БАЛЛАДА
Мы уже уезжали множество раз, но этот раз – последний.
Прощайте, кому мы дороги! поезд не ждет, простимся на ходу.
Эту сцену мы повторяли множество раз, но этот раз – последний.
а, вы думали: мне не уйти? Смотрите же: иду.
Мать, прощай! Что ты плачешь, как тот, у кого еще есть надежда или сомненье?
То, что не может быть иначе, слезы не стоит, не стоит слезы из наших глаз.
Или вы забыли, что я – тень и уйду, как тень, вы сами, тени и виденья?
Мы никогда не увидим вас.
И мы покидаем женщин: и верных жен, и подруг, и нареченных.
Кончено с женским и ребячьим лепетом: мы одиноки, мы легки, как перед концом.
Но в последний миг еще, но в час этот, торжественный и помраченный,
Позволь мне поглядеть на лицо твое, пока я не стал чужим и мертвецом,
Пока я не исчез. Позволь поглядеть на лицо твое! а после обрати его к другому,
Но скажи хотя бы, что не разлюбишь младенца, который родится у нас,
Нашего сына, кровь и душу мою: он имя "отец" передаст другому.
Мы никогда не увидим вас.
Друзья, прощайте! Слишком издалека мы явились, чтоб вам внушить доверье:
Только опаску и любопытство. Земля, которую не покидали ни разу, вот что зовут надежным и своим.
Пусть же остается при нас то, что мы получили, как дар, как источник внезапного веселья:
Знание человеческой тщеты и смерти в том, кто почитает себя живым.
Ты остаешься при нас, твердое знанье, наваждение, пожирающее и пустое.
"Искусство, наука, вольная жизнь..." О братья, что вам в нас?
Дадите ли вы уйти, если не можете дать покоя?
Мы никогда не увидим вас.
посылка
Вы остаетесь, и мы на борту, и трап уже убрали.
Ничего кроме дыма в небесах. Не ждите, что мы снова окажемся у вас.
Ничего кроме вечного Божьего солнца и воды, сотворенной Им, и она как в начале.
Мы никогда не увидим вас.
НЕВМЕНЯЕМЫЙ
(Верлен)
Это был моряк, оставленный на берегу, с которым жандармерии пришлось повозиться.
С двумя су на табак, со справкой из бельгийской тюрьмы и сопроводительным листом до французской столицы.
Моряк без морей, бродяга, с пути сбившийся, как корабль, потерявший фарватер.
Местожительство – неизвестно, место службы – прочерк... "Верлен Поль, литератор".
Бедняга сочинял стихи, которые у Анатоля Франса вызывали смех.
– То, кто пишет по-французски, сударь, должен быть понятен для всех!
Впрочем, со скрюченной своей ногой был он забавен и пригодился в одной новелле.
Ему платили кой-какой гонорар, и студенты перед ним благоговели.
Но все эти штуки, что он писал, их невозможно читать без раздраженья.
В них иногда по тринадцать стоп и совершенно никакого значенья.
Нет, не для таких премия Аршон-Деперуза и кивок господина де Монтиона с олимпийских облаков.
Это смехотворный дилетант среди профессионалов и знатоков.
Советовали ему и то, и это: с голоду умирает, значит, сам виноват.
Нас его шарлатанские причитанья, слава Богу, не убедят.
А деньги, так их едва хватает на господ профессоров,
Которые в дальнейшем о нем прочитают курс – и удостоятся различных орденов.
Мы не знаем этого человека и не слыхали, кто он такой.
Старый плешивый Сократ со всклоченной бородой.
Доза абсента – пятьдесят сантимов, а требуются четыре зараз:
Лучше напиться, как свинья, чем быть похожим на нас.
Ибо в сердце его – какой-то яд, одуряющее звуковое виденье:
Этот голос – то ли женщины, то ли ребенка, то ли Ангела, который окликнул его в Эдеме.
Так пускай Катюль Мендес остается звездой и гением – Сюлли Прюдом.
А он не получит почетный головный убор и гравированный на меди диплом.
И пускай другим украшают жизнь добронравье, женщины, почести и сигары.
Он в чем мать родила лежит в номерах с равнодушьем какой-то Сахары.
Он знает по кличкам торговцев вином, и больница – давно ему дом.
Лучше подохнуть, как собака, чем быть, как все кругом.
Итак, прославим единодушно Верлена – тем более, он умер, говорят.
А этого единственно ему не хватало. Но главное, чему я рад, –
Мы все понимаем его стихи, все! особенно если барышни поют под рояль: ведь наши
Лучшие композиторы заключили их в серафические пассажи!
Старик ушел. Он вернулся туда, откуда его прогнали,
На корабль, который все это время ждал его в черном порту, да мы не видали
Ничего: только взрыв огромного паруса, да могучий шум форштевня, рассекающего пену океана.
Только голос – то ли женщины, то ли ребенка, то ли Ангела – "Верлен!" – позвал его из тумана.
ПЕСНЯ В ДЕНЬ СВЯТОГО ЛЮДОВИКА
Ячейки сети распустились, и сеть исчезла, как сон.
Сети, в которой меня держали, нет. Я освобожден.
Моя тюрьма – единый Бог и высокий цвет земли.
Естъ жатва вечно та же и той же пустыни ковыли.
Никакая дорога сюда не ведет, нет карты этих краев.
Только труд на одном и том же месте, под ливнем, в грязи, в преодоленье дней и часов.
Никакая дорога сюда не ведет, только август веры и неба круговращенье.
И мы не переменили мест, а нас окружило свеченье.
Благословенны все оковы, все путы, какие были на мне.
Нужно покрепче связать человека, чтобы доставить к тюрьме.
Моя тюрьма – величайший свет и величайший жар.
Явление августовской земли, все прочее упраздняющий дар.
О чем же мне в минувшем жалеть и чего в грядущем искать,
Если то, что окружает меня, – нестерпимая благодать?
И что мне рассуждать о себе, беден я или богат,
Если Бог Господь вокруг меня, и это важнее в тысячу крат.
Нивы из золота, а вдали, из-за жнив, из-за полей –
Неизъяснимый розовый свет и сама земля людей!
Сама земля принимает вдруг бессмертия странный цвет,
Цвет Бога с нами, и племена сошлись сюда, на свет.
Неизъяснимый розовый цвет и тысячи тысяч живых!
Море золота и огня у наших шатров полевых.
Это день святого Луи, Исповедника и Французского Короля.
В пальцах моих я держу его плащ, шитый грубым колосом, золотой, как сегодня земля.
И я вижу, куда ни обернись: сено гребут, молотят снопы, ставят стога.
И волнуются несжатых овсов глубокие облака.
Плащ из золота, кайма его – бархат, синий дочерна,
Как лес двойной вокруг Санлиса в теперешние вечера.
Какая же может быть печаль, если каждый год август месяц неизбежен, как рок?
Печаль мгновенна, печаль пройдет, но радость – первый замысел и последний итог.
Свет овладевает всем и гонит ночь долой.
Стаи перепелов из-под ног моих вспархивают над светлой землей.
Земля смеется и знает, смеется и прячется в хлебе и в сиянье.
Чтобы нашу тайну сохранить – не хватит никакого молчанья.
СВЯТОЙ НИКОЛАЙ
Вот и зима наконец, и святой Николай по еловым лесам
Идет с двумя мешками даров к лотарингским малышам.
Вот и кончилась эта осень гнилая, вот и снег, слава Богу.
Кончилась осень, кончилось лето и всякое время года.
(О, то, что еще не кончилось! и этот черный мокрый путь
Мимо драных берез, в туман, в овраг – куда-нибудь!)
Все бело, все одинаково, все чисто-чисто, сонно.
Небо преподнесло земле этот плащ слоеный.
Всему конец: ни злого, ни доброго. Все будет новым. Это черта.
Внизу совершенно ничего, и вверху темнота.
Но окончательно белый мир – только ангелам как дом родной.
А во всей округе ты не встретишь души живой.
Никто не проснется, ни один малыш не вздыхает, сам не свой,
Когда ты к нему в эту ночь спешишь, мирликийский могучий святой!
О, ночной епископ в рукавицах! надежда всех, кто вовремя лег,
Кто целый день уже умница и уже два часа как знает урок.
Святой Николай, кому Бог даровал что угодно изменить,
Кто может весь этот мир, где не так-то весело жить, –
Подбросив звезд и бубенцов, помпонов и мишуры,
Преобразить в рукодельный рай, в огромный зал для игры.
Ты разреши, мы, зажмурившись крепко, три раза стукнем в твой ларек:
Святой Николай, ты принес все, что будет, ты все творенье сложил в мешок!
Пусть другим достаются солдатики, куклы, поезд заводной!
А мне ты дай один коробок, закрытый, непростой!
Я проделаю дырочку и посмотрю: все крохотное и совершенно живое –
Золотого Тельца, наказанье евреев, а прежде – потоп и Ноя,
Все, что внутри. И пускай там солнце по небу ходит
И двое мужчин из-за дамы в черном на поединок выходят.
И в доме, который будет моим, где лампы, дети, кресла, фонари,
Я в каминную трубу загляну на то, что внутри.
СВЯТАЯ ЦЕЦИЛИЯ
Праздник святой Сесиль справляют у нас в ноябре.
И когда разложат плоды в домах и приберут во дворе,
Мы увидим, как возами везут и сгружают у базилики
Контрабасы, цимбалы, тромбоны, пюпитры – все сосуды музыки.
Это поддержка могучему хору в четыреста голосов.
Спелый голос земли, умный голос людей – с приношением звука идем мы под Божий кров.
Но ранней весной гонений, в сверкающих ветвях
Цецилия, не дожидаясь цветенья, запела первой из певчих птах!
У нее три ноты, вот и все: слушайте, зиме конец!
Лютой языческой зиме, смерти и скорби и скверне сердец!
Девушка, не сотворившая зла, ребенок, который весело твердит все, что знает...
Палач! напрасно секира твоя трижды над ней взлетает!
Тьфу, ненавистник счастья! человеческой рукой
Не оборвешь в этом нежном горле клекот гаммы святой!
И каждый раз, как ты, трудясь, рубишь во весь замах,
Мелодии срубленная голова
во всей красе поднимается
с улыбкой на губах!
Так, когда кончит богослов и все аргументы сведет,
Когда больше не хочет она говорить – слушайте: Церковь поет!
Платье Цецилии ало, и с каждым ударом хлещет кровь сильней!
Слышите, с каждым ударом выше этот голос, победитель всех смертей!
И наконец, покидая ребенка, который больше ее не удержит, и не вынесет мир,
Ликующая Аллилуйя летит в свой безумный сапфир!
БАЛЛАДА
Негоцианты Тира и сегодняшние коммерсанты,
отправляющиеся по воде на диковинных механических созданьях,
Те, кого далеко провожает платок прощальной чайки, а кто им машет – не узнать,
Кому виноградника своего и поля мало, но что-то понадобилось в Новом Орлеане,
Кто ушел навсегда и не вернется назад,
Все пожиратели расстояний, море в их руках – вы думаете, этим можно досыта насладиться?
Кто губы единожды обмакнул, не отойдет от чаши, пока своего не допьет.
Долог, долог будет путь, и все-таки можно решиться.
Только первый глоток горло дерет.
Экипажи торпедированных судов, чьи названия занесены в статистические таблицы,
Гарнизоны эсминцев, внезапно нашедшие путь сразу ко всем берегам,
Эскортеры чахоточных траулеров, команды подлодок, которые угораздило заблудиться,
И все, что без разбора сгружает корабль, обернувшись килем к небесам,
Вот он, их долг – в размер кругового горизонта.
Это море само выходит навстречу: кто-то снова должен выйти, кто-нибудь дорогу найдет.
Стоит подставить рот, а дальше уже не наша забота:
Только первый глоток горло дерет.
Что же они говорили, пассажиры океанских гигантов,
В ту ночь, накануне дня, когда радист отбил: "Идем ко дну!"
Покуда в трюмах третьего класса самодельной музыкой тешились эмигранты
А море отступало и подступало к каждому окну?
– То, что однажды брошено, зачем ему наше сожаленье?
Зачем желать, чтобы жизнь вернулась, если все прошло и все пройдет?
Да, любимых снова увидеть неплохо, но ничто не лучше забвенья.
Только первый глоток горло дерет.
посылка
Ничего, кроме моря со всех сторон, кроме того, что бросает и возносит!
Довольно этого жала в сердце, довольно жизни, которая в час по капле течет!
Ничего, кроме моря! море – и мы в нем, и никто другого не попросит!
Только первый глоток горло дерет.
ОТВЕТ МУДРОГО ЦИНЬ ЮАНЯ
Премудрый Цинь Юань на склоне лет,
Когда чародей предложил свести его годы к цифре два, сказал в ответ:
– Я знаю все о Весне, я знаю, как Лето продолжительно до изнеможенья.
То, что мне теперь подобает понять, именуется Осенью, вне сомненья.
Не должен ли я подтвердить, что созревает все, что скрыто, и все, что на виду?
Что не преминул приобрести свою форму, цвет и вес каждый плод в моем саду?
Лицо мое, как рукопись на шелку, глядит на меня из зеркал,
И нет часа, чтобы усердный писец новых знаков в нее не вписал.
Как же мнe не покориться столь искусной и властной руке?
Я не оставлю этого чтенья на самой важной строке.
Почему мы считаем концом то, что в действительности – возникновенье?
С надеждой и наслажденьем я предаюсь леденящему дуновенью.
ПРЕДИСЛОВИЕ К "АТЛАСНОМУ БАШМАЧКУ"
Все, конечно, встречали в музеях картины фламандской школы. На них
Можно увидеть казнь епископа под крыльями мельниц ветряных,
Или великие событья из обоих Заветов и из жизни святых.
А в глубине – дровосек с вязанкой и мужичок на пашне.
Соколиная охота, дерево, парусник, башня.
Ангел в небе играет на виоле, у другого – чаша и опущенное крыло.
И множество презабавных сцен, которые видно только в увеличительное стекло.
Спроси у любого на полотне: что там у вас творится? – и вряд ли кто ответит внятно.
Но ребенку с первого взгляда все совершенно понятно:
Этого доброго дядю мучат, а тот выходит пахать.
Правильно, что все они вместе, не нужно объяснять.
"Если есть тут связь, лови ее! – говорит живописец. – Она из каждой точки скачет блохой".
И автор, выпустив это быстрое зернышко черной соли, улыбается и клянется, что хитрости тут нет никакой.
ДРУГАЯ ВЕРСИЯ
Когда поднимается ветер, все мельницы крутятся, как одна.
Но есть другой ветер: Дух, который гонит перед собой народы и племена
И который после длительного затишья встает и треплет человеческий пейзаж до окоема!
Мысль во всех концах земли вспыхивает, как солома!
От Темзы до Тибра слышно: ревут машины, оружие гремит.
И всю землю вдруг покрыли белые маки,
и всю ночь изрыли геометрические знаки и греческий алфавит.
Вот Америка поднимается, сверкая, Азия чует шевеленье нового бога в утробе своей,
И влюбленный наконец находит слово: смотрите, эта гордая женщина дрогнет, как стены крепостей!
Все это, скажете вы, не имеет связи; но тот, кто влез на дерево, чтобы получше разглядеть, –
Знает, что все это – те же всадники, поющие в небесах, и той же трубы роковая медь!
То же самое "больше невозможно!", тот же открытый рот, та же грудь, которой нечем дышать!
Движенья различны, но ветер один, и его не сдержать!
И потому я пишу мой холст, на котором располагается все что угодно.
Но странную точку жизни, которая все это собрала и свободно
Расположила, – лови ее сам, дорогой читатель! она из каждого места скачет блохой.
И автор, выпустив это быстрое зерно черной соли, клянется, что хитрости тут нет никакой.
А.что он сделал, позвольте спросить? Да позабавился, как во время оно
Лопе да Вега и все великие драматурги Альбиона,
Среди прочих и тот, кто выпустил Генриха Шестого и Гамлета из своего черепа-корнишона.
СВЯТОЙ ИЕРОНИМ
Покровитель словесного искусства
Господь Бог послал ему льва, чтобы он не скучал.
Лев золотым своим глазом следит, как тот по-еврейски бормочет, ищет латинское слово...
вот оно! – и записал.
Как Ангелы тебя однажды поправили, нужно верить, было ко благу.
До слез, до стона,
Иероним, я благодарю их за то, что они изгнали из тебя Цицерона!
И не потому, что ты Пауле написал, что тебе нет дела до обилия слов и закругленности фраз,
Но потому, что Бог – отвесная гора, и благодать, а не благозвучье на ней поддержит нас.
– Важно идти, и тем хуже мне, если я могу дойти лишь превратными путями!
Важно взбираться, волей или неволей, нужно взойти, а если требуется, так цепляясь зубами!
Посмотри, как я лезу из кожи, как жую еврейский, греческий, дикую латынь –
и все это выходит из пор моих, как пот!
Божий язык – навеки для Церкви: вот, Ангел его из плоти моей извлечет!
Некое песнопенье, каких не слыхивало созданье земное!
Шествие Божьего воинства, триумфальный марш – и пространство в этом строе!
Ангелы вперемежку с людьми, земля содрогнулась,
Израиль бьет из разломов планеты, хлещет по всем изгибам.
Нечто сокрушительное, нечто такое, от чего у вас волосы встанут дыбом!
Нечто сладостное и горькое вместе, от чего ваше сердце, как воск от огня, растает.
Земля, уравняй пути свои: Господне воинство выступает.
Важно выйти из лона Авраамова, выйти Исайе, Давиду, выйти Екклезиасту и храму Иерусалима!
Выйти этой церкви, которая алчет слова в сердце моем, этому Западу, который –
чтобы заговорить – не обойдется без святого Иеронима!
Важно вырваться, вот так! вырваться, ибо слово в утробе моей – и горе Квинтилиану!
По телу поверженного язычества моя упряжка тройная катит прямиком!
Я стою во весь рост на колеснице Ильи, который гнев переводит в гром!
Дух, ворковавший, как голубица, вот он ревет, как ураган,
И око белой звезды вдруг расцветает в сердце твоем, чудовищный океан!
Надписание на Кресте – на трех языках: среди трех – наречие Рима.
И я, чтоб точнее перевести, ближе к плачу младенца, в Вифлеем –
вот куда поместил мастерскую святого Иеронима.
Эти свитки пергамента, один на другом, их узнают в Риме,
слушай, лев, слушай! Церковь собирается, чтобы мне внять.
Слушай, лев, эта Церковь на всей новорожденной земле слышит меня и начинает мощно лепетать.
Иероним, который стал пророком, когда Бог велел,
мы любим его за то, что был он человек словесного искусства.
Вы слышали на утешенье себе, вы все, кого оскорбила критика без чести, ума и чувства?
Когда среди пустыни своей он узнал, что его задел Руфин,
Он испустил такой вопль, что его слыхали вплоть до средиземноморских глубин!
SOLVITUR ACRIS HIEMS
Снова веет зефир и горькую зиму размыкает.
Вот и конец кусачим стужам, шипучим бореям и кутанью до ушей.
Кто-то нежно, нежно пришел на подмогу: все расправит, все приласкает.
Жало духа пронзило стихию дней.
Кончился месяц февраль, март-апрель у нас впереди.
Кончилась злая зима, и на ветках, где вчера был иней, что-то розовое – погляди!
Ряды тополей у Роны, будто ряд веретен.
Будто девушки, на ушко друг другу передающие сон,
Будто факелы, перенимающие огонь, и ряд их без конца;
будто народ, говорящий друг другу, что Царство пришло!
Вереница ангелов золотых: душа души касается и крыла крыло.
Еще немного – и мы увидим, как умершие готовятся к одеванью.
Эта зелень в мертвой траве – как вера: она твердит про себя обетованье.
Фиалки скромно напоминают, что нынче пост, и маргаритки удивлены, как девчушки из бедного люда.
А первоцветы – словно свежее масло, и нездешнee золото мать-и-мачехи рассыпано повсюду.
Но вдруг – такого не бывает! – взрыв нарциссов! – такого не приснится.
Это конец зиме, и тысячи птиц вперебой не могут наговориться.
Это приоткрыли лавку, куда всякой всячины навезли и вот-вот распакуют.
Что же там, внутри, творится?
Кончили? Кажется, нет. – Хлоп! и любопытство в плену.
Ризничий с алтаря еще не снял пелену.
И когда я, ежась, к утрене спешу, передо мной одна
Идет по лугам, посоленным инеем, на цыпочках луна.
РЕКА
Выразить реку с ее водой – это нечто:
это не что иное, как огромное непобедимое влеченье
И не что иное – на карте или в мысли, – как все без пропусков: поглощенье
Явного и вероятного по ходу теченья.
И никакой задачи, кроме горизонта – да моря где-то вдали, как счастье.
И соучастье рельефа в этом весе и страсти.
И одно усилие – кротость, и одно терпение – связь, и одно орудье – разум,
и одна свобода, и она не что иное,
Как вечно впереди меня идущая встреча с неизбежностью и строем.
Не шаг за шагом, но всей массой сразу, всей, какая растет, тяжелеет; идет
Материк за мной: захваченная мыслью земля дрогнула и двинулась вперед.
Всеми точками своего бассейна – а это мир – и всеми фибрами своего дыханья
Река созывает к себе все, что необходимо для нарастанья.
Грохочущий каменистый поток – или ключ с целомудренных гор,
сверкающий в череде святых теней,
Или настой пахучих болот, от которого овцы делаются жирней, –
Главный замысел, сколько хватает глаз, обогащается от случайностей и противотоков.
И артерия бредет путем своим, не беспокоясь фантазиями притоков.
И вертит мельницы, и города на ее берегах – один за другим – становятся прекрасны и объяснимы.
И тащит всей силой весь этот мир, судоходный, плавающий и мнимый.
И последний порог, как первый, как все, преодоленные в свой черед,
Волей всей земли, идущей за ней, – не сомневайтесь, она возьмет!
О Премудрость, однажды увиденная! Разве не за тобой я пустился в путь с юности моей начальной?
И когда я сбивался и падал, разве не ты поджидала меня с улыбкой терпящей и печальной?
Чтобы снова мало-помалу я встал, преследуя непререкаемое твое молчанье.
Это ты была, в час спасения моего, это лицо твое, высокая дева, первая, кого я встретил в Писанье!
Ты как второй Азария, взявший Товию в свое попеченье.
Стадо твое из единой овцы не наскучило тебе на мгновенье.
Сколько же стран мы вместе минули! сколько происшествий и лет!
И после долгой разлуки – радость этих встреч, светлей, чем свет!
И вот уже солнце так низко, что можно, кажется, дотянуться рукой.
И так длинна твоя тень, что, как сама дорога, ложится за тобой.
Сколько хватает зренья, лежит она за тобой и она – твой след.
И для того, кто глаз с тебя не сводит, нет головокруженья и сомненья нет.
Лес или поле, превратности разных мест, ливень, завеса дыма –
Всё в присутствии лица твоего делается золотым и различимым.
И я всюду пойду за тобой, как за матерью боготворимой.
|
