз 22 июня
зарегистрировавшийся с Люсей Лапидус –
                                                                      о ком же еще
мне вспоминать, как не о тебе? Стою ли
я – возле нашего общежития –
представляю то, прежнее время.
В парк захожу – сколько раз мы бывали с тобой на Днепре!
Еду на Че́челевку, и вижу –
в толпе обреченных евреев
                    об руку с Люськой
                    ты, русский! –
                    идешь на расстрел,
Сашка Попов...

1946, Днепропетровск

* * *

Осень-то, ёхсина мать,
как говаривал Ваня Бати́щев,
младший сержант,
родом из глухомани сибирской,

павший в бою
за свободу Чехословакии.
Осень-то, ю́-маю́,
все деревья в желтой иллюминации.

1946

* * *

Однажды ко мне пристала корова.
Я был тогда прикомандирован
к дивизии. Рано утром, тишком, нишком,
добираюсь до передового пункта, и слышу:
кто-то за мной идет
и дышит, как больной:
оборачиваюсь – корова;
рябая, двурогая; особых примет – нет.

май 1946

* * *

У меня – отличное здоровье,
никакого малокровия,
ни черта, врут все врачи,
желудок варит как часы,
вчера, в час дня,
все
женщины смотрели на меня.

* * *

О, как ты сдерживаешься,
чтобы не закричать,
не взвыть,
не выдать себя –
ничем –
посреди топота
спешащих жить, –
поскальзывающихся,
встающих,
оскаливающихся,
жующих,
сталкивающихся –
                    лоб в лоб –
                    толп, толп!

1946

* * *

Как будто всеми десятью пальцами –
по стеклу,
так –
душераздирающей своей фальшью –
ты, музыка Москвы,
ты, мучающая слух музыка Москвы!
О, скупка вещей от населения!
О, литер Б!
О, отделение для обслуживания
беременных и кормящих матерей!

1946

* * *

Друзья мои, я отоварился!
Я выбил в кассе жир и сахар!
Я выскочил, как будто выиграл
сто тысяч.
Мне
вышибла мозги
Москва.

Теперь я знаю, как это делается:
берется человек;
разделывается под орех;
весь в кровоподтеках, весь.

Он мечется между колоннами метро
и карточными бюро.
Он меченый;
от него отворачиваются товарищи;
но он еще не вещь,
он это он.
Тогда ему суют талон
и –
я не я, я отоварился.

1945

* * *

Всё начальнички,
всё инженеры, техники
об рабочем беспокоются,
помочь стараются,
чтобы лишний грош
не заработал зазря,
чтоб не выкарабкался бы из нужды.

Всё разумнички,
всё научные работнички,
счетоводки, милая,
да секретаря
над народом разоряются,
медалями тешатся,

а и пуще всего – жиды.

* * *

Как я живу?
Живу наяву.
Давным-давно
было мне тяжело.
А сейчас все равно.
Все равно, ничего.

* * *

Верю народу,
во всем верю народу.
Что народ говорит, то – есть.
Брось, говорит народ,
брось,
не думай
о доле народа,
о боли народа,
пей, говорит,
пей до дна,
пей, тоска пройдет.

Я бы и рад
"топить в вине тоску-злодейку",
мутный стакан
не расплескав нести к губе,
да не идет мне, видно,
впрок
московское зелье,
страшно похмелье
тошно,
слабый я человек.

* * *

Всё выговаривается в стих:
жизнь выговаривается,
и страх
смерти,
и стыд,
и смех.
Жаль, что единым жив человек
хлебом;
и что единой жив
верой: не в храм, так в хлев.

* * *

Не говорите мне, не врите,
не в ритме дело,
и не в рифме,
а в том,
что
втравленное с детства
в мозг и кровь
ребенка:
                    Партия,
                    Народ,
                    Закон –
все обернулось русской правдой – кривдой!

* * *

Ишь, щучье веко,
ишь, чванное идолище,
весь свет ненавидящее
чучело века,
чу-чу,
рассыпься,
сгинь с глаз навсегда.
Товарищи,
гра́жданечки,
господа,
ищу человека!

* * *

Пусть стал я как мощи – ясен дух у меня.
Срослись мои кости, а о мясе нечего и вспоминать.
И не вспомнится, и не приснится
черепичная заграница,
заграничная чечевица.

Все дороги ведут в Москву.
Все народы по ним пойдут.
Изнасилованные фрейлен Ильзе,
ауфвидерзэен в социализме.

* * *

Дык... Тык, пык, мык –
и некуда, и неоткуда,
и нечего возразить.
Убийственная логика развития
ведет к развязке жизни и события,
и как бы там ни развозить,
а, рано или поздно, неизбежно следует концовка: "был и нет";
а там, глядишь, и "не было".

* * *

Так что же – стать советским Фетом
и наслаждаться светом, цветом неба?
Но, во-первых, человек
сейчас на это и не смотрит,
а смотрит в землю.
Во-вторых,
Фет, как-никак, был крепостник,
а я, я? – чем я обеспечен? Чем?

* * *

Я был из тех – московских
вьюнцов, с младенческих почти что лет
усвоивших, что в мире есть один поэт,
и это Владим Владимыч; что Маяковский –
единственный, непостижимый, равных – нет
и не было;
всё прочее – тьфу, Фет.

* * *

Не замазывайте мне глаза
мглистыми туманностями.
Захочу – завьюсь за облака.
Захочу – к млечным звёздам улечу.
Захочу – ничего не захочу.

Ибо мысль – мысль арестовать нельзя,
милостивые товарищи.

* * *

Люблю толпиться в катакомбах пышного метро,
где днем и ночью от электричества светло,
где пыль в глаза, но не простая, а золотая,
где – прилетают, улетают, прилетают, улетают,

где можно женщиной роскошной подышать,
потрогать женский мех,
и хвостик подержать,
и где, среди живых существ любой породы,
случаются и генерал-майоры.

* * *

Остосвинел язык
новозаветных книжиц.
Азы, азы
когда дойдем до ижиц?
Когда откликнется аукнувшееся вначале?
Когда научимся сводить концы с концами?

Любимая русская река Москва,
набей мне мускулами рукава,
очисть мои легкие от слизи,
верни мне зрение жизни,
          Москва-река!

* * *

За комиссиями,
за подкомиссиями,
за перекомиссиями,
за медицинскими освидетельствованиями,
за международными событиями,
за, за, за, –
за 300 лет до Рождества Христа
выяснено:
всё на свете видимость,
всё – не истинно.
Истинны только
атомы
и пустота.

* * *

Сяду, радио выключу,
за день – выколочу
                    сердце;
сердце, помолчи;
а в мозгу
точь в точь морзянка:
зу-зу,
резолюции,
реорганизации,
репарации,
промкооперации, –
Боже, какого говна
только полна голова!

* * *

Что ж нам делать
с нашей мачехой,
сущей
сумасшедшей,
выколачивающей
из падчерицы
душу человечью?
Или нет души у Золушки?
Что нам делать
с нашей совестью?

* * *

За 20 лет,
пересверкнувших молниями окна,
как изменился свет!
Нет Мопра, и нет Допра,
нет Вцика, и Лиги Наций тоже нет;
и даже "ЦКК грядущих светлых лет" –
непостижимы, аки обры.

13 апреля 1950

* * *

Берегись поезда,
берегись трамвая,
берегись автомобиля,
берегись пня,
берегись рва,
берегись завтрашнего дня –
всё равно не убережешься – нож в спину,
клык,
а то и без всякого: "космополит"
(в скобках – Мееро́вич)! –
"Безродный!" –
"Антинародный!" –
"Растлить его!" –

ну, хватит, не канючь:
как раз
ликвидируют
как класс.

* * *

Мне говорят:
какая бедность словаря!
Да, бедность, бедность;
низость, гнилость бараков;
серость,
сырость смертная;
и вечный страх: а ну, как...
да, бедность, так.

* * *

Я как дурак в деревне.
В ономнясь, анадысь, намедни.
Я, как слепой, копаюсь в огороде,
ни в огурцах не разбираясь, ни в моркови.

Старорежимный, семижильный кочет,
о чем надсаживается он,
чего он хочет?
Я не пойму. И борозды, и грядки
мне просто-таки как в линеечку тетрадки.

* * *

Один идейный товарищ
жаловался мне на другого:
"подумать, без году неделя в партии,
и уже такая проблядь, такая проблядь!"
На что –
беспартийная сволочь,
живущая смирно впроголодь –
я только пожал плечами.
                                        О, совесть
                                  нашей эпохи,
                        будь оно проклято!

* * *

Слушай сказку, детка.
Сказка
опыт жизни
обобщает
и обогащает.
Посадил дед репку.
Выросла – большая-пребольшая.
Дальше слушай.
Посадили дедку за репку.
Посадили бабку за дедку.
Посадили папку за бабкой.
Посадили мамку за папкой.
Посадили Софью Сергеевну.
Посадили Александру Матвеевну.
Посадили Павла Васильевича.
Посадили Всеволод Эмильевича.
Посадили Исаак Эммануиловича.

Тянут-потянут.
Когда уже они перестанут?

* * *

В некотором царстве,
в некотором государстве,
в белокаменной Москве краснопролетарской
тридцать лет и три года
жили-проживали
старичок со старушкой в полуподвале.
А на тридцать четвертый год случилось чудо:
в переулке,
где ютилась их лачуга,
точно вынутые из улья восковые соты,
от лесов освободился дом высотный.
И теперь старичок со старушкой,
проживающие в полуподвале,
за окошком видят Герб Союзный,
за который мы воевали.

1951