ПРЕДАНИЕ

Кто вчера был мёртв и с пастухами
шёл на Вифлеем,
тот говорит:

– Лёгок лес и полон воздухами,
но и при пожаре не сгорит;
только слово так испепеляет, –
говорят они. – Тогда по ком
лес рыдает,
что огни блуждают,
поимённо,
по ночам,
пешком?..

Лёгок лес, но не летит по чёрным
впадинам ночей в Господень дом...

Кто вчера был мёртв –
стал обречённым,
сказочным,
блуждающим огнём.

Говорят, что каждый уходящий
по следам,
по голосу –
                        по дну –
окунулся в лёгкий воздух чащи
и не возвращается ко сну.

ПРАВИЛА ДОРОЖНОГО ДВИЖЕНИЯ

Моим попутчикам

1

Забота скорости –
                            мелькнуть на повороте
и обернуться соляным столпом.

Я позвоночник расколю.
                                        Мой дом –
кривое зеркало, и я в бреду, в болоте:

вот узкогорлая пещера.
                                        Вся вода
в ней передёрнулась огнём тончайших складок:
огонь с водой живут в обнимку;
                                                      слишком сладок
коктейль стихий в преддверьи Страшного суда.

Заботы скорости и смерти так близки,
что проступают буквы о такой пещере.

Я тороплюсь,
                        а вдоль дороги, в каждой щели
как будто в норах ждут как будто бы зверьки...

2

Путь опрокинутый перетечёт в осадок,
лишь горлышко реки першит всегда.

Я говорю уже в бреду:
                                      суда
уже не будет, кроме страшного, не надо...

Пещера эта –
                          вожделенная среда,
бутылка красно-голубого лимонада,
когда гниёшь и сохнешь,
                                            чувствуя, как рада
дорога съесть тебя,
                                  хотя вполне сыта.

Расколотые позвоночники –
                                                почти
уже слова и фразы, фразы и обрывки,
обломки, черепки и золотые рыбки,
которых не поймать,
                                    которых не спасти...

3

Экклезиаст молчит спокойно,
                                                    днём и ночью, –
и золото колышется –
                                      но в нём
есть перерывы, где мы и живём:
от рая синего
                        до тёмненьких адочков.

Не озираясь, не оглядываясь так,
что станем вдруг столбами,
                                              станем вдоль дороги
считать своих же братьев –
                                                мы уносим ноги,
но даже не пешком –
                                    в автобусах, где мрак

всегда нужнее света;
                                    наконец, опять
в автомобильчиках попутных,
                                                    чтобы были
темнее стёкла,
                            чтобы видеть не ковы́ли,
а ничего не видеть и не понимать.

4

Забота скорости –
                            понять, что мы ослепли,
и выжать этот страх всего в один
смертельный поворот.

                            Что впереди –
то позади:
                  легко вносить такую лепту,
легко запутаться в таком простом пути.

Здесь не поможет разговор:
                                                совсем нелепо
жить в своём золоте и говорить о хлебе,
гуляя по воде
                        или дрожа среди
адков темнеющих, болотистых весной
и поздней осенью,
                                как рыба на безрыбье.

Забота скорости –
                            мелькать без перерывов,
преображая каждый столбик в соляной.

ПРАВИЛА ДОРОЖНОГО ДВИЖЕНИЯ
(постскриптум)

Голодная дорога выстлана горошком
апрельской измороси.

Чудо собирается по крошкам –
и раскрывается бутон...

Спроси:
кто говорит, что путь – не людоед,
что будет счастлив и спасён?

Если даже бездорожья нет –
кто помнит, что он бесконечен,
что сиротлив?

Чудо-птицы склёвывают речи,
замёрзшие на проводах слова.

Дорога много ест и тем жива...

Не знает изморось в апреле,
кто чем жив,
какие чудеса в постели,
когда не едешь никуда и не спешишь,
скользя по белому гороху...

Цветок распущен – и послушен лишь
выдоху и вдоху.

* * *

Где карточный дом, где картон
и каторга аллитераций –
великие люди боятся ворон.

Я знаю, что город – черта
между кладбищем и колыбелью.
Вторую неделю поста
скрывает своё похмелье.

Все знают: весна,
                              но чёрных птиц
именовать боятся,
а то перепутают имена
(каторга аллитераций) –
и не почувствуют границ.

Итак, я живу только в картах игральных,
в картонных одеждах, ни мал ни велик;
и город – учитель, а я, ученик,
отряхиваюсь только в склепах и в спальнях.

* * *

Время мостов исчерпано.
                                            В складках живут жуки:
запоздалый слон
                            бороздит пески –
пересыпается туман.

Взгляд за взглядом дымит
                                              (кальян
или чистый табак).

На глазах растут
мушки в слоников на лице –
и всё больше они в конце
(но всё меньше их),
наконец, и последний стих
в чьём-нибудь зверинце.

Только хобот –
                          слоновий жгут –
протянулся через овраг,
перекинулся кое-как
(то ли перервут,
то ли перетянут им
сонные артерии
маленьким и молодым).

Если скрыты двери –
есть тянучки-мосты,
еле видимый снег тумана...

Над туманностью пустоты
думаешь:
                  зима или ты? –
что такое это "ты"
без табака-кальяна?

* * *

Окно пейзажа больше, чем квадрат.
Размалевать осталось только кожу.
И было имя – но во Имя Божье
Вначале было слово "виноград".

Вот кубики – а изнутри глядят
Два детских глаза, тронутые ложью,
И виноград цепляется к подножьям
Причудливых игрушечных аркад.

Когда одновременно говорят
Одни и те же и одно и то же –
Окно пейзажа больше, чем закат,

И будет слово, но во славу Божью
Кубисты спят и дадаисты спят,
Вино всё слаще и окно всё больше.

* * *

М. Перепелкину

Помню, как родилась моя жалость
К старикам, что не помнят родства,
И как небо на плечи спускалось
К молодым, позабывшим слова.

Счастлив я, если время застыло,
И я мёртв, если время летит:
За пески, что осели в пустынях,
Не лежат никакие пути.

Жди меня, моя жалость, валгалла –
Я не верю, что ты умерла –
И точёные страны Шагала
Не пронзит никакая стрела.

* * *

Е. Егорову

Театр соблазнов, старый ад,
Глоток вина – и Галатея:
Вот греческая alethea
И эстетический распад.

Театр соблазнов, проглядят
мои глаза всё неживое:
глоток вина – и ножевое
ранение, гранит, гранат.

Театр соблазнов, говорят,
смешна давильня, люди знают,
ведь если что и будет с нами –
так это чистый виноград.

Театр соблазнов, чистый сад,
чистейший плод пифагорейский –
и alethea в горнем блеске
перекаляет циферблат.

Театр соблазнов, аромат
курений – и подхватят крики,
когда на жреческие пики
возносят жертвенных ягнят.

* * *

Вот и смех – только частый,
и снег – только чёрный,
и суд –
только страшный,
и страх – только зябкая жалоба плоти.

Все, кто с нами, –
зола,
все, кто рядом, –
умрут и уйдут,
и страшнее судеб во плоти –
только судьбы в полёте.

Вот и время летать,
беспокойно петлять по кругам,
класть на небо печати,
что частым знамением крестным, –

но страшнее не будет суда,
и не будет судам
ни спасенья,
ни места святого,
ни лобного места.

Не бывает страшнее суда
и страстнее среды.

Все умрут и уйдут –
но никто не лишится признанья.

Вот и время петлять по следам,
если будут следы, –
но не время отбрасывать тени,
которые с нами.

* * *

Л. Немцеву

Чертог царя Наполеона
В свои готические двери
Впускает только что влюблённых,
Которые ему не верят,

Не думая простых излишеств
Менять на грубые жетоны –
И с каждым разом каждый тише
Воды – но ждёт Наполеона,

Пока вода под дверь чертога
Ещё не рвётся в исступленьи,
А прорастает у порога
В родства не помнящее племя...

* * *

Н. Горбаневской

Стрелки осязаемей стрел по ночам –
И стрелочницы переводят сам грунт
На рельсы, чуждаясь орфических чар,
Классических тел и лирических рук.

А ночью – плечо, прободённое в кость,
Стреляет, и выстрелы – на огонёк,
Где звук осязаемей звука стрекоз,
Где древние розы распущены днём...

* * *

В. Калинину

Это – подобие клуба любви и смерти
в отрыве от эсперанто:

ты идёшь, качаясь, мечтаешь о детях,
о которых мечтаешь, как ни странно;
как ни абсурдно снова стать ипостасью
одного из твоих младенцев – Христа ли, Ленина, –
опять придётся скандировать стансы
из поколения в поколение.

Они – сундук, в тихой комнате вскрытый выстрелом:
на удивленье короткий звук пробуждения –
буря реминисценций из Ференца Листа –
и карманы без денег.

* * *

Как постоянен плач и как
Непредсказуемые слёзы
Стекают в джинсовый рукав
И смотрит трезвенница роза

Из предзакатного пока
Сама рука спешит на прозу
А это несказанно просто
Как благозвучная строка

И я любил что плачешь ты
До первого прикосновенья
Как неподкупен дикий дым

И как разбита третья чашка
А мы опять вдвоём и страшно
Не испросив благословенья

ИНЕЙ

1

Принимая имя на инее –
Побожись разводами карими,
Постучись в глаза светло-синие,
Ослепляемые трамваями.

По сей день спеют виноградники.
В том адриатическом городе –
Посейдон всё льёт свои радости,
А глаза всё пьют свои горести...

И когда по имени в инее
Назовёшь разводы белёсые –
Приручи волну светло-синюю,
Негасимую папиросами,

Побожись трамвайными стёклами
И канонами Адриатики.
Имена падут – полустёртыми,
Иней выпадет – за кроватями...

2

Плетение словес на стёклах пропотевших
И запустенья блеск, на мерзость не похожий.
На инее – ножом – как имя побережья:
Адриатичный гул пережитого позже.

Карбункул-кардинал скользнёт седьмой печатью –
Закатится в воде – в глазах – полоской-шпагой,
Которая пронзит за правыми плечами
Стыдливый небосвод из фиговой бумаги.

Но иней имя стёр. На инее – листочки
Прилипших пьес и проз, в стихи не перелитых.
Плетение словес в трамваях, непорочных,
Как стая голубей, целующихся в нимбе.

ЗА ИНЕЕМ

Украсившие насыпь розы
Предпочитают возроптать –
Пока рука ещё крута,
Ещё надменна папироса,

Пока бедро прободено
Простуженным дрожаньем – снизу,
Пока отчаяние – риза,
Скрывающая полотно

От посторонних глаз. Но здесь –
Могильный холм на редкость розов,
На редкость судорожен воздух...
И хрупкий ропот – на воде.

* * *

"Китайскому путешествию" О. Седаковой

Тост – за единорожье племя,
Post scriptum. Вечером, в снегу,
Усаживая на колени
Невест, не поджимая губ,

Не стискивая зубы в страсти,
Прокравшейся по стенам, – мы
Пьём за единорогов. Здравствуй,
Верь в средоточие каймы

На блюдце чайном. Голубые
Глаза, что вам единорог!
Зато колени их любили,
Заманивая в мягкий грот,

И судорожно гладя сверху,
Простуженная дрожь руки,
Выискивающей прорехи –
Врывалась вглубь – в еретики...

РЫБНЫЙ ПУТЬ

Не зная броду, вымирали рыбы,
И шаг за шагом вымеряли воду.
Когда с глухой поспешностью зарыли,
Никто не понял, что пути свободны.

А на путях покатывалось тело,
В слепом изнеможении касаясь
Ещё гудящих шпал. Ещё теплело.
Рыбалка удалась. Уже смеркалось.

Гудели скалы, падая в проливы.
Пешком по водам и по мёртвым рыбам
Шли путники к востоку и молились.
Когда с такой поспешностью зарыли,

Был рыбный день. Могилы открывали.
А рыба превращалась в нереиду
Уже в раю – и наполняли ванну,
Чтобы не поминать ничьей обиды.

Не зная броду, рыбы не совались
С поспешностью, а плыли, с опасеньем
Оглядывая цинковую ванну,
Где воду вымеряли просто сетью.

* * *

А. Темникову

Кто станет стар
кто пепел соберёт
а кто прождёт
за городом
                  за домом
                                  в тополином
всё тот же тварный сброд

Вот город
где так много хлеба с тмином
что чёрен путь вперёд

Новокаином
блестят глаза глядящих на восход

Кто соберёт за городом все горы
как кубики
                  в игрушечный дворец
а кто сожмёт в углу
запретный плод
каким наказанный ребёнок
переполнял свой фантастический досуг

И эти сто сердец
такую же юлу
такой же стук
завертят
что не будет больше тонок
мой слух
желающий любви и смерти

* * *

И. Гольдину

В случайной ямочке запаха,
                                            где яблоня и сирень
равны любви и торжественно смешаны,
город – соцветие;

он же – пельмень,
когда глядит на него мясник
и бормочет: "Съешь его,
Господи,
конину и соль,
чёртиков и свиней,
воющих рядом с речкой..."

Лестница и яма – моя;

рыбки, может быть, краснопёрые,
пробуют ножками ходить,
рюмочками пить...

Лесенка за Волгу ведёт,
яблоня и каштан цветёт –
или цветут:
число растёт, –

только я считаю,
что городок наш – рыбья стая
и на дно плывёт.

ПРИГОВОР

Кто выстроит нетленный замок плена
в стогу, в куске соломы и сосны?

В осадке стружка, дикий гладиатор,
когда ты пьёшь. Подрублено колено.

Чья дочь сечёт песок твоей страны
на сотни вожделеющих мурашек,
чьё тело мёрзнет в трепете разврата,
чья клоунская смерть заменит нашу?

Ты не поверишь, видел я, как спит
арена этой дочери сената:

полизывают тигры красный мёд,
распугивают сонных нереид,
плывущих в прошлом по воде заката,
а в будущем летящих на восход.

Надрублен локоть. Я упал, а дочь
желает и дрожит, зачем ей замок
нетленный?
                      В этом дереве живёт
она, в стогу соломы, в эту ночь
ещё в плену трезубца – и дерзает
ткнуть пальцем вниз, а не наоборот.

* * *

Смотри
                  как этот свет горит
как долго и опасно
и ничего не говорит
и сохнут рыбьи глазки

Он василиск
                      представь себе
живёт в кларнете и в трубе

и он похоронил свой стыд
в набедренной повязке

Смотри скорее
                          как он спит
глаза не рыб
                      а нереид

Час нереста
а он висит
между водой и твердью

И сон несёт его вперёд
смотри
              смущение встаёт
и дверь как ложе смерти
толкает
                А за ней народ

А этот свет наоборот
всё затворяет
                        и несёт
недолго безопасно

* * *

Почему я терплю
эту память о чистом стекле
если проще устать и упасть

Дикий месяц сентябрь
носит вязкую бездну в руках
это липнет молчанье к телу
это боги ждут приказаний и просьб
а нечего делать

Говорите
как о погибшем
о всяком вине
и всяком дожде
пусть застынет сладким огнём
бронзовым василиском
пусть свернёт с пути в сентябре
и окончится память
как спазмы привычек
маршруты трамваев
как стихи с буквы Л

* * *

Если ты замкнут, а не василиск,
если твой взгляд чуть повыше стены –

кто его видит, зачем он завис
на неродном падеже и лице?

Если же тёмен – в горящем кольце
жалишь себя, не жалея слюны.

Мне не сказали, чем горек возврат.
Гребень твердеет – а я одинок.

Лес и гора, водопой – водопад –
кто старший Плиний, кто единорог?

Но эти звери, клубок и цветок,
вместе лежат между девичьих ног.

Гребень и горб или гребень и рог –
просто я младше, чуть младше и чуть
менее девственен, менее строг,
чем зверолов, и чуть крепче, чем смесь,
выше предсказанная, ибо здесь
я уже заперт и мне не моргнуть.

* * *

Ты демон, и, бессмысленно зевая,
вдохнёшь туман – а выдохнешь морозец.

Отломишь половиночку трамвая –
приедет окровавленный троллейбус;
отломишь рог –
                            ближневосточный эпос
появится, автобус-рогоносец.

Там всё теплее: это зверь невинный,
неведомый; засижены в нём сзади
похожие на гнёздышки перины.

Чьи там клубочки спят;
                                        чьи это дети
с дыханием, бесцветным и при свете –
что тёмный пар твой на его закате.

Обмытый и зализанный автобус
вдруг переедет голову –
                                        и прежде,
чем встанешь, чем покроется твой глобус
коростою земель и океанов,
и прежде, чем почувствуешь, как рано
заговорить –
                      он горло перережет.

* * *

сияние муз
и осанка дробится
стараются локоны свить

вот парки пушистые
их единицы
но девять
и славно ловить

стараются маленькая и большая
в глазах рыболовный крючок

смотри на меня через голову мая
и переверни свой сачок

и те же летающие
тоже крылья
вздыхают и вертят Парнас

собрание муз на рогах изобилья
из этого города нас
несут и трепещут

пустые извивы
презлое копанье в цветах

луга отсырели
прогоркли крапивы
секущие воду нерях

* * *

Переполненный малым зверьём,
понедельник торопится в дом –
и старается, и повторится.

А история не усидит:
эти малые – кто не Эдип –
никогда не осушат глазницы.

Не твоих бестиариев след –
а зарезал отца и ослеп:
от поэта и до Аполлона.

В благодатном дыму неродном
чьи-то лестницы пахнут кустом,
овевают кирпичные склоны.

Для дороги домой – не поэт,
а зверёныш: неделями нет –
в понедельник возможно явленье.

Но, пронзённый иглой до пупа,
он следит, как сечется крупа –
и слепит, и мозолит колени.

Потому ни один не идёт
в образа и подобия сот –
многогранников, узкоколеек.

Плечи сбиты и разделены:
не почувствуешь даже спины –
и не хватит медового клея.

* * *

В. Кривулину

Сонный тетерев
свил верёвку
соскальзывает по ней

Проваливаются птичьи ушки
в бездну пуха и мха

Западает клювик
в озеро ледяной воды
или лебеды

Пёрышки отлетают
А душа из горлышка пьёт
падает и поёт

Птичье горлышко западает
или наоборот
остаётся в этой пучине
единственным заслужившим взлёт

* * *

Д. Давыдову

Кто одел себя по себе
                            в конце становился туп

Если шла об одной трубе
                            пошла о семи из труб

Речь говорящая а где
                            не зарекались молчать

Не о чапаевской пустоте
                            белеет его тетрадь

Кто завёл себя далеко
                            играет таким огнём

Что дымится еда пивко
                            а речь молчаливый дом

Мною пахнут сквозняк и свет
                            недорогой золотник

Кто радел голышом поэт
                            одежда и есть язык

ПОТЬМА

Посвящается московским поэтам

1

Опять скажи двадцать пять что ветер
высосет через уши влагу
моста через Потьму

Есть такая река
течёт в потёмках и валит
дерево на рельсы
ровные срубы скрижали

Двадцать пять от гудка до гудка

Опять не плачь не смейся

Или не Потьма
опять скажи
привязан к ритму и к слову
к тайному зову
да к зобу лжи
сереброголовой

Безветренная река

2

В Потьме провалы вечнозелёных изгибов
но рисованию и здесь не учат

Либо ещё четыре года либо
в опять двадцать пятом

Случай
двадцать шестая седьмая случайность сбоку

Это конечно я вагончики прятал
им не будет больше одиноко

3

Не родись солдатом
в Потьме валяющейся на рельсах
не обрисованной (контур слева)

Память героям и вечна слава
не обведённая (контур справа)

В наших бомбастах чёрт парацельсах
сосредоточена дьявол дева

Скажешь что косноязычный ветер
не проскочит через сети
как река под мост

4

Потьма страшна когда валится из рук
когда снег на голову под ребро каблук
когда тебя заметят и сотворят
каким хочешь серебристым мусором

Взгляд
первый либо второй упадёт на дно
словно бы и твоё желание учтено
но швы расходятся ору рожаю зевес
чресла трещат ещё вчера задолго до здесь

А Потьма всё меньше
Бродские стихи
медленно ползут
тебе и мне вершки корешки
в общем постмодерн
а у реки грехи

Но дело не в этом
есть большее дело у твоей руки

ИСТОРИЯ ОДНОГО НЕДУГА

Похмельный мальчик,
портвейн и портик,
Аристотель вне школы.

"Схоласт,
посмотри на луну,
как течёт она густо и тяжеловато;
как нечем прикрыть пупок,
ниже пупка рваная стигмата;
вата белеет вокруг  в траве,
или уже не белеет,
сливается с ночью рыжеватой..."

Был вопль на окраине –
Афины дрогнули, но не проснулись.

Ученики смешали вино с водой.

"Рано утром, мой юноша,
центр вселенной – живот.

Это орёт Гераклит
у вяло текущих вод,
в сердцах подставляет таз:
бумага, труд –
свалка Бахуса.

Главное – не испортить родник,
ангела не возмутить.

А какому ангелу
далеко до амура?

Неотчаявшийся евнух
может творить и из ребра.

"Достойный муж,
твои жёны рядом,
они тебя ищут,
глядя на клирос –
или в старинном оперном зале
из кинофильма...

Но посмотри на луну:
ей всё хуже,
её стошнило дважды в один родник.

Иди и напейся,
глупый старик!

Портал.
Похмелье.
Круг – невежество смерти.

* * *

Сию секунду трава осу
выплёскивает Опасно машет
какой-то парус почти в лесу

В некотором часу
вода прибывает в чаше

Уже игрушка ванночка Круг
оса описывает над лесом

Но это море я унесу
а если река
приколю булавкой
шлангом перекручу

Лес травы осунулся Тесно
парусу и жутко лучу
бьющемуся осой во мраке

Это игрушечный сосуд
в детской комнате Я несу
прямо ребёнку в лапы
эту забаву

После драки
он разобьёт и раскрошит всё
кулачками по праву
потому что много плакал
и не выспался ночью

Я игрушечный Значит точно
и я не буду спасён

ПОСВЯЩЕНИЕ ГЕНЕРАЛУ СТРУКОВУ

Что плутаешь?
                          как угол втесался в сад,
слева парус поник –
                                три сплина через плечо.

По какому дереву постучать хотят,
постучать без кавычек –
                                      лакеи генерала?

Тёмное пиво в киоске.
                                    Дорожка зала
для господских танцев вымощена лучом.

Луч кончается.
                          Что блудишь,
закат считаешь?

Впереди покоится монастырь.

Конькобежец скользит –
                                      и в душе его алый шарик.

Только чёрными полосами растаешь.

Кто ко мне постучался и остыл?
Мне вода – постель,
                                  кто поспать мешает?

Генерал-губернатор пьёт тёплое пиво дна.

Я иду по могиле –
шаг вправо,
                    сад влево –
сплин глубоко в часовне.

Вот карточные долги окна:
загораются клетки.

Следы папиросной пыли
на кручёном виссоне.

* * *

Не дышат слова в год зайца
не хочет дышать поэт
Не делятся на абзацы
его девятнадцать лет

Творец говорящий ворон
вериги степной травы
за пояс или за ворот
зелёного ветра швы

В лице и в ладонях зелень
в год зайца трава сочна
Глаза бы его не глазели
в последние времена

И я не хочу с ним рядом
ни дышать ни смотреть
Мне разговоры награда
и сам творю свою смерть

SILENTIUM

Воды запада в облака плывут,
испаряются – и мгновенный зуд
до дна пронзает их шёлк.

Кто же ты, скворец неразгаданный?
Как глубоко вошёл
голос и клинок, тенор и вопрос?

Кто ты,
творец стрекоз,
сосульчатых на морозе?

Это слёзы летали в тумане
и примёрзли цветками.

Вот получился камень,
вот завиваются ткани,
обворачивают лицо.

Воды запада через кольцо –
не обруча, а трамвая –
в облака плывут,
по дороге перемывая
запасной маршрут.

Кто же ты при встрече?
сотворишь скворечник –
в нём тебя и запрут.

ПЕРЕГОВОРЫ

1

Спела зима –
страстно в холодном доме
ни одному моему добру
названья нет

Имя пути рассвет
имя пушистого холода
чей-то белый завет

Я отвечаю январю
никакому добру
нет ни одного названья
если сгорает в пустоте

Что за заговор разговор
долгое дребезжанье

Диалоги уже не те
что у греков

Но не молчанье на кресте
и не тихие реки
а божественная пустота
человеческих сыновей

Переполняю пустые места
то шипением змей
то Сократом или Платоном
то жужжанием веретена

Всё-таки страсть правит моим домом –
спела весна

2

Слишком лёгкая зима
                            горячее вино
слишком лёгкая земля
                            Горчичное зерно
если и падает не умрёт
                            а взлетит опять
и слишком лёгкие плоды
                            станут дозревать

Если и кончится земля
                            станет снегом твердь
ибо слишком легка зима
                            чтобы умереть
ибо слишком светла зола
                            чтобы из золы
новые фениксы вознеслись
                            слишком тяжелы

Чайная ложечка сахар снег
                            жалко чай спитой
Слишком легко словам лететь
                            после запятой
Перед глазами любые льды
                            кончатся пройдут
Переговоры не удались
                            слишком страшен суд

А после конца шумит
                            носится Божий дух
жестью над бездной дребезжа
                            превращая слух
в неторопливую память сна
                            где никто не спит
и тяжелейшая весна
                            на плечах висит

КОЛЫБЕЛИ

1

Ане

Скворцы не живут в погремушках
и не клюют игрушек

Или чёрненьким мушкам
запрещают кушать –

или кочуют по певчим
клиросам (певчие сами
предуготовляют встречу им:
сами стали скворцами) –

или не хватает их
в схватке не на жизнь
(ведь когда спет пейзаж, связан штрих –
небо в ногах лежит),

а – приговариваю – на смерть
(что за предлоги на –
или другие предлоги?) – спеть
они уже не споют, и сна

не потревожат. А эти дети –
сами себе скворцы,
будущие скворечники, сети,
то есть силки и жильцы.

2

Запели отдельно,
ночь не запив ничем.

Ангелу место свято – какой Эдем! –
если подставишь правое плечо
(может, десница немеет уже с мечом).

Но разрешаю тебе:
если отдельно петь –
воздух, проголодавшийся медведь,
ввалится в сумрак мёда и молока
(я уже чувствую неуклюжие,
тяжкие бока).

Что же отдельно? –
дело у нас одно:
как этот ангел мелет медведя в пшено
и ещё мельче мелет, крошит день и ночь –
так и мы будем
воду в труху толочь.

Спи, если мы не запили
ничего ничем,
если не запели
колыбельных поэм –
крошево наших былых напитков
станет паром (и как раз
осуществится физика на многогрешных нас).

3

Не все игрушки – колыбели:

кораллы (это море пело),
кристаллы (это света щели
тем ласковей, чем твёрже тело),
и драгоценные обломки
любимых снов

                            (а всё не спето,
ибо я плаваю на лодке
по неразбавленному свету –
и птичьи судьбы не чернеют,
к тому же проводов и веток
им не хватает) –
                            тают в небе.

А образ колыбели редок,
он чувствует, что, прижимаясь
к нему, и ангелы, и птицы
всё ласковей и что живая
вода всё длится...

* * *

Шерстяные крылья закапывают меня.
Мельтешат стекляшки, в которые смотрел.
Если я ухожу через воду и спирт огня –
шерстяные сгорят, а дым всё чёрно-бел,
всё чернобелеет, голодает дым,
поедает ямы, откусывает холмы.