ТРИДЦАТЬ СЕКСТИН
Пишу тебе последнее письмо.
Весёлую меня любил бы каждый,
а я сама не вспыхиваю дважды,
всё в жизни за себя стоит само,
и то, чем дорожила я, однажды
чужим ребёнком выглядит в трюмо.
Ну что любовь – печёная картошка?
А время – скорый поезд? Ерунда.
Свет не падёт на тёмное окошко,
и не оставит кровь в лице следа.
На белое безмолвие – две кошки,
чтоб было бы хоть это: нет и да.
Чтоб кто-нибудь ходил туда-обратно,
и скалился противно, и визжал,
и воздух разворачивал бы ватный,
взъерошивал бы горы одеял,
и чтоб другой мурлыкал непонятно,
но сладко. Вот он, жизни идеал.
Одна плохая кошка съела муху.
Хорошая, другая, голодна.
Ей не хватило хватки или духу.
Но, слава богу, не моя вина.
Я говорила складно, значит, сухо.
Когда две кошки голодны – война.
Я вижу по ночам четыре глаза,
они то к глазу глаз, то далеки,
но где та обольстительная фаза,
когда не просят ласки как руки,
и тянется одна большая фраза,
слова в ней неопрятны и легки...
У кошек детство – мячик на резинке,
огрызки яблок, мятая фольга,
а по утрам – завязывать ботинки,
когда в них появляется нога.
И вечером перебирать пластинки:
сердцам кошачьим песня дорога.
Самара-городок и матерь Волга,
и вкрадчивый приятный баритон,
им можно наслаждаться часто, долго,
но вот про это скажут: "моветон",
и станет появляться чувство долга.
А славная ведь штука – патефон.
Котёнок подрастает как в музее.
Что ни старьё – то чудный экспонат.
На пуговички яркие глазея,
он строит замок, и при замке сад,
а взрослые теряют, ротозеи,
и стрелочник, собака, виноват.
По воскресеньям ставятся приборы,
и скатерть белоснежная плывёт
как парус в желтоватых пятнах моря,
шампанское-то пенится, ревёт!
И тост обозначается из хора:
у кошек свадьба, у людей – развод.
Нельзя об этом спрашивать: об этом
в семье, как о дурном, не говорят.
Ну няня может брякнуть за обедом:
мол, что уж не забрал, возьмёт навряд.
И бабушка закашляется следом:
там пирожки в духовке не сгорят?
Однажды в ванну карпа запустили.
Живая рыба плавает в воде.
Вдруг вынули и голову срубили
и жарили потом в сковороде.
Но мало то, что карпа загубили,
а пригласили руки мыть – к еде.
Мне перед сном рассказывали сказки.
Про волка и про зайца. Сериал.
Добро торжествовало (для отмазки),
волк вовсе не взаправду умирал,
на следующий день он в той же маске
другого зайца тщетно охмурял.
Имеют клички все, и кошки тоже.
Копилки – это глупые, "с бантом",
они так удивительно похожи,
их перестали выпускать потом,
а есть ведь отвратительные рожи...
Но мы заговорили не о том.
На льдине замерзаешь – треснет льдина,
а там, в воде, гораздо холодней.
В Москве не объявляют карантина,
зимы осталось мало-мало дней.
И каждая напетая секстина –
опять надежда. Слабость перед ней.
Как будто всё не кончилось заране,
когда потерян рай, потерян стыд,
когда быть образцом последней дряни
приятно, даже Богу в аппетит:
так он в своём шикарном ресторане
не заскучает: есть кого – простит.
Два языка договорятся в миске,
когда они лакают из одной
и молоко кончается. И киски
друг к другу прижимаются спиной.
Они, недоедая, стали близки,
а как дрались, гуляя под Луной!
О благодать, вечерние прогулки!
я в вас хочу уверовать опять,
бульвары и кривые переулки,
ведь мне ещё не тридцать – двадцать пять,
и как шаги по подворотням гулки –
я помню. Но забыла, как ступать.
А всё, что оставалось, – письма: "Мышка,
люблю тебя, скучаю, не могу,
но надо ж нам добыть на молочишко,
ты плачешь там одна, я убегу,
здесь пытка, без тебя, как наш мальчишка,
не кашляет? Пора, в театр бегу.
Пришел усталый после репетиций,
сегодня было две и завтра две.
До сдачи надо здорово крутиться,
ну прям-таки стоять на голове.
Передо мной всё время ваши лица.
Всего-то семь деньков – и я в Москве".
Читай: а счастье было так возможно,
так что же, боже мой, произошло?
Любое сочетанье ненадёжно,
то час пробил, то время не пришло.
Похмелье обязательно и тошно,
а без – так это просто ремесло.
Я помню до сих пор глаза собачьи,
когда он клал в мешок её щенков,
и если бросят камень в смех – я плачу.
Ребёнок беспощадно бестолков:
пусть лучше погибают души заячьи
в желудке марципановых волков.
Но только не погибни ты, живое,
ты, чем живёт хоть чья-нибудь душа!
Предел любви – нас бесконечно двое.
Иголка на конце карандаша
мир разделила на своё-чужое...
А я совсем не вижу малыша.
Жизнь очень скоро кончится. А дальше?
Потомок не запишет на скрижаль
всей истины: в ней слишком много фальши.
Он не запомнит искренности. Жаль.
И ледяное сердце – не хрусталь же,
и золотое – тоже не медаль.
Я ничего не чувствую. Всё пусто.
Крапива лесом встала вдоль шоссе.
Как могут люди в этом захолустье,
на этой узкой серой полосе?
В избёнках свет горит в вечерней грусти,
там где-нибудь и ты – один, как все.
Все кошки ночью серы. Свой домишко
средь скорбных силуэтов не найти.
Как бабочка на свет летишь, как мышка
ползёшь на запах хлеба – нет пути,
когда есть человеческий умишко,
а глаз кошачьих нет, как ни гляди.
Когтями выцарапываю голос,
но чёрствая земля как на клею.
За каждую песчинку я боролась,
теперь всю Землю даром уступлю.
Ты поднимись над ней, родник мой, голос,
и я отвечу всем, кого люблю.
Как прежнее становится рожденьем,
так свет последний тускл и ядовит.
Кто б не хотел быть верен убежденьям!
Но всё, что удается, – делать вид,
что, преданный живейшим наслажденьям,
ты зеленеешь, пегий сапрофит.
Ты щупальцем подтягиваешь прелый
листочек с прежней осени. Жуёшь.
Вот кот лежит давно окостенелый.
И жижа вся в иголках – бывший ёж.
И если бы на Землю Солнце село,
то был бы тоже вид его хорош.
Ты погляди: живое ходит мимо.
А отчего на этом пустыре
Всё по весне черно и нелюдимо?
Под снегом – то же, что и на костре.
Сгореть и сгнить – одно. Неотвратимо.
Кем выстроен тот замок на горе?
Постскриптум: завещаю горстку писем.
А письма сохраняют запах лет.
Великий город выжженным немыслим.
И я сажусь на поезд. Вот билет.
Метнулся свет, высок и независим,
и кто-то обернулся мне вослед.
* * *
Как объяснить безветрие, мой друг?
Перстом свечи уже очерчен круг,
И охранит нас сад, владенья Ночи,
Две пары крыльев – тени наших рук.
Туда ступить живому не дано,
Огонь так чист, поскольку он давно
Ничья стихия. Мысль к нему стремится,
Но мимо пролетает всё равно.
И только вот на влажном языке
Слова скользят и пенятся в строке,
Огонь запомнит, а вода размоет,
А птицы улетают налегке.
Всё явственней черта – повремени,
Я пламя укрощаю – не гони,
Я заклинаю ветры – погодите,
И забываюсь, так же, как они.
МАТРИМОНИАЛЬНЫЙ ЛУБОК
Замуж никогда не выйду, –
Говорила, обманула,
Полюбила, умыкнула,
Поартачилась для виду,
Но обратно не вернула.
И взяла себе в игрушки
Мужа в плюшевом кафтане
Дa в штанах атласной ткани,
Разложила на подушки –
Вот что есть теперь у Тани!
Льёт она ему бульоны
В самую большую плошку.
Гладит он её как кошку,
Глазки словно анемоны –
Я любуюсь понемножку.
Парочка что из фарфора,
Будто сотворил нас некто
С идеального проекта
Древнерусского фольклора.
И разбил на два субъекта.
ЛЕТО
Ветер вывихнул суставы деревьям,
Красный мак рассыпал чёрное семя,
Наступает между зимами злыми
Белых ливней драгоценное время.
Кувшины́ висят на серых заборах,
Сны зелёные пьянит позолота,
Кот яйцо сырое выпьет без соли,
Рой пчелиный улетит за ворота.
Куры хриплые из перьев полезут,
Червяки покажут голое тело,
Майский жук пиону голову чешет,
На глазок анютин бабочка села.
Дядя лысый собирает малину,
С гамака кричат под дальние вишни.
Дети лепят великанов из глины,
На костре сгорает справочник лишний.
* * *
Сжимать губами сахарную сливу,
пока не брызнет кисловатый сок,
кота зарыть в песок,
и хлынет ливень,
и станет всё темней и ярче, флокс
стоит как шахматная королева,
пять лет мне, это лето где-то слева
мне видится, терраса, дача, сад,
и я смотреть ходила губосят
под землю, и боялась темноты, да,
всё как во мрачном царствии Аида,
но это было двадцать лет назад.
Со мною жили рыбки золотые,
тритоны: изумрудный, чёрный и
один сбежал, а я рыдала от любви
обманутой. Мы были как большие,
ко мне жуки летали и шмели,
лягушки в лес меня гулять вели,
хотелось навсегда мне там остаться
и к людям никогда не возвращаться.
* * *
Я плачу оттого, что нет грозы,
Как зелень ядовита в это лето!
Такого фосфорического света
Нет в каталогах средней полосы.
Я плачу – оттого что медлит дождь,
Стоит в резьбе нефритовой крапива,
Природа неестественно красива,
Всё нынче зацветает, даже хвощ.
Я плачу. На малиновой щеке
Застыла лихорадочная блёстка.
Я бледная от роду – как извёстка,
И я привыкла жить на сквозняке,
Но жжёт глаза от ирисов и роз,
И ветры затаились для удушья –
Ну что же ты, земля моя недужья,
Спасительных не проливаешь слёз!
* * *
Если мы доживём до апреля,
то в апреле поедем на дачу.
Отойдём на холодной постели
от бессоницы этой горячей.
Будет печка топиться тихонько,
будет вечер с картошкой и чаем,
мы у печки закроем заслонку,
выйдем в лес и рассвет повстречаем.
Приведу тебя к дикому пруду,
где водились ихтиозавры,
этих рыб я вовек не забуду,
кто забыл, те, поверь мне, неправы.
Расскажу все старинные были,
созову домовых – в самом деле,
если зова они не забыли,
если мы доживём до апреля.
ДОМ, ВНУТРИ ТАЙНА
Снежная пустыня, белый сад,
Небо в паутине чёрных веток,
Меховые звери вместо клеток
В молодых сугробах спят.
Золотые окна у избы,
Дым недвижно всходит из трубы,
По ступенькам жар ползёт с порога,
Превратясь в застывший водопад.
Изнутри нет стен, но виден ход,
Глаз, достигший точки, видит много.
Дальше – никакая не дорога:
Пирамида так глядится в свод,
Готика провидит Бога,
Голос, источаясь, так поёт.
ГОРОСКОП
Когда царь Гелий спит в паучьем доме,
Покинув стерегущую сады,
Когда лелеет жало скорпионье,
Пресытясь пряной кручею скирды,
И зрелостью плодов, и георгиновой
Усладой, и рассыпчатостью кос
Пшениц, и роз кармин и киноварь
Когда претит ему, сок лилий и берёз, –
Уходит царь – и пленник он на ложе,
Где, нежась сердца тайной, в октябре,
Серебряный, ещё неясный дождик
Листвяный грот свивает на горе.
Мы в грот войдём, как из бутыли джина
Отпустим время – солнце в этот час
Повиснет золотою паутиной,
У здания молвы отспорив нас,
И, словно заколдованы когда-то
Во взрослых жаб из царственных детей, –
Как в сказке: я снимаю шкуру гада.
А ты, костёр пылающих ветвей,
Даруешь мне моё преображенье,
Но только солнце станет у двери,
Я сдам, как стерегущая именье,
Царю – то, чем владеть должны цари.
ТРЕУГОЛЬНИК
1. ПОСВЯЩЕНИЕ N.N.
Пора посвящений – что означает поиск чужого румянца.
Признаемся, что вдохновенье вампира и вдохновенье поэта –
это чёрные занавески на плоском оконце
и то, что нигде нет ни солнца, ни поезда
при множестве станций.
Это – желание Вам написать, а не то чтоб отдаться.
Так и смотри́те: просто, без всякого цвета в лице,
обойдётся. И это –
2. НЕ ВСЁ
Продолжается вечер.
Чёрные занавески, которые дали мне...
Свечи, которые дали мне тоже...
Ветер, не трогавший свеч, занавесок, –
все дали мне форму стихов,
но я ничего не возьму
(под кров, где пишу "продолжается вечер"
и слово "не всё").
3. Я СКАЗАЛА БЫ
Я сказала бы нашему другу:
не всё так печально, как в жизни;
где только голову сложишь – коня потеряешь,
только коня потеряешь – счастье найдёшь,
только счастье найдёшь – голову сложишь.
Я сказала бы нашему другу:
"На праздник зарежь поросёнка и сам приготовь.
Всё гости съедят – в том будет великая радость".
4. А ДАЛЬШЕ
А дальше я буду опять говорить не с тобой.
И не потому что и не
потому что другое.
Ты сам себе скажешь: "Зачем я привёл её к брату?
Несчастный, я всё потерял, получив половину.
А ветер какой, я от чувства к неверной простыну,
в простыню обернусь и в больничную лягу палату".
5. БОЛЕЕТ
Болеет, и брат навещает его, сигареты приносит.
Исчадие ада, отрава твои сигареты!
Они говорят об одном наболевшем вопросе:
как в странах востока жестока резня, и газеты,
и радио только о смерти известья приносят,
меж тем, если б в мире евреи с арабами жили!!
На греков с троянцами...
6. ЧТО МЫ НА НИХ ПОЛОЖИЛИ
Что мы положили, то так и лежит,
(будь то жизнь иль поэма).
Что на суд, то в суде,
ну бог с этим, скажите другое:
как Ваш брат, как наш друг,
что сказали в приёмном покое?
7. ОТВЕТ
Сказали, что к брату любовь его злее,
чем к арабу – еврея.
О fata morgana, о morgana fata,
это ты, это ты виновата!
О ужасный диагноз, о болезни от беса,
когда все голодают, он свинины объелся...
Арлекин я, Арлекин я,
он Пьеро, а ты – Мальвина.
8. /от автора/
Треугольник – это, наверное, сплющенный круг.
Оттого что из многих людей выделяется друг
для того, чтоб он предал. Ещё чтоб блестящий предмет
выделялся. Будь женщина то или горстка монет.
9.
/трое поют хором/:
Как прекрасен этот мир,
где за чёрной занавеской
сотрясается эфир.
/трое сидят молча/:
Первый – меланхолично – ветер так воет, так воет, так воет...
Второй – надрывно – сердце так ноет, так ноет, так ноет...
Третья – подозрительно – что нам судьба ещё готовит?!
/трое – расстаются/:
И хорошие друзья остаются.
ПОСЛАНИЕ КАТУЛЛУ
Напрасно ты Лесбию. Так начиная посланье,
Катулл, я в изгнаньи хочу научиться безлюдью.
Люблю тебя лишь потому, что моё дон-жуанье –
Твоя недоступность. Нет музыки, кроме прелюдий.
А в Риме нет женщин, которых не ждут спозаранка.
Одна горожанка мужей как с ума посводила.
Она презирала их, верною став лесбиянкой,
Поскольку её не хотели все женщины мира.
Напрасно ты Лесбию мучаешь жалобной песней.
Скорее, растрогаешь Цезаря. Скажет владыка:
"Катулл в той римля́нке отчизну любил интересней...
Да что там отчизна, когда есть прекрасная книга".
Нет музыки, кроме прелюдий и первых аккордов,
Где страсть так божественно всё создаёт, не содеяв.
Правитель предложит Катуллу десяток абортов.
Катулл нарожает правителю десять злодеев.
Твоя недоступность, Катулл, достигает предела.
Снега у меня под окном сторожат как цепные.
И ветви чугунной решёткой свисают над белой
Кроватью. И сны, налетая, совсем заклевали цветные.
Укроюсь плащом дон-жуаньим в монашеской келье.
В соседней живёт твоя Лесбия, млея в пороке.
Всё время я слышу её сладострастное пенье,
Тебе, мой Катулл, посвящая смиренные строки.
ПЕСЕНКА ДЛЯ УТЕШЕНИЯ ВЗРОСЛЫХ
Вот ещё помучиться – вот и всё получится,
Всё ещё забудется, что так жизни просит,
И зверёк на мостовой, замкнут в узком лучике,
Покрутится, покружится
И высохнет, как лужица,
Светлый круг в прозрачной тьме,
А зверёк поплачется змее.
Всё ещё устроится, дождик остановится,
Нитями стеклянными – в землю прорастёт.
У змеи язык двоится,
Говорить змея боится:
Капли яда – янтари, покатятся – говори,
Страшно – остановятся,
А у зверька не кровь внутри,
А одна сукровица.
Вот последняя черта, вот и дверь не заперта,
А за нею – Ничерта, с большой связкой ключница.
Снова дождь пошёл с утра,
Словно в школу детвора,
Вот ещё поучится – вот и всё получится.
ТАЛЛОМ
Говорить на чужом языке, не зная грамматики,
подбирая слова в предвкушеньи их смысла и связи:
Поэзия! Месопотамия! Архипидекс!
Сколопендра в Китае скитается в поисках Азии.
Дура закона сгущает отсутствие. Lex.
В паскудине яйки лежат, вылупляясь в галактики.
Волшебная бяка, на жабском арго брекекекс.
А что ещё белого с сахарной снежностью Арктики?
Заговорное слово – словёный талломовый текст.
Buon giorno мажорно посылаю фиаско с оказией
там порно не порно, а смотришь подзорно в трубу,
а там адаманты, мутанты и tante
голых племен эндебу (en debout).
Племён и племянниц танцованный танец
понтовые панты рогов
рыгаю рыдаю робею скорбею и имя меняю на кров.
На кров на кровати чего там скрывати
в кровати лежит человеческий род
друг друга мутузит чумазит валтузит
сей семиотический скот.
Последнее слово в талломе – желай слоевищу
какой-нибудь новой не употребляемой связи
туда порошка таблеток капель и мази
и на жар – приготавливать плотоядную пищу.
ИОНА
Белизной восхищенья и краской стыда
К Вам прильнуть, а иначе вернуться туда,
Где не дрогнет дорога под стадом железным
И в ущелье не вынесет скудным теченьем вода.
Я и в воду смотрюсь, и уже не смотрюсь, а вливаюсь,
Как приток, примостившийся сверху дугой,
Я не падаю – а в поток холодком оброняюсь,
Я стекаю – а испаряется кто-то другой.
Испаряюсь, а кто-то сливается, слизи подобный,
Не стань я воздухом, растоптала б слоящийся мост.
Называет его из пучины голос утробный:
"Перед добычей и перед опасностью кошачий хвост".
Вот какая история. На продравшей глаза дороге
Разноцветное стадо пасут хворостинкой менты,
На свирели играют, и осанка – как асана в йоге, –
По воде идут, ибо верят в твёрдость дороги.
А Иона прильнёт к чреву кита,
Потому что его не держит вода,
Там он сияет, как было сказано;
Белизной восхищенья и краской стыда.
НАТЮРМОРТ
Дзынь – Бум – Хрясть:
тут упасть или там упасть,
семя чувствует почву как жадную пасть.
То ли падать не надо, а надо стоять,
как последняя проросшая в воздухе белая травка,
и безумный гравёр, с золотыми чернилами кафка,
пишет: "Семя сие удалось непорочно зачать".
А семя Дзынь – Хрясть – Бум:
отправиться наобум
то ли к этакой матери, то ли к эдакой матери,
то ли плыть сиротой на подветренном катере:
оазис – ура! оазис – ypa!
Всё какая-то мура.
Хрясть – Бум – Дзынь:
мать моя – солнце родом из жёлтых дынь,
отец – бумеранг месяц лунный олень,
между ними – евклидова параллель:
il – отражение il, elle – отражение elle.
Семя, которое, как мотылёк, как форель,
бьётся бьётся о свет фонаря,
запертый за стеклянную дверь...
Натюрморт: тьма египетская в базарный день.
ПОЭМА ЦАРСТВА И ЛАБОРАТОРИИ
Целый день была домашней кошкой,
день ещё побыв цепной собакой,
ночь болталась лебедицей в клетке,
утром оземь стукнулась царевной
и пошла инкогнито по царству.
Слова навязли на зубах, и я закрыла пасть, и пусть
не спеть не спать не пить не путь
(к ране рта – подорожник),
а землю всю покрыл асфальт,
и зелень – это не природа,
а в цвет покоя кислородный сад.
Запах экологии отбивает запах фармакологии.
Все новые слова суть термины,
рифмующиеся легко, как фамилии.
А запретное слово скажешь – выздоравливаешь от горя.
Горе – психосоматический синдром,
имитирующий картину шизофрении кистиайвазовского
"Йодосолевой раствор, подключенный к гидроэлектростанции".
Испытываю иллюзию любви, искусственно удовлетворяя
естественную потребность в социальной активности.
Людоеды обвиняют людолизов в бесхребетности (хорду!)
Позвоночники идут как по маслу масляное (ходу!)
Вертебратья! Мы держим голову высоко благодаря стеблю,
проросшему из луковицы, вынувшей ноги из земли!
Мы будущие внутренности птиц,
троянских птиц на Спике, и авгуры
по нам гадают. Разве это свет,
когда фотон размером с черепаху,
и Ахиллес догнать её не может,
а мы аннигилировали вдруг.
Человечество рухнуло в подсознание Геи,
у неё нервное истощение, потому что мы ею
питались питались питались питались
Слова на зубах развязались,
я вытрясла их на подорожный листок,
силовые линии распределили их так.
Царство царевной пройдя,
я стала больше царства,
и оно поместилось во мне,
став меньше меня,
и это была лаборатория.
Слова мои брили логобритвами, резали азбукорезами,
а они регенерировали, как планарии.
путьумлуч и звездастрастела – у них свадьба
родные народы становятся гулиями и гуляют
путьумлуч-муж расчленился натрое
звездастрастела-жена сняла с себя триединство
муж должен развиваться изменяться изменять
жена должна остаться сохраниться сохранить
"Сейчас же уходи из лаборатории!" –
надпись зажглась голосом повсюду
уплотняя
обступила пространство;
воплощая
когда всё стихло, это оказалась я,
прорастать
из меня стало что-то
выплёскиваться...
Я старею, то есть живу быстрее.
Душа умеет, а тело
не выдерживает времени, пущенного в пустоте.
Я думаю, что смерть – это достижение скорости света.
БАЛЛАДА С ПОСЫЛКОЙ
1. Как оживает дверь? Её толкнули.
Стена? Её касались. Лампа? Место
нашли, зажгли и выключили. Стулья?
Их расшатали. Стол? Он стал тяжёлым,
в царапинах. Пол? Утонул в следах.
Как оживает дом? Ворвался варвар
и всё привёл в движение, насильник.
2. Вдруг, пнув ногою дверь, вошёл сосед.
Такой же, как обычно, тих и скромен.
Но дверь передала волну удара,
прибив туда, где барахлил контакт.
Погасла лампа. Радио, напротив,
сказало: "Бурная не разрешится ночь
дождливым утром". "Да, весна сегодня!" –
я перешла на крик, чтоб заглушить
стон Маяка с шекспировским накалом.
Забилось сердце: стон, волна и крик –
средь них была главнейшая причина.
Сосед ушёл спокойно: хлопнув дверью.
Двери от сердца передался стук.
3. Я чувствую: произошло. Но чувство
меня обманывает: не произошло.
Порядок фактов остаётся тем же
и сумма фактов той же, что была.
Лишь радуга, семиколорный мостик,
стояла белая, как раскалённый прут,
бледна совсем – как потерять сознанье.
4. Весна. Уже и лёд в реке с надрывом,
и мост, как солнце – встало и зашло, –
повис волной, дав на день купол небу.
Чтоб тьмы не помнить, снится что-нибудь.
5. Я вся в неведеньи. Что, тьма ещё бывает?
И там ничто не портится, и сердце
не бьёт тебя всего до дрожи? Дрожь,
распространясь, расшатывает мебель,
пускает струйки в воздух, заражает
зелёными чешуйками деревья,
всё в трепете, и жидкости в стаканах
пульсируют. Что, тьма совсем недвижна?
У звёзд какой-то, знаешь, м ё р т в ы й взгляд.
6. Здесь нет тебя? Ослепла и не знаю.
Хоть вижу, говоришь. Да слух потерян.
Хоть знаю текст: всё это было в книгах,
и ты сквозь сон читаешь по бумажке.
Хотя и наизусть (без сновидений).
Бывает, оживут стихи, роман
в проводнике, зевающем в вагоне,
что передаст п о с ы л к о й тайну жизни.
Суть продолженья исключает смех:
тебе он не дурак, а благодетель.
* * *
Скисает молоко – его душа, туман,
Сковала город, разведя нас, горожан, по фонарям.
В подзорную трубу позорного столба
Я различаю свет, я, силуэт раба,
В котором говорит высокородный ген,
Я Галилея внук, собака-Диоген.
Я оттепели плод, подснежника дитя,
Нарцисс, я зеркало дыханья и питья,
В меня вросли и крест, и смерть, но в претвореньи
По жилам речь течёт – то кровь, то сердце – ком воображенья.
Я пью свой млечный путь, туман слепых небес,
И в мареве не знать, что мы бирнамский лес,
И фонарей огни нас не сожгут: мы дышим, как родной,
Водою, сывороткой, пылью ледяной.
α = ა
Сижу в саду Гесперид, пью древнегреческий чай.
В небе светятся Зевс и Аид, и доносится керберов лай.
Медея сидит со мной за столом
и рассказывает историю с золотым руном.
Скрипит калитка, входят Тезей и Ясон.
Они уже поделили руно и поют в унисон
грузинскую песню и наливают вино.
Я вижу всё это в вечерней зелени,
кипарисы стоят как застывшие эллины,
волшебное руно спрясть Медее велено.
И она как Мойра прядёт грузинам, чтоб родились в рубашках.
Чёрное море спит в сошедших с Олимпа белых барашках.
Белокожие афродиты выходят из пены в чёрных кудряшках.
Одиссей яблоки собирает в корзину.
Пенелопа укладывает спать гесперид.
Я учу и сравниваю грузинский и древнегреческий алфавит.
ТБИЛИСИ
Верчусь, а не лечусь, и маюсь в твоём зубосверлильном кресле,
Москва, зачем я здесь рождаюсь и умираю в Цхнетском лесе!
Шоссе Коджорское всё гонит на пик с отвесною стеною,
Кишит огнями преисподней ночной Тбилиси подо мною,
И я, как в бесноватом лифте, гляжу на май ещё затворней
В калейдоскопе лиц и листьев, под хрип Куры с Арагвой в горле.
Я щёки розовым накрашу, закашляюсь чахоткой лисьей,
Чтобы не голой замарашкой мне – в театральный гуд Тбилиси!
Воскликну: батоно Ромео, меня родные оборжали,
Облаяли твои Монтекки! Как призрак на руинах Джвари,
Стою ручным и нежным барсом, что был убит недобрым Мцыри,
И нет спасенья чужестранке ни в странных снах, ни в странном мире.
Я поняла в горячке этой, зачем риторика грузинам,
Иначе – смерть им, перегретым, и только нитроглицерином
Луны рассыпавшийся бисер, сиреневые статуэтки
Деревьев, и во всём Тбилиси – такие ангельские детки.
КЛУБНИЧНАЯ ПЕНКА
Поролон клубничной пенки – репродукция счастья,
творившегося как пролог варенья.
Подлинник Моны Лизы со стенки я бы сняла в запасник
и писать не стала б стихотворенье,
влюбляясь в труд.
Всё, что не светится, – не пересилит лени.
Будь у меня Гомер объяснить маршрут,
не чертила б я карту открытого моря, ютясь на шлюпке.
Взяв у гипсовой девки весло, вздёрнув парусом юбки,
я плыла бы за паклей, связующей брёвна в сруб,
к большому буфету с запасом мышей и круп.
Будь у Гомера медный таз, керосинка, усы на грядке,
он бы розочку пенки клубничной взрастил на даче.
Можно жизнь любую построить в любом порядке,
но золотое руно в ней должно маячить.
Отплывая от дождевых червяков и осиных гнёзд
через таможни, где ключ отбирают и рвут амулеты,
я лечу, замечая, как тает на солнце воск.
Кобальтовый воздух по ночам означает лето.
(Ах, брызги зелёной крови летнего сладострастья,
цветастое платье кожи и браслет на запястье.)
Клубничная пенка, розовый коврик у входа, пелёнка,
в которой туземцы подкидывают ребёнка.
Я не могу полюбить их наколок и пик
и ищу не выход, а очередной тупик,
где светится киноэкран, золотое руно-мираж,
было б оно одно, но и тут тираж.
Потому что светящееся окно оказывается квартирой,
а колдунья – женщиной в бигудях и ещё – придирой.
Череп козочки с рогами глядит со стенки,
на нитке кораллы застывшей клубничной пенки.
Я дышу радугой кислородных трубочек
среди рогатых изобильем тумбочек,
и если есть какое-то леченье,
то это Крит, Калипсо, приключенье
назло компьютеру с глазами кролика,
я панцирем окостеневшей дрожи
хватаюсь за тускнеющую кожу
и не священника зову – историка.
МАЧЕХА
Борщи компоты и рассольники
варила Золушка в кастрюле,
которая на подоконнике
в шумерской солнечной культуре
видала за окном пейзажики
помоек строек демонстраций,
а в спальню к непорочной Машеньке
Иосиф приходил ......
В кастрюле же из чиста золота
мутнел бульон из синей птицы,
и только перец чёрный молотый
(как подновляет тушь ресницы)
спасал птенца зазеленевшего.
В окне зазеленевший полис
встречал прохладой утро, лезшее
будильником, чтоб жнец, торговец,
кузнец микенско-критской хартии
узрел, что рядом не пантера,
а знатный хлебороб, член партии,
и коль родит, то пионера.
За что же Золушке по харе-то?
За то что жизнь у ней кастрюльная,
кастрюля, кровью хоть не залита,
сравнима с погребальной урною,
на ней гравюры процарапаны
костьми нежнейших птеродактилей,
слезами липкими закапаны
блядей и золотоискателей.
А Мариванна мужа потчует
и Золушку бранит, не зная,
что потому что непорочная,
поэтому и неродная.
О ПРЕДЕЛАХ
Цикады, мой Рамзес, поют цикады.
Цикуты мне, Сократ, отлей цикуты.
В ЦК, не обратишься ли в ЦК ты?
Нет, брат мой разум, я, душа, не буду.
Постройки, мой кумир, смотри, постройки.
Мы разве насекомые, чтоб в ульях
кидаться на незанятые койки
и тряпочки развешивать на стульях?
Открой её, Колумб, отверзь скорее,
вести земную жизнь упрел потомок.
Куда податься бедному еврею?
Куда направить этот наш обломок?
Приятель мой, мутант неотверделый,
безумный мой собрат неукротимый!
У рвоты и поноса есть пределы,
и вот они. Да вот они, родимый.
К ТЫСЯЧЕЛЕТИЮ КРЕЩЕНИЯ РУСИ
Я с пишущей машинкой как с гуслями Боян.
Из SU в зеркальный US,
как Папа в Ватикан,
летит аэроплан, и вот что грустно:
арс лонга – вита бревис, и на Курский
ползёт троллейбус, а зеркальный US
показывает нам свой джаз и блюз,
и ты в нём отражаешься, мой русский,
мой язычок-эксгибиционист:
erect-eject солист, великий житель рта,
любовник губ, захватчик ротозеев,
аэроплан вернулся к нам сюда
и в сердце родины пустил стрелу Эрота
(не то что арс повынуть из музеев –
её извлечь не могут полк плюс рота).
Мой принтер, цитра, в штате безэтажном,
ночном и летнем, вита кратче йота,
и с кем-то в сочетаньи эрмитажном
брожу по штату, где живут не строки,
а только то, что я считаю важным,
Курёхин, Виноградов и Сорокин.
Им родина отдаться не спешит,
иммунодефицит её страшит,
а у Земли во рту два языка,
сменяя звук древес на хеви-металл,
припёрли в Ватикане старика
взрывной волной, а он о том не ведал.
* * *
Не знаю, не знаю, какая там вита нова,
какая нью лайф,
не дожидайся отлова,
голосуй батискаф:
не может рыбак любить рыбку сырой и здоровой,
это только собак дрессируют на благо собак
(было бы жаль болонку, которая одичала).
Раз начавший сначала начинает всё время сначала,
то есть кадровая чехарда,
нож в спину – наносится как всегда
жертвой фрустрации. То и скука –
опять аборигены съели Кука,
опять ты это правильно пойми,
о рыбка, о рыбак, о друг наш сука,
не заводи ни государства, ни семьи.
* * *
Он поёт в микрофон как в цветок.
Зигфрид из ПТУ,
тушью-пером расцарапывая каток,
где все на коньках, кто отбросил –
тот сунул ступни на горящую сковороду.
Он чертит: снимай коньки, не лозунг, а хит,
не мученик – супермен
в Трагедистане, где мы не живём, а ждём перемен.
Двадцать лет в загоне катка
на котурнах в колодках с лезвием,
бреющим снежную бороду льда.
И любые узоры от бритв –
это кровавые полосы кода:
СССР – Трагедистан,
только это мы чертим на спинке души,
раньше имевшей бюст и стан,
брата и антипода.
Вот оно, брюшко и крышка и спинка с мальками душ
подо льдом. Но кончается тушь,
и, может быть, начинается дом.
* * *
Я сплю в твоём свитере, потому что одной – не спится.
Там-то, в Питере, только и помыслов, что влюбиться,
а в Москве дела, звон в ушах, купола горят,
разве есть время? Нет времени, говорят.
Всё происходит попеременно по пять секунд
сочных в паденьи, и ты, подперев их вдруг
как конечный в том направленьи пункт,
населённый мною так густо, что всё вокруг
пустое пространство Брука – курортный юг, –
закрываешь стеной, водопадом, рвом
мой открытый рот, умывальник, дом.
Мне б рассказать, как не нужен бывает йод
тому, кто в полете сбит и в крови поёт,
но я разливаю в стопки и йод и кровь,
повесть сжимая в скобки фигурки ямбы,
а на полях – не павшие с пальм гвайябы,
а парашютные кольца, какое ни дёрнешь – везде морковь.
ПОСЛОВИЦЫ И ПОГОВОРКИ
Стволы деревьев – стволы, дерево же – приклад,
паутина похожа на бинт, кровь – на йод,
чёрный паук – чёрный пупок –
выпустил скоко-то тысяч шасси, а ковшей – стократ,
собака лает, караван идёт.
Пушки палят, музы молчат, живая собака лучше мёртвого льва,
бессмертие – вклад в бизнес гиен и к народным забавам приплод,
паутина – канва,
собака лает, караван идёт.
Паутинка – косынка на голову, не платок носовой.
Кто, поплакав в бумажку, утешится, что попал в переплёт?
Муза стала Сиреной, поднимающей вой,
собака лает, караван идёт.
Бог не завязывает пупков и не завершает ход.
От сетей любви отделяя плод,
в сеть свою мы включаем его – живёт,
собака лает, караван идёт.
Паутина – холст, на который наносят и нас. Когда
в моде художнички – это, гляди, беда,
подбирают в колер тебя и в стиль,
остаётся так мало прозрачных сил,
всюду фронт и нигде не тыл,
вот в пословицах только и ищешь тыла.
Паутина – мочалка, пучина мочила – не мыла,
мысль сбивается в пену, шерсть дыбом встаёт –
на кого лает собака, куда караван идёт?
* * *
Душа не может сдаться телевиденью
и безнадёге тоже не сдается,
она сопротивляется предвиденью
и хочет повлиять на ход эмоций.
Разрухи нет, разлуки, голодухи нет,
безлюбья, злобной муки... на паркет
она глядит неметеный испуганно,
что подмести как будто смысла нет.
Без смысла нет и меньшего движеньица,
слечь в койку, а с утра скакать, как блядь,
вот потому у нас сто раз и женятся,
чтоб никогда надежды не терять.
Ещё достанешь фотоаппаратище
проверить, всё ли в фокусе, пейзаж
проверить, не тюрьма ли тут, не кладбище,
не дача ль Горбачёва, не блиндаж.
И есть ответ, признать его – не хочется,
пока в запасе чуда на чуть-чуть,
и говоря: "не знаю, куда котится",
я думаю – сумею повернуть.
* * *
Теперь чего-то созидать бы,
но задымление в груди
уже не заживёт до свадьбы,
поскольку свадьба – позади.
Горело топливо страстное,
теперь питаешься, как хам,
и в сени ласточка с весною
летит как памятник стихам.
И стало всё лететь камнями
и падать россыпью гранат,
но в том, что здесь начнётся нами,
никто не будет виноват.
* * *
Весь город озарен влеченьем,
все улицы – мои следы,
дома, как тёплые печенья,
вбирают запахи среды.
К зелёным нервным окончаньям
кустов добавились цвета,
средь них бордовый – цвет печали
и всякая белиберда.
Вдруг город гаснет, вдруг, воочью
он, только что ещё живой,
стоит, обуглившийся ночью,
днём – как покойник, восковой.
Смотрю в чужие окна, лица,
и со знакомого пути
сбиваюсь – может, в Альпах скрыться
иль как Суворов – перейти.
* * *
Чтоб не было видно, ночами кончается лето,
уходит земля из-под ног, покрываясь асфальтом,
и выцветшей тряпкой купальник валяется, бедный,
что было под ним – еле живо под длинным халатом.
Листва стала грубой, слова и ботинки под дождик.
И нежность, возможно, уже никогда не проснётся,
она так же смертна, как вот, расфырчавшийся ёжик,
нашедший подругу в траве с дураком длинноносым.
Ах лето, с собой уносящее столики с улиц,
из тёплых садов уводящее голые спины,
попала под дождь – а как будто попала под пули,
чего-то сказали – а будто бы просто избили.
* * *
Я поставила точку,
но она поплыла,
вдруг мне дали отсрочку –
я коснулась весла.
Сорвалась моя лодка
с заржавевшей цепи,
что, взвиваясь как плётка,
догоняет в пути.
Цепь ещё означает
населённый причал,
чашку тёплого чая,
муку, холод, печаль.
Но солёные брызги –
слёзы тех, кто в беде.
Мне не писан их вызов:
я иду по воде.
Как советской скульптуре,
пионерке с веслом,
говорю себе, дуре,
не переть напролом.
Будто йог на качелях –
тяготенье долой –
меня держит свеченье,
как Луну над Землёй.
Я свободна в отсрочке,
я ещё влюблена.
Не сжимайся до точки,
Бог, пославший меня.
ОТ РОЖДЕСТВА
Я пахну любовью, наверное, спермой и потом,
наверное, силой, втолкнувшей меня в свет рождественской ночи.
Я всем помахала, я всех пожалела за входом,
я вышла, тобою подсвечена, в пенной сорочке.
Я Микровенера, я статуя, рук твоих тело,
Империя пала, а я, сохранённая жаждой,
в её напряженьи рискнула слететь со скалы и взлетела,
коль брать Вашингтон – выше зданья Конгресса, но важно,
что ход незамедлен, неостановим, за висками
он в гроты ушные шлёт влажное эхо, и только б
не высохла клейкая плёнка, что правит мирками,
в которые можно богами войти ненадолго.
Мой привкус божественный кажется вкусом клубники
профанам, что лето и рай совмещают по теме,
и чудо услышать, как блик леденящей снежинки,
рождая Христа, размыкает земные сцепленья.
* * *
Меня убивает бессилье
пчелы, что осталась без улья,
что тьма сколдовалась из сини
и то, что меня обманули.
Цветов навидавшись до ряби,
пыльцою набита как пылью –
её б претворить по-приапьи.
Как русский уча: "рыбы плыли",
я всё повторяю: её бы
в секрецию света, в янтарный
густеющий всплеск, без микроба,
без пены, без дыма, без раны.
Её бы в медок на розетке
на дачной террасе за чаем,
дед с бабушкой: "На тебе, детка",
а я: "не хочу", – отвечаю.
И я не хочу и не буду,
мой выбор пока беспределен,
заставы, побеги, запруды,
душа ещё как бы не в теле.
И вот наступает мгновенье,
где всё окончательно, ясно,
нет проб и ошибок, сомнений,
всё так, а не эдак, и баста.
* * *
Говорят, если гложет тоска, измени
дом, страну, гардероб и причёску.
Я уже, и ещё лик на облик страны
поменяла, и гвоздь на загвоздку.
В душный погреб души отнесла узелок
с небольшой, но весомой поклажей.
Кофе выпила, съела печенье, глоток
заглотила, наклюкалась даже.
Переставила мебель, сменила замки,
долго плешь проедала в народе,
отвечала на зовы судьбы и звонки,
всё напрасно – печаль не проходит.
Средства есть теперь всякие: от, как и для,
от разлуки с любимыми – тоже.
Я хочу быть с тобой до последнего дня
и потом, и потом, если можно.
* * *
Хочется – сбудется, только позднее, чем надо.
Между Землёй и Мечтой – световые года.
Нынче за ужином капельки яда
всё выступали на нёбе, и меркла еда.
Звуки во тьме очевидней, и чавканье тоже.
Грузный партнёр засыпает, как сом.
Вот и ещё один день не с тобой – героически прожит,
так что хоть волосы дыбом да грудь колесом.
Всё посбывалось, лишь ты остаёшься не сбытым
чудом на рынке Господнем. Заказ устарел:
хоть ты и кальцием стал бы, седым трилобитом,
жизнь без тебя всё равно – беспросветный пробел.
Ты нас не знаешь, российских бестрепетных ланей,
наше терпение терпче французских духов,
наша любовь – бесконечней любых расстояний,
нам до Мечты – как до самых простых Васюков.
* * *
Что воешь, трубка, как сирена,
не шепчешь мне на ушко сказок?
Выходит, что и вечность бренна:
сошла с ума, ушла на базу.
А я в неё вложила годы
дизайнерства и модельерства,
искала новые подходы,
писала "хуй" на занавеске.
Я вечность прождала в подъезде,
в истерзновеньи телефонном,
она всегда была на месте,
своём заведомом, посконном.
И вот теперь прошло и это,
и свято место пусто, мглисто,
вся вечность – времени примета,
и hasta, стало быть, la vista.
ARC-EN-CIEL
Больше всего я желаю знать, где сидит фазан,
как ему в венском лесу куковать, что он по вечерам
думает (обо мне ли, нет?), и принять нет сил
пытку навеки, жить без. Просто принять как стиль.
Было, что в серый сонм недель и пешеходных зон
дождь заливался, как соловей, тут и раскрылся зонт
полосатый, яркий, и я за ним
в зоопарк, в кино,
и наплевать, что под ним пингвин
был, было всё равно.
Радужной стала кровь во мне, серое вещество,
я не думала, что любовь – химия, колдовство.
Кончился день, кончился дождь, будто закрыли кран,
меня, опираясь на зонт, сгрёб дикий орангутан.
Красно-оранжево-жёлто-зелёно-синь
и фиолетов – однажды возьми да сгинь.
То мне покажется вдруг похож кто-то в толпе людей,
то среди птиц, или зверей, или же рыб в воде.
Как сообщил источник – смотри не смотри вокруг,
зонтик забыт в кафе "Штраус", а может, "Глюк".
В детстве узнала я звук волшебств: "отворись, Сезам"
и "Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан".
* * *
Я разбилась в Альпах, на горнолыжном витке, в Шателе.
Я кричала и выла три года, что очень долго,
и боюсь упасть теперь даже в своей постели,
потому у меня всегда при себе соломка.
Проку в ней нет, напротив, в лицо прохожим
я швыряю её, и потом со стыда сгораю.
Господи, кто ж невредим бы прожил,
когда жизнь разбилась, не то чтобы молодая,
но такая, чтоб в сумке носить помаду, духи и пудру,
а не пук соломы вдовы соломенной, даже хуже,
будто все поумерли или прошли сквозь вуду,
и вот мне б не сверзнуться по дороге в лужу.
Притяженье земное во мне поломалось странно:
я могу упасть и на дерево, в ближний космос
и в любые несоциалистические страны.
И никто не знает доподлинно, в чём загвоздка.
ЖИЗНЬ БЕЗ ТЕБЯ
Жизнь без тебя заброшенна, убога,
недорога и просто недотрога,
кошмарносонна, как ларёк в Ельце,
продрогнута в холодном пальтеце,
бесчувственна, безапелляционна,
и страшный суд, вершимый каждый миг, –
лишь скучная мичуринская зона,
где степь да степь да друг степей калмык.
К чему ни прививайся, к розе или
к советскому дичку,
я всё как лошадь, загнанная в мыле
под стать качку,
который бицепс воли накачает
и терпит вновь
жизнь без тебя, в раздоре и печали,
моя любовь.
БЕРЕГ
Я думала, дюны хоть зыбки, но мощны, как стены,
а берег Атлантики – твердь или даже твердыня,
и я хороша, как невеста, под кружевом пены,
набитая дюжиной устриц и соком из дыни.
Портрет мой из тестов журнальных лучился улыбкой,
а небо глазам рисовалось с большой перспективой,
и ветер покачивал в пляжном шезлонге, как в зыбке,
но вдруг меня словно хлестнуло по телу крапивой.
Очнулась в Москве, в мастерской по ремонту изделий
из вечной души, из материи тонкой и плавкой,
меня разобрали на части, до скальпа раздели,
внутри меня был винный погреб, табачная лавка,
солёный колодец, который поил только жаждой
родства по любви – нам оно учтено по реестру
и в силу вступает в рожденьи и в зрелости – дважды,
а шансы в ремонте, хотя бы часов, неизвестны.
И вот, приютивши себя в самодельном приюте,
я думаю: оторвало, что ли, берег французский
с руками, что были моими и звались "объятье"
и рот залепляли мне трепетной плотью лангуста?
Теперь это чёрная дырка, дельфийский оракул,
который не может молчать – пустоты не приемлет,
раз нет настоящего, он совершает атаку
на обетованную в прошлом и в будущем землю.
К АПОЛЛОНУ
Мне правды интуиция не скажет:
она пристрастна, ей глаза слепит,
автоответчик Бога – тоже лажа,
я оставляла тысячи молитв.
Речь прошлого я слышу внутривенно,
и ультразвуком колет мне в боку
всю ночь: дала обет молчанья Вена
и только лыко тычет мне в строку.
Ни время, ни места не изменили
мне памяти: проснуться как на взлёт
лишь оттого, что по утрам – любили.
Теперь же сила воли мной встаёт.
Где только я забвенья ни искала:
на родине летающих слонов,
в краю верблюдов, где растут нахалы
(арабский – "пальмы"). Вот в стране богов
об остров Аполлона греюсь робко –
мне здесь в подошву вставили мозоль.
Колосс Родосский, будь моей раскопкой,
я брызжу просьбой, как аэрозоль!
Чудесный Аполлоша, муз водитель,
стихом тебе любезнее заход,
так вот: пошли мне поворот событий
классический, где клик – и повезёт.
* * *
Как может жизнь на столь протяжный срок
из сносной стать совсем невыносимой,
когда – ну всё не то, товарищ Бог:
погода, экология, мужчины.
И даже лай собак – не тех собак,
ласкавших слух бетховенно, шопенно,
трава в себя влекла любовный акт,
но то ж была трава – не листья сенны!
Мой Бог, ты как не мой, ты за хазар,
что ль, задним стал числом, а не за наших,
которым – отвечаю за базар –
чем дальше в лес, тем волки воют чаще.
* * *
О любви я знаю так много и ничего почти,
вдыхая головокружительный, непривычный
воздух из рук, мне сжавших дыхательные пути
нежной змейкой и сказочной статью бычьей.
В гречневой каше, в киоске с картошкой ночном
столько любви, сколько по-детски мелом
писанных плюсов, сердечек формулы два в одном.
Засыпая во всех излучинах, излучаемых телом,
я не могу проспать ни одной версты,
нам разметившей вечность на километры,
где свой бешеный рэкет обрушит вдруг мир с высоты
в пику присланной мне колеснице попутного ветра.
Знаки сыпались градом и манною с двух полюсов,
я сажусь за алхимию, запах частиц не обманет,
страсть всегда убедительней, так что я в чаще усов
в кущу райскую ткнусь – и тихонько учусь мирозданью.
* * *
Процент алкоголя в любви истинно самогонный,
да и губная помада сытнее пельменей, правда?
А я росинку слизываю с пиона
и падаю от опьяненья посередине сада.
Вокруг тюльпаны и гиацинты в китайских вазах,
мне-то бредится, что внутри меня буйство лилий,
розовеющих гроздьями винограда –
что у трезвого в произносимых фразах,
то у пьяного – взгляд, многоэтажный, как у рептилий.
Змей Горыныч на кухне крылами машет,
хочет с утра причёску, как у павлина,
сам же весь перемазался манной кашей,
как грудной, – потому что грудь намазана адреналином.
Вино в моих венах плавно колеблет градус,
но до пива не опускается, до похмелья,
я пытаюсь себе представить твореньем радость,
в сочинении грусти мы куда как более преуспели.
ОЧКИ
Блин горелый, ядрёная вошка,
я надела очки, мне всё видно,
мне светло в них, и чайная ложка
с мёдом лезет мне в рот, и копытом
лошадь бьёт под окном – знак дороги,
знак отмены терзания в пробках,
и вообще – я полна аналогий,
я в очках перестала быть робкой.
Я взираю с беспечным сарказмом
на подвал, где меня истязали
порционно пускаемым газом –
это всё было в греческом зале,
я стояла обломком богини,
ослеплённой ещё в Возрожденье,
но в техническом веке, отныне
мне вернулось холодное зренье.
Я как прежде хотела бы верить,
что божественный трепет колышет
наши неуглядимые перья,
но очки мне сказали, что ниши
занимают согласно билетам.
Свет кончается, гаснет, я в ложах
всех раздетыми вижу, как летом,
вижу я и себя – толстокожей.
Ясный перец, братишки-сестрёнки,
мы вступили в опасные связи,
есть в терзаньях души две коронки:
страсть слепая и видимость трассы.
* * *
Каких бы дождь ни выкапал слезинок,
чужому слуху он – стеклянный бисер,
я вижу тучу чёрную, ботинок
промокший, блеск простудный на карнизе.
Я собственного голоса не слышу,
поскольку не свершилось диалога,
и я стучу компьютеру, как мышка,
куриной лапой телеграмму, долго
стучу шепча, чтобы согрелся на ночь
кусочек тишины под одеялом,
мне колыбельный храп соседский Палыч
споёт, под звуки дрели утром встану.
Когда дуэт фальшивит, вянут уши,
я, глазки долу опустив, не вижу,
что расцветают яблони и груши
а может, листья падают на крыши.
НЕЛЮБИТ
Неопознанный, без мелодии слов, объятий,
как немое кино прострекочет секс.
Спрашивается в задаче: почему невозможно счастье,
неизбежна фрустрация, нуден стресс?
Вместо слияния вдруг пожнёшь удушье,
поцелуй ноль градусов не пьянит,
ни хрена доверия: тут торчат не уши,
а болезнь заразная – нелюбит.
Злобный вирус жизнь выживаньем морит,
неизвлекаем стал друг из друга кайф.
Хорошо вдвоём, но едет один на море
инфицированный – у всех свой нрав,
если б не эпидемия нестыковок,
запаршивели овцы, с них шерсти на память клок.
Трудно вымолвить, будь ты хитёр и ловок:
"Я живу хорошо", – я беру эту фразу в долг.
* * *
Каждый прожитый день – это плюс или минус,
больше пыли нанёс или мусора вынес?
Приголубит судьба, а из голубя – гриф,
вдруг как цапнет когтями и бросит на риф.
Так невроз укусил меня в детскую пятку,
ахиллесовым сделав во мне по порядку
всё от органов доброго сна до желёз,
выделяющих сладость, и нервы в вопрос
изогнулись: зачем им обрезали крылья,
нашим ангелам, тем, что над миром парили,
над землёю безвидной, над бездной и тьмой,
показав нам её претворенье в лесной
и озёрный, щебечущий, пахнущий остров,
на свету золотой, в приближении – пёстрый?
Я-то думала: так оно будет всегда,
чудо-люди, как чудо – огонь и вода,
но возникли шумы, и помехи, и сбой,
нас же предупредили: следи за собой.
Почему стало скучно, и страшно, и "через
не хочу" или "ешь что дают" – натерпелись
жить не так, как задумано, всё – перегрузка,
зло берёт и желание нового пуска.
* * *
В ноябре был январь, март пришёл в январе,
ну погоды стоят: не по кругу – в каре,
или, может, крестом, но не в круг, как часы.
Да и мы тут, построившись в две полосы,
словно вышли из сферы по двум полюсам:
к черни чернь, к свету тягостно тянешься сам,
как цветы всеми листьями смотрят в окно,
будто в мире фотонов такое кино –
нам не снилось, хоть снов наших не подглядишь,
мы в мечтах веселей, чем под кровлями крыш,
в них нас больше, чем въяве вместит обиход,
на Земле слишком мало вообще что растёт,
искривляясь и портясь, взыскуя замен,
то циклон нападёт, то мутирует ген.
Дольше века во мне длится месяц туман,
неизвестно какой – не видать, будто пьян.
АЛФАВИТНЫЙ ПОРЯДОК
А – человек номер раз, первый ад в первый рай мне плеснувший
Б – как беда, было больно, бессмысленна битва над бездной
В – это важно, весомо, на вы, да на волю и вон
Г – гордость, грязь, города с голубями, но голубь, Господь
Д – деструктивный, как демон, другой, по дороге из детства
Е – это список, что есть, если б в нём не ехидное "если"
Ё – ё-моё, ёлка-палка, всё б ёрничать, ёж вашу двадцать
Ж – жутко жалко жужжа и жеманно, жемчужно
З – это зло, объясните за что, и зачем, и за коим,
И – и к тому же, и ты, Брут, опять итд итп
Й – как икота, смешно, когда кто-то непроизвольно
К – красотища и кум королю в катастрофы не верит
Л – лёгкий листик лесной и лисичкина льнущая ласка
М – не метро, не макдональдс, но буква мерцает и манит
Н – нетопырь, недострой, непокой, ну ни так и ни эдак,
О – ого-го, о не надо, о Боже, о да, ой что вышло,
П – это полный плохец, но на помощь приходит привычка
Р – это риск, рык, решенье, рога враскоряку и робость
С – стробоскоп, стратосфера, сейсмический – слово как слово
Т – это ты, это точно и твёрдо, и трудно, и только
У – воют волки, гудят поезда, и уходят, уходят...
Ф – фуга, фига, где фу как фигово и фи как фигово
Х – хрупкость, хаос и хлам, и хорошее тоже, Христос
Ц – целоваться, конечно – целительно, цельно и цепко
Ч – чёрный час, чистота чеснока и частотность по числам
Ш – это шаткий шалаш, шорох, шум – от шута до шамана
Щ – наша буква, в других языках нету щучья веленья
Ь,Ъ – знак немоты, но поди ж ты – влиянья
Ы – как мычание мы, дык на мыло, и дым коромыслом
Э – фуэтэ, эностранный задэ, не бросайте в бидэ
Ю – вьются тучи, вьюны, лют кто любит, юлит кто любим
Я – это я, уникальный объект, что не всякому ясно.
* * *
То жизнь фонтан, то полная запруда,
то хвост павлиний вновь зашелестит
архивной пылью – эка ж он зануда:
Булонский лес давно уже закрыт,
закрыты Ланды, Альпы, Пиренеи,
Бургундия – всё это Китеж-град,
потопленный с розарием, сиренью
и с площадью Мадлен, и все подряд
хвосты поотрывались у павлинов,
фонтаны позасохли на корню,
завис закат – завис, ядрён, малинов,
но вот я в окна Windows смотрю,
и в них все стратегические цели,
рельефы, птицы в синий час утра
повыстроились как на самом деле –
проснулись и уже идут сюда.
* * *
Я простить не могу, мне никак не простит
от обид почерневшая карма,
у мужчин превратится в инфаркт, простатит,
в зависание дыма и пара,
а у женщин – в погашенный силой вулкан,
слышно, дышит подпольное пламя,
не рождаясь из мук, будто там великан –
просто это копилось годами.
Все мужское внутри – самомненье, контроль,
за домашние тапки – полцарства.
Я всё сыплю на раны дорожную соль
неопрятного государства.
Становлюсь андрогином, что вроде как брак,
без развода, без взятий с поличным.
Сексуальная жизнь, как узнали мы, – мрак,
СПИД, аборт и чуть что, так импичмент.
Ступишь шаг – и война или взрыв или путч,
это бес, он же ген, он же вирус,
размножаем деленьем и зверски живуч,
чахнет, лишь натыкаясь на милость.
ВАЛЕНТИНОВ ДЕНЬ
(14 февраля)
Святой Валентин, ты был мученик, священник в Риме,
и к влюблённым касательства не имел.
Почему 12 веков спустя тебя повязали с ними?
Как любовь – так разборки небесных тел.
Мой гороскоп – пальцем в небо, планеты далековаты,
я приписана в небе к ангелу, он и светит:
в освещении общем, на киловатты,
не прочесть шпаргалку – чего хотят от меня на свете.
Говорят, Земля голубым сверкает, но мы же видим,
здесь темно как у негра в заднице, и в итоге
повлиять нам на марсианина, даже выйдя
в асцендент, можно только в Греции, где планеты – боги.
Так и было: Зевс (Юпитер) примял Европу,
Посейдона (Нептуна) внучку, – теперь нам странно,
что в истории был этот сверхсексуальный опыт.
Мы Европу освоили просто – настригли страны.
Руководство сменилось: зелёные светофоры
засветились повсюду – мы в космос и поскакали,
но – святой Валентин, объясни мне, как зав.любовью:
куда слать заявления, жалобы, и в запале –
валентинки, шампанское, роз букеты,
обнаруженный брак, отходы? Похоронки
тоже случаются – как тогда посылать приветы?
Ты своим участием нас растрогал бы до печёнки.
* * *
Хорошо, когда ад – не внутри, а снаружи:
в хмурой власти, в подвздошной пружине дивана,
в потолке, на котором виднеются лужи,
в отключении веерном света и ванны,
в комаре с тараканом, назойливой мушке,
в волдыре от крапивы и ранке от терний,
в русской чушке и в чурке нерусском, в верхушке,
отчуждённой от нужд многотысячной черни.
Хорошо, когда ад не в подушке промокшей,
не в гортанном комке, не во внутреннем жженьи,
когда камень, на сердце забравшийся ношей,
тошноту вызывает при всяком движеньи.
Я запомнила раз навсегда, сколь токсичен
яд отчаянья, зал ожиданий сколь гулок,
когда день бесконечен и мир безразличен,
и не легче душе от тюремных прогулок.
Рай как праздничный рынок, цветистый и шумный,
где взыскательный спрос предложеньем доволен:
молока и клубники возьмёт себе умный,
целой бочкой вина запасётся влюблённый,
в мелких косточках рыбу спокойный пожарит,
сувениров добавит в коллекцию путник,
продвигаясь на мерно крутящемся шаре.
Ну а я там ходила, играла на лютне.
* * *
Смотрю на людей, понимая, что глаз замылен:
устарели как мир компьютеров в час ротации
все заранее, даже юные, всем привили
скорость распространения информации.
Спрятавшись в норке, я стала зверьком пушистым,
востроглазеньким, тёплым, лишилась зуба,
что-то остановилось во веки и присно
в мире грёз, видимом мне отсюда.
Переезды с места на место закрыли поле
откровений земель неведанных, даже слёзы
ничего не выразят более, кроме боли.
Остаётся жить, принимая позы.
Перестрелки диких, пиар богатых,
посредине – пчёлки, нанёсшие лишку мёда,
он течёт по улицам, и наводненье с градом
подступает к портящимся народам.
Мне из норки слышно, как свищет вселенский ветер,
как летают камни, покрытые слоем пыли,
у меня камин тут и микроволновый вертел,
и плоды творения, те, что сюда приплыли.
* * *
Измельчали пирамиды в шалманы,
обесславила амброзию Кола,
постарели благородные страны,
и туристы закачались в гондолах.
Нас скольженье по планете сроднило,
проплывают сувениры, приветы,
Сена если отличима от Нила,
то любила я её не за это,
а за озеро любовного чада
и за мыс неутолимой печали.
Всё не так пошло́, как было бы надо,
с первым сбоем в непрерывном начале.
* * *
Где будущего коготки?
Царапины на улицах, как шпили,
как стрелки, ход чертили.
Где манки,
что брали нас в пленительные скобки?
Неистовых увеселений бес
так радовал простым полешком в топке,
вселял охоту к перемене мест.
Вдруг – пауза, эндшпили, постпространства,
которые, как низкий потолок,
зависли. Если в состоянье транса
компьютеры впадают, коготок
каракули выводит, как кавычки.
В них мир, как в пробках уличных, зажат –
в контексте, в устоявшейся привычке
бежать назад.
ВЕСЕННИЙ ПРИЗЫВ
На современном русском языке
людей колбасит, плющит и ломает,
и мне в моём закукленном мирке
набор из грустных слов достался к маю:
тоска, протест, ориентиры врозь,
несбыточность, влекущая избыток
усердия к тому, что удалось
с одной или без всяческих попыток.
Набор пора убрать на антресоль,
достать оттуда летний – светлый, лёгкий,
который за зиму проела моль.
Почистить, подновить его и – плохо ль, –
апрель – мажорный свет в конце зимы,
щетина на лице Земли пробилась
зелёная, и хлорофилл в умы
уж должен брызнуть был, чтоб пестик вылез,
тычинки, ореолы лепестков,
но в современном языке – не спелось
од радости, и мой набор таков,
что в нём звучит неутолимый мелос.
Весеннего призыва не смутясь,
слова косят от долга – от защиты
классического мира, что сейчас
исчезнет, прямо как у Копперфилда.
РУНЕТ
Больше нет страны РФ на свете,
нет России – есть страна Рунет.
АБВ нет, аза, буки, веди,
Костромы с Камчаткой тоже нет.
www – новопрестольный город,
сайты поселений всех мастей:
есть понаселённей, где за ворот
килобайт бежит, набрав вестей,
есть понебоскрёбистей – порталы,
в баннеров цветастых витражах,
есть покомпроматистей, как скалы,
там где горцы бьются на ножах.
А бывают целые посёлки
трёхэтажных сайтов без жильцов,
пляжи, где, как огурцы в засолке,
загорают все, в конце концов.
В чаты заползает человечек,
ищет непрерывности пути.
Хакер-истребитель бомбы мечет,
в письмах шлёт их, свесившись с сети.
Так живёт Рунет, несутся линки,
в паутине не осталось дыр,
мышки так и щёлкают ботинком,
уплетая свой бесплатный сыр.
Власть географическая пала,
мы переселились по хостам,
где средь исторического бала
мир переместился на экран,
слёг, как сыч, в коробку с монитором,
мы играем с ним по одному,
так отпало общество, в котором
все играли в пробки и в войну.
АНГЛИЯ И УЭЛЬС
Белые воротнички коричневых кирпичей –
Викторианская Англия все эпохи в своё одела,
только шляпки выдадут, кто тут чей.
Как без волос не уродится тело,
дом английский неукрасим без сада,
или кустов по бортику, или горшка хотя б.
А в Уэльсе агнцев не собирают в стадо:
здесь болота со склонами рыжих трав.
Эльф летает с зонтиком вместо крыльев,
очень сыро в Уэльсе,
гоблинам не покрыться пылью,
подо мхом зелёным они сочиняют песни
про отважных хоббитов:
сплин нордический просит подвигов,
не фамильной саги,
хотя силы зла не движутся, как коряги.
Здесь пейзаж мистический, водопад со стоном,
В Лондон, в Лондон едемте из лощины сонной,
Там всё словом сверено, там не просто эльф,
Там всё royal, во́роны, привидений шлейф.
ДНЕВНОЙ И НОЧНОЙ ДОЗОР
День – звонкий грош, а ночь – лото.
Идеи родственней, чем люди,
их исполнители. И то –
фальшивят, не в пример Иегуде
Менухину. Смычок как спрут
в спираль закручивает струны.
Они, расстроенные, врут.
Жизнь в знаки прячется, как в руны.
Вопрос, как камушек в окно,
влетит – и в космосе зависнет,
там крутится любви кино,
а цифры считывают мысли.
Я в интернет, как в интернат
сиротка, семеню наощупь,
всё в паутине, под и над
тем, что душа взыскует в нощи.
Шизофренический учёт
маниакальной оцифровки –
delete. Escape. Создать. Ещё.
Открыть. Расширить до обновки.
ЖЕНЩИНА
Я надеваю помаду и тушь,
крем, разноцветные пряжи и ткани.
Тысячи глаз превращаются в сканер,
видя в огне меня, ставя под душ,
в сад усадив меня в кресле плетёном,
свет процедив через крон кружева:
кожа – экран, принимающий сонм
звёзд на веснушчатом небе. Слова
шёрсткой меня покрывают, сгущаясь
нимбом над круглой болванкой лица.
Я улыбаюсь в ответ и смущаюсь.
Или сражаюсь, как зверь, до конца.
МАГНИТ
Почему-то приятно себя ощущать магнитом.
К холодильнику тянет, но из металла сам он,
не достать оттуда вкусных капустных ниток.
Я осталась служить фасаду почти рекламой.
Ничего для себя, ни котлетки в пупырышках, ни десерта,
на каток похожего в зимний вечер,
на котором я тренировала сердце,
и оно намагнитилось, стало готово к встречам.
Прилипало к ножам и кранам, железным крышам,
и его смывало водой проточной к плотинам плотным.
Я магнит, украшающий холодильник с пищей.
Что-то есть почётное в том, чтобы быть голодным.
ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ ВОЙНЫ
Весна веснуется, пичужка почку чует,
а в жизни снег с огнём идёт в апреле.
Война войнуется, и бушики бушуют,
с деревьев люди падают – созрели.
И доллар падает, и ширмы – обнажая
поля армагеддонщины в посевах.
Простые языки мутировали в жала,
и вылетают вирусы из зева.
ПОБЕГ СМЫСЛА
Я верила и вдруг – не верю,
мой смыслик жизни убежал,
как собачонка, хлопнув дверью,
иль это ветер хвост поджал,
и дверь пинком переместилась
с режима on в затменье off.
Мерцали лампочки, искрилась
в проводке, скрытой в мышцах, кровь.
Пусть ледяная, как Венера,
пусть раскалённая, как Марс, –
не градус светится, а вера,
но ярко-чёрным, вырви глаз,
космическая ткань трепещет
на ветерке, антициклон
Земли всё порождает вещи,
тираж, upgrade, нежданный клон.
Циклон же дует без зацепок
за кроны, крыши, провода,
и мир, ему подвластный, крепок,
бессмыслен, чист, как пустота.
Мой смыслище, мой акт творенья,
не признанный венцом наук –
историей. Стихотворенье
я издаю тогда как звук,
чтоб не молчанье – знак согласья
с тем, что твердят из века в век
вслед за учительницей в классе.
На голой веточке побег
и есть на дерево залезший
зовущий клейкий маячок.
Вот он уже за ухом чешет,
листочек, солнечный лучок.
* * *
Нарушилось что-то,
а что – неизвестно,
как будто бы все повернулись, а вместо
шитья золотого легла позолота,
сковавшая воздух.
Как будто болото
за окнами. Тиной
всё небо покрыто,
как плотной гардиной.
Узор кружевной, но литой, а не шитый,
ещё "набивной" называют, добытый
такими трудами удачи кусок
рассыпался в пальцах, растаял в песок,
и он моросит, и всё это как будто.
Что делать! Кто пальцы считает у спрута –
в песочных часах не кончается час.
А Парки не пряли, не ткали для нас.
* * *
Свежевыжатый воздух
постоялой Москвы.
Даже слипся подшерсток
без горячей воды.
Есть где мыться французу,
немец чист как слеза,
лишь народ нецензурный,
быстропортящийся,
недостоин быть вымыт
из проржавленных труб,
из-под глыбы он вынут
и отправлен под спуд.
ИСТОРИЯ МУЗЫКИ
Мелкий эпос
Ритм – барабан, топот копыт, громкое сердце
(вынимая наушники из гнезда),
дятел, страх, поезда,
дрожь горошинок чёрного перца.
Трубный хор, зов мамонта, юрский парк,
в небе гиганты – творцы рептилий,
вдруг наш предок дракона о землю – шварк,
это деусы победили.
Уцелевший змеёныш тихо свистел в ветвях,
чаровал на флейте, прицокивал ксилофонно,
ах, искушенья, века искушений, ах!
как ни витийствовали бы с амвона.
Колоратурно, стрелой поражая дух,
басовито, клещами сомкнув объятья,
струны души перебирались вслух,
страдивари с гварнери им шили платья.
Отключенье звука, потрескивает эфир,
децибелом – хрясть по воротам слуха,
суперструны вселенных в яблоках чёрных дыр,
а у нас всё выцвело до слюды, так сухо.
ВНУТРЕННЯЯ МАГНОЛИЯ
Ушла во внутреннюю Магнолию
из мультиимпортного отечества.
Надушившись французским, моль
надругалась над шубой греческой.
Гол сокол африкански зол.
Византийский футбол – покуда тут
злой везирь забивает гол,
в чай английский плюя цикутою.
Люблю народные инструменты,
игру на недрах, на пианоле,
что слегка подмяукнет ретро.
Где моя внутренная Магнолия?
Во саду ли, в запретном городе,
соловьи ль на её ветвях?
Или клавиши Sony, в комнате,
зубик к зубику, еже ещё писах.
Водку с минусом
(ставлю оценки), бонусом
кол осиновый, абсолютный ноль –
температура средняя по России,
над которой летает моль.
Проедает не дырки сырные,
как-то сразу так, в решето.
Вроде были они, извилины,
стал немецкий дуршлаг зато.
В эмиграции (внутрь и в сторону),
где магнолия расцвела,
как спросить про Содом с Гоморрою,
всё ль в порядке там, как дела?
* * *
Всё потаённое понято,
произносимое сказано,
ну какие ж тут комменты,
слёзы выглядят стразами,
и восторги – хлопушками,
и стихи – конфетти,
вроде выстрелят пушкиным,
а потом – подмести
и в пакет целлофановый
с оцифрованной сагой
и шуршащей сафьянами,
будто платье, бумагой.
|
