БАБОЧКА ИЛИ ДВЕ ИХ
1
Те, кто жили здесь, и те, кто живы будут
и достроят свой чердак,
жадной злобы их не захочу я хлеба:
что другое – но не так.
Но и ты, и ты, с кем жизнь могла бы
жить и в леторасли земной,
поглядев хотя б глазами скифской бабы,
но, пожалуйста, пройди со мной!
Что нам злоба дня и что нам злоба ночи?
Этот мир, как череп, смотрит: никуда, в упор.
Бабочкою, Велимир, или еще короче
мы расцвечивали сор.
2
Бабочка летает и на небо
пишет скорописью высоты.
В малой мельничке лазурного оранжевого хлеба
мелко, мелко смелются
чьи-нибудь черты.
Милое желание сильнее
силы страстной и простой.
Так быстрей, быстрей! – еще я разумею –
нежной тушью, бесполезной высотой.
Начерти куда-нибудь три-четыре слова,
напиши кому-нибудь, кто там:
на коленях мы, и снова,
и сто тысяч снова
на земле небесной
мы лежим лицом к его ногам.
Потому что чудеса великолепней речи,
милость лучше, чем конец,
потому что бабочка летает на страну далече,
потому что милует отец.
ЭЛЕГИЯ ОСЕННЕЙ ВОДЫ
1
Ты становится вы,
вы все,
они.
Над концами их, над самоубийством
долго ли нам стоять, слушая, как с вещим свистом
осени сокращаются дни?
2
Зима и старость глядят в лицо мне. Не по-людски
смелыми глазами глядят зима и старость:
нужно им испробовать, чтo там осталось,
на волчий зуб, на зуб уничтожающей тоски.
3
Поднимись, душа моя, встань, как Критский Андрей говорит.
Поздно, не поздно – речь
не наша, пусть ее от других услышат.
Зима и старость белое слово пишут
в воздухе еще жарком: пламя незримых свеч
4
в темноте еще зримой; будущие следы
на снегу, до которого долго. Сережа, Леня,
помните, как земля ахнет на склоне,
увидав внизу
факел предзимней воды?
5
Со старым посохом я обхожу всё те
же нивы, как всегда несжатые, тайфуны
земляного моря, слабые водные струны,
от которых холмы раскатились, в высоте
6
повторяя звук родника, похожий на... да,
молоточки какие-то, из восточных. –
То ли волосяные гребенки во рту проточных
вод, из молчания выходящих сюда.
7
Из огня молчания в бледном огне
шелеста – бренчанья – полупенья
вниз глядит вода,
вниз идет согбенная.
Обратясь ко мне,
кто-то говорит:
Есть ли что воды смиренней?
8
Что смиреннее воды? она
терпенья терпеливей, она, как имя Анна,
благодать, подающий нищий, все карманы
вывернувший перед любым желаньем дна.
9
Всякую вещь можно открыть, как дверь.
В занебесный, в подземный ход потайная дверца
есть в них.
Ее нашарив, благодарящее сердце
вбежит – и замолчит на родине.
Мне теперь
10
кажется,
что ничто быстрей туда
не ведет, чем эта, сады пустые,
растенья
луговые, лесные, уже не пьющие, –
чем усыпленье
обегающая бессонная вода
11
перед тем, как сделаться льдом, сделаться сном,
стать как веки, стать как верная кожа
засыпа́вшего в ласке, видящего себя вдвоем
дальше во сне...
Вещи, в саду своем
вы похожи на любовь – или она на вас похожа?
12
Поэт – это тот, кто может умереть
там, где жить – значит: дойти до смерти.
Остальные пусть дурят кого выйдет.
На пустом конверте
пусть рисуют свой обратный адрес.
Одолеть
13
вечное любознайство и похоть – по нам ли труд,
Муза, глядящая вымершими глазами
чудовищного коня, иссекшего водное пламя
из скалы, на которой не живут
14
ни деревья, ни звери, ни птицы. Только вы,
тонкие тени. И вы как ребенок светловолосый,
собирающий стебли белесой
святой
сухой
травы.
15
С этим-то звуком смотрят Старость, Зима и Твердь.
С этим свистом крылья по горячему следу
над государствами длинными, как сон,
трусливыми, как смерть,
нашу богиню несут –
Музу Победу.
ЭЛЕГИЯ СМОКОВНИЦЫ
Дерево, Ваня, то самое, смоковницу ту
на старой книжной гравюре, на рыхлой бумаге верже
узнаёшь? Листья еще сверкают, ветки глотают свою высоту,
но время вышло. Гнев созрел. Слово в горле уже.
*
– Бедная! – говорю я в себе, – ты свое заслужила.
Ты масла с собой не взяла, ты терпенья в ум не вложила
и без факела выйдешь, без факела выйдешь – позор! –
*
к Тому, кто не извещал ни о дне, ни о часе,
но о том, что небо нуждается в верности,
светильник – в масле,
жажда – в плодах.
Остальное приходит, как вор.
*
Вот и не войдешь в дом этой свадьбы, в среду ликованья.
И не прольешь, обмирая от недоброго предсказанья,
дорогой аромат, за который ты отдала
*
всё, что имела.
И не проводишь его на мученье,
чувствуя, как сыновнее предпочитают почтенье
всей надежде и помощи.
И как смерть подошла
*
не изнутри, но требуя приказанья:
– Открыто,
войди!
И всё, что прежде: что осмеяно, оплевано, бито,
что чужим достанется, как нешитый хитон.
*
А ты выбирала, безумная, жить. – Правда, любой выбирает
жить и смотреть без конца, как весна идет, птицы играют,
птенцов выводят, колосья блестят, шумит каменистый Кедрон...
*
– Я просил, – ты помнишь, Он говорил? –
что Я дам, дело другое, дело не ваше.
Я болен – кто навестил меня?
Я пить хочу – где чаша?
Лисы язвины имут и птицы гнездо, Я стучу – где мой дом?
*
...С огнем
или без огня удаляясь, в темноте не видна уже юроди́вая дева.
Я вижу внутри, в темноте, чудным гневом убитое дерево
и не вижу того, кто сказал бы ему: Поделом! –
*
и кто от надежды долгой и бесплодной,
от неверного утомительного труда
выбежит как сумасшедший:
вон из жизни свободной!
куда угодно,
прежде чем посох ударит со словом: Куда!
*
Что же делать нам, друг, что делать, брат, какое
забытье придет? Или оно, как факир,
выдернет из-под рваной полы стаю птиц, изумруд, полотно золотое?
О, внутри, где их нет, они лучше.
Когда их не ждут, они лучше, чем мир.
*
Кто просит – однажды получит.
Кто просит прощенья –
однажды будет прощен. Кто от стыда не поднимет лица –
тот любимее всех. Сердце ему обнимает лишенье,
как после долгой разлуки жениха обнимают или отца.
ВАРЛААМ И ИОАСАФ
1
Старец из пустыни Сенаарской
в дом приходит царский:
он и врач,
он и перекупщик самоцветов.
Ум его устроив и разведав,
его шлют недоуменный плач
превратить во вздох благоуханный
о прекрасной,
о престранной
родине, сверкнувшей из прорех
жизни ненадежной, бесталанной,
как в лачуге подземельной смех.
Там, в его пустыне, семенами
чудными полны лукошки звезд.
И спокойно во весь рост
сеятель идет над бороздами
вдохновенных покаянных слез:
только в пламя засевают пламя,
и листают книгу не руками,
и не жгут лампады над строками,
но твою, о ночь, возлюбленную нами,
выжимают световую гроздь.
Но любого озаренья
и любого счастья взгляд
он без сожаления оставит:
так садовник садит, строит, правит –
но хозяин входит в сад.
Скажет каждый, кто работал свету:
ангельскую он прервет беседу
и пойдет, куда велят.
Потому что вверх, как вымпел,
поднимает сердце благодать,
потому что есть любовь и гибель,
и они – сестра и мать.
2
– Мне не странно, старец мой чудесный, –
говорит царевич, – хоть сейчас,
врач, ты подними меня с постели тесной,
друг, ты уведи от сласти неуместной.
Разве же я мяч в игре бесчестной,
в состязанье трусов и пролаз?
Строят струны, звезды беспокоят.
Струны их и звезды ничего не стоят,
все они отвернуты от нас.
И я руку поднимаю
и дотрагиваюсь – и при мне
рвется человек, как ткань дурная,
как бывает в страшном сне.
Но от замысла их озлобленья
не прошу я: сохрани! –
бич стыда и жало умиленья
мне страшнее, чем они.
Мне страшнее, старец мой чудесный,
нашего свиданья час,
худоба твоя, твой Царь Небесный,
Царь твой тихий, твой алмаз.
Ветер веет, где захочет.
Кто захочет, входит в дом.
То, что знают все, темнее ночи.
Ты один вошел с огнем.
Как глаза, изъеденные дымом,
так вся жизнь не видит и болит.
Что же мне в огне твоем любимом
столько горя говорит?
Если бы ты знал, какой рукою
нас уводит глубина! –
о, какое горе, о, какое
горе, полное до дна.
3
И как сердце древнего рассказа,
бьется в разных языках –
не оставивший ни разу
никого пропавшего, проказу
обдувающий, как прах,
из прибоя поколенья
собирающий Себе народ –
Боже правды, Боже вразумленья,
Бог того, кто без Тебя умрет.
ЗЕМЛЯ
Когда на востоке вот-вот загорится глубина ночная,
земля начинает светиться, возвращая
избыток дарёного, нежного, уже не нужного света.
То, что всему отвечает, тому нет ответа.
И кто тебе ответит в этой юдоли,
простое величье души? величие поля,
которое ни перед набегом, ни перед плугом
не подумает защищать себя: друг за другом
все они, кто обирает, топчет, кто вонзает
лемех в грудь, как сновиденье за сновиденьем, исчезают
где-нибудь вдали, в океане, где все, как птицы, схожи.
И земля не глядя видит и говорит: – Прости ему, Боже! –
каждому вслед.
Так, я помню, свечку прилаживает к пальцам
прислужница в Пещерах каждому, кто спускается к старцам,
как ребенку малому, который уходит в страшное место,
где слава Божья, – и горе тому, чья жизнь – не невеста,
где слышно, как небо дышит и почему оно дышит.
– Спаси тебя Бог, – говорит она вслед тому, кто ее не слышит...
... Может быть, умереть – это встать наконец на колени?
И я, которая буду землей, на землю гляжу в изумленье.
Чистота чище первой чистоты! из области ожесточенья
я спрашиваю о причине заступничества и прощенья,
я спрашиваю: неужели ты, безумная, рада
тысячелетьями глотать обиды и раздавать награды?
Почему они тебе милы, или чем угодили?
– Потому что я есть, – она отвечает. –
Потому что все мы были.
|
