I часть

        Вода ударялась о воду. В Неву лился ливень. Приходя в соприкосновение с поверхностью реки, струи вынуждены были резко менять направление и плыть все в одну сторону, а именно — залива. Тогда как они успели уже надоесть друг другу за время своего параллельного падения... А может, им хотелось покружиться, повертеться...
        Было полшестого утра. Кочетков Александр ехал по мосту в трамвае, потому что его друг Ваня Мюллер наконец окончил свой многолетний труд.

        «...Последнее, что слышал Гриневицкий, был колокольный гул: бум-бум-бум-бу... Все же остальные слышали взрыв и раскатистый грохот. Желябов, в доме предварительного заключения, испытал, услышав взрывы, разные чувства: как революционер — одни, как мужчина и муж — другие, как человек — третьи, как собрат и коллега — четвертые, как игрок и охотник — пятые, как родственник своих родственников — шестые, как поэт в душе — седьмые, как демоническая натура — восьмые, как дитя под суровою корой — девятые и еще многие, многие другие, о которых здесь не время, да и не место распространяться.
        Знаменитый писатель Ник. Лесков и его сын Андрей, в то время гимназист, услышав грохот, остановились. Воздух еще дрожал, когда раздался второй взрыв, жутче чем-то первого. Они проходили мимо булочной на углу Захарьевской и Литейного. И услышали еще запах булки. С тех пор и до конца своих дней, как только Андрей Лесков слышал взрыв (а их он слышал много), ему сразу хотелось горячей булки, а почему — он не знал. Удивившись, они в растерянности огляделись, и при этом взгляд их, проведя в воздухе круг, задел и дом предварительного заключения. Но толстая и тогда уже стена помешала им увидеть Желябова, кусающего ногти.
        Свежая могила Достоевского от звука взрыва слегка осела и первая доска скрипнула.
        Грачи кружились в воздухе и жалели — зачем не остались в Пскове.
        Актеры Александринского театра начали было репетицию, последнюю перед премьерой, но в панике бросились со сцены, решив, что завистники наконец подвели под театр бомбу.
        Кухарка Авдотьева в этот миг мыла пол и, услышав грохот, по причине легкой своей глухоты решила, что это ее муж упал в соседней комнате с постели, с которой он не вставал уже неделю, предаваясь запою, и в сердцах прокляла его. В кухарке этой крылась такая большая оккультная сила, что ее муж тотчас заболел скоротечной чахоткой. И через неделю она уже шла за его гробом пешком в Старую Деревню.
        Короче говоря, взрыв этот поднялся в воздух и превратился как бы в некий многогранный шар, в умноженный сам на себя блестящий додекаэдр, который понесся, разрастаясь во все стороны, некоторых давя, некoторых ослепляя. После чего он и сам взорвался. Многочисленные его осколки рассыпались, блестя и сверкая».

        — Извини, пожалуйста, — сказал Александр, — твое сочинение, Ваня, навело меня на некоторые мысли, или даже, скорее, воспоминания, и я хочу с тобой поделиться ими, а то снова забуду. Видишь ли, когда мне было пять лет, я убил свою тетку. Понимаешь, я высунулся в форточку и плевал в прохожих, и вот некоторые из них стали ломиться к нам в квартиру, и тогда моя тетя Ира открыла им дверь, и они стали кричать и ругаться, и она в ярости, при них же, сорвала с меня штанишки, сломала расцветающий филокактус, знаешь — с такими зазубринками по краям листьев, и...

        — Здесь начинается самое интересное, — сказал Ваня. — Ты потом расскажешь про кактус. Я перехожу к самой сути моего исследования, к причине, побудившей меня. Тут вплетается мотив глубоко личный. Слушай. «Некоторых давя и некоторых ослепляя, после чего он сам взорвался. Многочисленные осколки разлетелись по сторонам и по сей день летают. Один из них ношу в себе. Вот как это произошло. За минуту до взpыва, то есть в 13.44, 1 марта 1881 года, моя бабушка, Анастасия Ивановна Мюллер, в девичестве Лупекина, родила сына — Петра Мюллера, моего отца. Случилось это в лечебнице доктора Пепперкорна, персонал которой славился своей аккуратностью и умелостью, почему дедушка тогда и настоял, чтобы роды принимались там и нигде больше. Лечебница же находилась на Канаве, в пятистах метрах от взрыва; дедушка не мог этого предвидеть, того то есть, что произойдет Взрыв, и акушерка-немка, в жизни их не слыхавшая, испугается так, что уронит моего новорожденного отца прямо на каменный пол, забыв свой профессиональный долг, потому что она не должна была бы ронять младенца, даже если бы началось светопреставление. Пепперкорн уволил ее с волчьим билетом, но вряд ли это может кого-нибудь утешить, а тем более — меня.
        Отец мой долго был при смерти. Но выжил. Он был, по словам бабушки, нормальным ребенком во всем — за единственным исключением — он не говорил до 15 лет.
        Заговорил он вот как: отец был всегда (и добавлю — остался до самой смерти) очень хорош собою, просто неотразим. Он возбуждал страсть во всех женщинах, которые только его видели, но сам оставался холоден ко всем. И вот — когда ему было 15 лет — развратная горничная yщипнула его в коридоре, подмигнула и, думая, что слов он не понимает, подтолкнула его к дверям своей комнаты. Тут отец страшно покраснел и сказал, потирая место ущипа (целительного, как оказалось!): «Милостивый государь! Я не из тех, кои дают повод мущинам презирать себя!» — и с тех пор он говорил до конца своих дней, почти не умолкая.
        Но молчание, столь продолжительное, не было его единственным ущербом. Остальные, однако, не были такой уж большой жизненной важности. Он не умел (и никогда не научился):
        считать дальше ста,
        умножать и делить,
        фехтовать,
        ругаться матом,
        есть курицу,
        учить наизусть стихи,
        курить,
        ездить на лошади
        и смотреть кино.
        Кроме того, он не мог дарить своей жене тех радостей, которые, как считают, должны дарить друг другу стороны, состоящие в законном браке. У моей матушки было шесть человек детей, из них я один — законный.
        Как призналась она мне недавно, я был зачат папенькой в припадке странного вдохновения, когда ему было 66 лет. Ни до, ни после такого с ним не случалось. Поэтому все мои братья и сестры по возрасту годятся мне в бабушки и дедушки.
        Из того, что не умел папенька, я не умею только фехтовать. Сам же по себе (что тоже, несомненно, последствия взрыва) я не умею:
        играть в карты,
        произносить слова с окончанием на —тия, —ция,
        открывать шампанское,
        давать на чай
        и составлять гербарии.
        Во всем остальном же я — человек вполне обычный. Как видишь, — я не умею уже меньше, чем не умел мой папа, но кто поручится, что мои дети, внуки и отдаленные потомки не будут не уметь еще больше, чем папа, то есть будут носить в самих себе звук и осколки того взрыва, происшедшего 1 марта 1881 года и убившего императора Александра II, Гриневицкого, мальчика с салазками и повергнувшего моего отца на каменный пол. Кто может дать мне такую гарант... гарант...» — «Гарантию», — помог Александр.
        — Да, пока все. Я кончил.

        — То, что ты, Ваня, прочел, — меня поразило и даже потрясло. Не понимаю только, почему ты так мучаешься. Ведь все знают, что сын Маши Поповой — твой ребенок, и хотя ему всего 5 лет, он много говорит, играет в карты, фехтует, открывает шампанское и ест курицу. Так что у тебя нет оснований для того, чтобы так себя истязать.
        Ваня вздохнул и задумался. Александр сказал:
        — На чем я остановился? Да. Тетя Ира, а я ее любил и обожал, к слову сказать, сломала гладколистный кактус (как раз только расцветший — как сейчас помню — с огромным лилово-розовым цветком, с большой кистью шелковых тычинок) и отхлестала меня при всех. Я кусал себя за руку, но молчал. Потом она просила прощения — на коленях. Я сделал вид, что простил.
        Тут Александр заплакал.
        — Не рассказывай, если тебе больно, — сказал Ваня.
        — Ну, раз уже начал, — и Александр продолжил свой рассказ.
        — Тетя Ира купила мне на следующий день два пирожных — наполеон и корзиночку. И сводила меня в кино — на «Красную Шапочку». Родители мои были тогда в отъезде — они геологи. Я хотел написать отцу письмо. «Папа, — хотел я ему написать, — меня обижают здесь, приезжай». Но вместо этого я взял крысиный яд, он стоял в кладовке, в банке с синей крышкой. Вынул из корзиночки крем, смешал его со столовой ложкой яда, положил обратно крем и варенье, а потом отнес его тете Ире и сказал: «Скушай, тетя». Она заплакала от умиления и долго отказывалась. Но потом со словами: «Добрый мальчик. Сашенька у нас добрый», — съела.
        Ваня молчал и только смотрел на Александра.
        — Она съела. Ну и умерла. В мученьях.
        Ваня сказал только:
        — Ты? И никто не узнал?
        — Нет, конечно, кто подумает на пятилетнего малыша? Подумали — сама отравилась. Когда она лежала и кричала, мне стало страшно, я плакал. Правда, я думал: теперь не будешь ломать кактусы, не будешь бить! Но мне было очень страшно и жалко ее. Когда ее увозили, она с трудом уже сказала: «Если б ты знал!..» — и застонала.
        И он заплакал опять.
        — Не плачь, Саша, не надо. Ты был другой человек, ребенок.
        — Я плачу оттого, что все эти двадцать лет не помнил об этом, я забыл тогда же. И при мне никогда не говорили о тете Ире. Я жил так, как будто ничего не было и я никого не убивал! И только недавно вспомнил, как она сказала — если б ты знал... И я задумался — что знал? Что она хотела сказать?.. Ты теперь отвернешься от меня? И правильно.
        — Нет, что ты!

        Солнце освещало пыльный пол Ваниной комнаты.
        — Саша, не вспоминай! Если все вспоминать... Чтобы всё вспомнить — всю жизнь, если бы вдруг память так заработала — всё — до того, что зевнул, встал, сел, лег, то надо было бы прожить, сколько прожил, — на всю длину памяти, а потом еще столько же, чтобы вспомнить, как вспоминал, и так — до бесконечности. Не вспоминай, а живи просто — и всё.

        — Ты знаешь, Ваня, я рассказал об этом потому...
        — Почему?
        — Я не хотел говорить о твоем сочинении: оно мне не понравилось. Я хотел тебя отвлечь и рассказать что-нибудь такое, чтобы ты отвлекся. И тут вспомнил, — сказал Саша, не замечая, что Ваня покраснел и насупился.
        — Я все думал, что бы это означало: «если б ты знал», но так и не понял. То ли — если б ты знал, как я страдаю,
        или — если б ты знал, как ты сам будешь страдать,
        или — если б ты знал, что такое жизнь и что значит отнять ее у кого-нибудь?
        Ваня сказал:
        — Конечно, ты не понимал тогда этого. Ты и сейчас не понимаешь. Как можно жить, если сделал такое?
        — Ах так! — сказал Саша и ушел.

        Саша стоял в очереди за квасом и думал: зачем я наврал про какую-то тетю? Надо было прямо сказать — что это была моя мать. И все. Нет, я еще не свободен. Он заплатил три копейки и оглянулся. Он стоял на том месте, где когда-то лился не квас, а совсем-совсем другое. Где был тот взрыв, где Гриневицкий услышал «бум-бум». «Ах, Ваня, прости, пожалуйста», — подумал Саша. Он вернулся и сказал:
        — Я не понял сначала. Мне очень понравилось.
        Ваня улыбнулся и сказал:
        — Забудь, Саша.

        — Мне очень тяжело, — сказал Саша.
        Потом они выпили портвейна и пошли гулять. Они молчали. Гуляли до самой ночи. Они спустились по гранитным ступеням к самому каналу. Было тихо и холодно.
        — Тебе все еще тяжело? — спросил Ваня.
        — Да, — сказал Саша.
        — А я мог бы сделать так, чтоб тебе стало легче. Я мог бы толкнуть тебя сейчас, и ты полетел бы в канал и утонул.
        — Зачем?
        — А зачем ты отравил тетку? Я бы восстановил равновесие справедливости и взял бы твой грех на себя.
        Саша подвинулся ближе к воде, подальше от Вани. Канал лежал как мертвая загнивающая кошка. С тем же выражением всезнания и покоя на волнах.
        — Ты этого не сделаешь.
        — Почему?
        — Потому что ты не Гриневицкий и даже не Рысаков. Потому что мы живем в ничтожное время и, следовательно, мы ничтожнейшие люди.
        Ваня сказал:
        — Если бы я взял твой грех на себя, он был бы на мне и кому-то потом пришлось бы убить меня. Но если я потом убью сам себя, то вся эта цепь уйдет в землю и распадется. Но убивать надо спокойно и равнодушно, как прикуриваешь. Тогда это будет равноценно.
        С этими словами Ваня подошел к Саше и толкнул его ногой в воду. Он сделал это равнодушно и спокойно. Поэтому Саша успел схватить его за пальто и они оба упали в воду. Они барахтались так недолго. Появилась дворничиха и закричала благим матом. Ваня и Саша вылезли, грязные и мокрые, на ступеньки. Саша лег животом на камень и тяжело дышал.
        — Тьфу, — сказал Ваня и ушел.

II часть

        Через полгода Сашина обида улеглась. Он решил познакомить Ваню со своей невестой. К тому же он был уверен, что Ваня продолжает свои разыскания, и ему интересно было с ними познакомиться.

        Катя была широкоплечая, миловидная, в очках, с распущенными волосами того цвета, который Гончаров назвал «нежно-мочальным».
        — Какой вы красивый, — сказала Катя и протянула руку ладонью вверх.
        — Весь в отца, — сказал Ваня и слегка плюнул ей на руку. Она вытерла руку о волосы и представилась:
        — Екатерина Романовна Вяземских. Студентка бирманского отделения.
        Она вошла в комнату, сняла подушку с незастеленной постели и, положив ее на пол, села. Между ними состоялся следующий диалог:
        Катя: Хлебово есть?
        Ваня: В смысле выпить? Только краска, к сожалению.
        Катя: Сойдет.

        Ваня спросил Сашу:
        — Ты собираешься на ней жениться?
        — Да, — сказал Саша. — Она ничего. Поколачивает иногда. Но ничего. Развитая. Она пишет эссе о тамплиерах. Волошина опровергает. Только впечатлительна чересчур.

        Катя сказала:
        — Мне ваша фамилия, Мюллер вас, да? — не нравится.
        Ваня спросил:
        — Антитевтонка? Антисемитка?
        Катя ответила:
        — И то и другое.
        Ваня обрадовался:
        — Тогда я вас сейчас выгоню, — и спрятал бутылку.
        — Не выгоните.
        — Почему? Я — хозяин.
        — А нас больше, — заметила Катя.
        Они помолчали.
        Катя задумчиво сказала:
        — Вообще все зависит от настроения. Когда как. Обычно в будни — ведь сегодня праздник — 8 марта — я чужда расовых предрассудков, да и, пожалуй, сословных тоже. Видите ли, по материнской линии я происхожу из рода бояр Вяземских и родственница знаменитого поэта. Но моя мать, стараясь доказать лояльность режиму, в конце 20-х годов вышла замуж за бывшего дворового человека князей Вяземских, за лакея-калмыка Романа Вяземских. Поэтому по матери я — Вяземская, а по отцу — Вяземских. Правда, интересно? Редкий случай.
        — Интересно, — сказали Ваня и Саша.
        Ваня спросил:
        — А вы хорошо изучили бирманский язык?
        — Знаешь, — сказал Саша, — она постеснялась сказать, что учится на китайском. Это кажется ей слишком тривиальным.
        — О! — воскликнул Ваня. — Это мой любимый язык, скажите что-нибудь по-китайски, пожалуйста. Ну, например, мао-цзэ-дун-капут. Как это будет?
        — Мяу-вяу-ли-ду! — прорычала Катя злобно.
        — Что это значит?
        — Это значит — пошел ты к едрене фене, — перевела Катя.
        Они выпили и повеселели. Ваня спросил:
        — Кстати, как вы решаетесь выйти замуж за человека, который убил свою тетю?
        — Не тетю, а мать, — сказала Катя, — что ж, отчасти я его за это и полюбила.
        Саша покраснел и сказал:
        — Вам не стыдно мучить человека? И вообще — не мать, а отца. Я скрывал это потому, что не хотел, чтобы мне приписали Эдипов комплекс. Не будем об этом. Кстати, когда я рассказывал об этом твоему сыну Андрюше, он сразу понял, в отличие от вас, что это был отец. «Дядя Сaша, — сказал он, — у тебя банальный Эдипов комплекс. Зачем ты мне врешь? Ясно, что ты убил отца, а вот техника действительно оригинальная». Так он сказал. Вообще он иногда меня просто пугает. Зачем ты подсунул малышу Фрейда?
        — Это не я, — сказал Ваня, — это Маша. Ты же знаешь Машу. Но я это отчасти одобрил, пусть ребенок изучает свои комплексы и сам лечит себя от неврозов. Ребенок забавный. Он сказал мне на днях, что у него комплекс Медеи наоборот, то есть он ненавидит мать. На самом деле он просто совершил перестановку родителей, чтобы избавиться от Эдипова комплекса, но так и не избавился.
        Саша спросил:
        — Ну а как твои изыскания насчет взрыва, работаешь? Кстати, у меня для тебя сюрприз. Но об этом после.
        Ваня ответил:
        — Работаю. Правда, я немного уклонился от темы. Я изучал второй взрыв — Гриневицкого — и продолжаю изучать, но временно занялся первым — Рысакова.
        — Не слишком ли вы разбрасываетесь? — спросила Катя. Но ответа не получила. Ваня только заметил:
        — Я не так оригинален, как ты, Саша, в деле умерщвления, я просто возьму эту девушку за ноги и стукну головой о подоконник.
        Катя взяла в руки нож, но никто не обратил на нее внимания.

        — Ты знаешь, — продолжал Ваня, — что бомбой Рысакова был убит проходивший мимо мальчик с салазками. Я был у знакомых каббалистов и сам произвел некоторые вычисления, навел справки и узнал кое-что об этом ни в чем не повинном мальчике. То, что я узнал, подтверждает мою теорию катящегося додекаэдра или просто граненого шара, если угодно. Или теорию живых осколков. Тут надо еще думать. Так вот — мальчика звали Иван Козмодемьянский, мать привезла его за год до взрыва в Петербург с Карпат. Это была уже очень старая деревенская колдунья. Я ездил в село Горевица, что под Яречмой, и много о ней спрашивал. Древние старики ее еще помнят. Мне рассказали, что она вынуждена была уехать из села, так как ее уличили в колдовстве и убийстве. Сына она родила от какого-то странного прохожего, впрочем, некоторые утверждали, что от обыкновенного, прилетающего через трубу огненного змея. Все эти сведения и мои вычисления недвусмысленно говорят о том, что мальчик этот должен был стать спасителем России. Не буду вдаваться в подробности, но если бы Рысаков не кинул свою дурацкую бомбу, которая убила именно этого мальчика и больше никого, то Иван Козмодемьянский стал бы политическим деятелем, вошел бы в состав Временного правительства, вовремя сместил бы Керенского и твердой рукой установил бы в России демокра... демокра... не могу произнести. Ну, вам понятно. При нем Учредительное собрание довело бы свою работу до конца, выработало бы конститу... ну, понятно, и он стал бы первым президентом свободной России.
        Саша спросил:
        — А ты не можешь познакомить нас с этими вычислениями?
        — Нет, это слишком сложно, — сказал Ваня. — Я изучал каббалу семь лет и всё еще только ученик, а вы хотите...
        — Ну ладно, — сказал Саша, — я говорил, что у меня для тебя сюрприз. — Он достал из кармана тетрадку.

        — Я рылся на днях в старых газетах, в Публичке был, и нашел в одной бульварной газетенке под названием «Новости Невского проспекта и 2-х Морских улиц» интересную для тебя заметку. Вот она. Номер от 24 марта 1901 года. «Мартовская серенада» — так называется заметка. Вот: «Знаменитая певица Изабелла Дюбон, подобно комете пронесшаяся по сценам Европы, оставившая позади себя курганы покончивших с собой поклонников, увлекшая за собой в Петербург целый хвост воздыхателей, осаждаемая и здесь толпами почитателей, наконец не избегла стрелы Амура! Но стрела эта была отравлена. Лучше бы ты не приезжала к нам, итальянский соловей! Здесь в северных снегах застудила ты свое нежное горлышко и оказалась в лечебнице «Иван Иваныча» (это, — сказал Саша, — психиатрическая лечебница в Старой Деревне). Месяц назад, а именно 1 марта, Изабелла пела «Аиду»; как всегда, публика целый час не отпускала певицу, и та, к несчастию своему, кланяясь, кинула взор в ложу номер 4 (дело было в Мариинском театре). Она побледнела, покачнулась и кинулась прямо по ступенькам в зал, к упомянутой уже ложе. Она, не обращая внимания на испуганную и удивленную публику, встала на кресло и схватила за руку молодого человека, сидевшего в ложе. И что-то ему прошептала. Сидевшие рядом расслышали только: «приходи...» — и потеряла сознание. Она упала бы с кресла, но подоспевшие друзья Изабеллы — князь В. и граф М. подхватили и унесли ее. Но молодой человек не пришел к ней, она сама пришла к нему — раз, другой, и, наконец, ее перестали принимать. Юный нарцисс (а им, как известно, оказался сын известного купца-немца Петр М-р) остался холоден к ее чарам. Изабелла прекратила петь, она заплатила огромную неустойку, все дни она проводила, преследуя молодого человека, который (о, немецкая рассудительность!) всячески избегал ее и даже прямо грубо отталкивал. И вот вчера ночью — дрожащая, лихорадочно возбужденная Изабелла (в сопровождении князя В. и тщетно успокаивающих ее многочисленных поклонников) подъехала к дому М-ов, скинула шубу, осталась в шелковой, шитой золотом тунике, подбежала к окнам, и все еще мощное и звонкое сопрано огласило С-ый переулок. Она пела арию Изольды. С восторгом ей внимали проснувшиеся жители соседних домов. Откуда слетела к ним эта райская птица? — думали они. И тут случилось... Ужасное!!! Чья-то жестокая рука (рука глухого, должно быть) высунулась из окна... с горшком и вылила на певицу его содержимое, о котором умолчим. В глубоком обмороке увезли певицу домой, а оттуда в лечебницу. Как носит земля подобных... нет! не найти для них названия. Мы надеемся (если жива в нас, русских, любовь к искусству), городская полиция вышлет этих извергов в 24 часа. Позор!»
        — Вот это да! — сказала Катя.
        — Это был твой отец, Ваня? — спросил Саша. — Ты говорил, что он был необыкновенно красив.
        — Да, это был мой отец. Я слышал от родных об этой истории. Насчет горшка, правда, мне не рассказывали. Да это и сомнительно. Спасибо тебе, Саша.
        Ваня встал и нежно поцеловал Сашу.
        — Это очень важный документ для моей работы. В нем доказательство невероятной красоты моего отца. Сам он не любил своего лица и уничтожил все фотографии. Эта красота не была передана ему по наследству. Нет! Она тоже была последствие взрыва. Ужас, смешавшийся со взрывной волной, преобразил черты упавшего младенца. Отец чувствовал, должно быть, что его лицо — не его лицо, не его он должен был носить, и поэтому ненавидел свою красоту. Это было лицо взрыва. Вы видите, что я тоже красив. Но уже не так, как отец. Я ношу тоже это проклятие...
        Тут в дверь постучали.

        Маша вошла, вынула из кармана яблоко и кинула им в Ваню. Но не попала.
        — Негодяй! Мало того, что ты не даешь нам ни копейки, ты еще обкрадываешь собственного ребенка!
        Катя подняла яблоко и с хрустом вонзила в него зубы. Андрюша побежал к отцу и стал его целовать.
        — Зачем ты унес его коньки? Мальчик не пошел на фигурное катание! Андрюша, иди сюда! — Но Андрюша все целовал отца.
        — Ты продал их?
        — Да, я их продал. Все равно — весна.
        — У них искусственный лед, мерзавец! Дай деньги!
        — Я их истратил.
        — Я могу вам дать, если хотите, у меня есть три рубля, — сказала Катя.
        — Вот! Ты еще девиц водишь! Всякая шлюха...
        Маша подбежала к Кате, схватила ее за ухо, крича:
        — Убирайся вон!
        Катя молча укусила ее в плечо.
        — Это невеста Саши! — закричал Ваня.
        Маша сказала задумчиво:
        — Ходят всякие...
        Саша принес ей воды. Она причитала:
        — У ребенка нет клюшки, у ребенка нет Брокгауза и Ефрона, а ведь обещал, обещал! — и она заплакала. Саша стал ее утешать. А Андрюша сказал Ване:
        — Ты знаешь, папа, Николай Кузанский был прав, утверждая, что бесконечно малое и бесконечно большое тождественны! Но меня сейчас волнуют другие проблемы, эсхатологические...
        — Мальчик, сколько тебе лет? — спросила Катя.
        — Скоро пять, — ответил Андрюша, недружелюбно посмотрев на Катю. И добавил:
        — Идея вечно женственного, как я замечаю, реже всего воплощается в женщинах. — И отвернулся. — Скажи, папа, как совместить метемпсихоз и Страшный Суд? Ведь если, скажем, в прошлых жизнях я был петухом, рыбой, рыцарем, вороной, собой — в этой и неизвестно кем — в следующей, потому что я чувствую, что я еще не достигну совершенства и мне придется воплощаться и воплощаться, — так вот — в каком же образе я воскресну? Или, если отбросить метемпсихоз, то просто — в каком возрасте я возрожусь — в котором умру, стариком или молодым? И другие тоже — в каком кто умер?
        Ваня сказал:
        — На первый вопрос — о метемпсихозе — было бы долго отвечать, я потом объясню. А что касается второго, то неужели тебе непонятно, что где нет времени, там нет и возраста. И потом...
        Тут Андрюша наклонился к Ване и шепотом спросил:
        — А если мама умрет, ты возьмешь меня к себе?
        Но Ваня не успел ответить на этот вопрос. Маша подошла к ним, взяла Андрюшу за руку и сказала:
        — Пойдем.
        И добавила Ване:
        — Принеси завтра деньги, где хочешь достань.
        — Лучше бы ваш ребенок поменьше читал, — сказала Катя.
        — А это не ваше дело, — сказала Маша.
        Андрюша подошел к Саше и сказал:
        — Спасибо вам, дядя Саша, вы мне рассказали в прошлый раз много интересного и полезного.
        И они ушли.
        — Этот ребенок меня иногда пугает, — сказал Ваня.
        — Да уж, ребеночек! — сказала Катя.
        Потом они выпивали, беседовали о взрыве, одним из последствий которого они считали и Андрюшу.
        — Интересно, что певица влюбилась в твоего отца тоже 1 марта. Странно, — заметил Саша.
        — Да, я уже подумал об этом, — сказал Ваня.
        Потом Катя сказала, что не пойдет домой, а останется с Ваней, потому что он ей нравится больше, чем Саша.
        — Все это взрыв и эта проклятая красота, — вздохнул Ваня и заметил, что Катя ему не нравится.
        Тогда Катя и Саша ушли.

        Читатель уже, конечно, догадался, что случилось дальше. Примерно через неделю, когда Ваня и Саша опять сидели и разговаривали, уже без Кати, которая, чтобы избавиться от любви к Ване, занялась йогой и уже ложилась под грузовик, и тот не смог ее раздавить, а только запачкал, пришел Андрюша. Он был слегка взволнован. Он сказал:
        — Папа, теперь ты должен взять меня к себе, потому что я воспользовался рекомендациями дяди Саши, его опытом и точно так же убил свою маму, как он своего отца.
        Ваня побледнел, а Саша закричал:
        — Я никого не убивал! Ни маму, ни папу! Я шутил, я просто играл. Не знаю зачем. Идиот! Как ты смел!
        Андрюша сказал:
        — Успокойтесь! Идея была интересной, и я ею воспользовался. Она уже в морге. Правда, корзиночки я не нашел, даже буше, но это дела не меняет, как вы понимаете. Из гуманных соображений я дал ей большую дозу наперстянки, когда она пожаловалась, что у нее болит живот. Так что у нее случился разрыв сердца, и она умерла мгновенно.
        — Зачем ты это сделал?
        — Чтобы ты взял меня к себе. Постоянное общение с ней делало мое мышление косным и мешало развитию интеллекта. На данном этапе мне нужен ты. А там посмотрим.
        — А вот я сейчас возьму и отведу тебя в милицию. И ты признаешься.
        — Нет, не признаюсь. А в милицию вести глупо. Никто тебе не поверит. Тебя запрут в психушку. Раскаяться бы можно, но тогда уже меня запрут в такое заведение, где я быстро деградирую. Так что, папа, бери меня к себе.
        — А я знаю, что я с тобой сделаю, вундеркинд! Я запишу тебя в Суворовское училище.
        Андрюша понял серьезность угрозы и зарыдал. Он надеялся только, что его не примут по возрасту, но его приняли ввиду его выдающихся способностей и стали учить строевой подготовке. Через год он уже объяснялся только междометиями и ругался матом. А Ваня с Сашей по-прежнему собирались по вечерам и читали друг другу отрывки из своих исторических изысканий и беседовали о Взрыве и о голове Гриневицкого, заспиртованной и предъявленной, как известно, Желябову для опознания.

III часть

        31 марта 1976 г. Наконец позади все мученья и озаренья, недели без сна и годы без отдыха! Слава, слава Богу! Ему же я, впрочем, и уподобился. Для моих созданий я Творец. Сколько порошков изведено, сколько кислот, шипя, проливалось. Мои пальцы за эти годы почернели, а душа... чего ей стоили, бедняжке, одни только вызывания духов и заклинания, не говоря уж о мучениях совести! Сколько бедных крыс было мною убиваемо и даже живосечено! Но стоило, стоило! Пусть даже душа моя погибла, но я создал их — Карла и Клару, Меркурия и Серу. Особенно много надежд я возлагаю на Меркурия, я одарил его таким количеством серого вещества, что он едва может передвигаться, несчастный...

        Действительно, уверяю вас, он создал свое маленькое человечество. Он — убогий бухгалтер в химическом институте, некий Петя Креаторов; человек с лицом вполне незначительным, но из-за которого иногда выплывало другое лицо и пряталось, как луна за тучу или как яблоко в кулак. Его психо-био-философско-этический эксперимент, дорого обошедшийся институту, где служил Креаторов, помимо основных своих грандиозных целей, преследовал и еще некую побочную цель, связанную с неразделенной любовью, которую он питал к Полине М. Он не видел ее уже семь лет... Но речь совсем не об этом.
        В комнате его стояли два ящика, размером с большую птичью клетку, стеклянные, как аквариум, задернутые со всех сторон черным. Сверху в каждом из них была прикреплена лампа над полупрозрачной пленкой, и со всех сторон были дырочки для дыхания.

        Заглянем же в первую клетку. На полу (на земле) клетки росла свеженькая изумрудная травка, цвели незабудки, в углу блестел пруд (размером с суповую тарелку). Посередине стоял розовато-желтый игрушечный домик (из немецкого набора «Мёбел фюр пуппе»). Все это окаймляла немецкая же железная дорога.
        Но что это? Дверь домика скрипнула, на крыльцо выбежал человечек ростом с указательный палец двенадцатилетнего ребенка и стал делать утреннюю гимнастику, распевая в сторону лампы: «Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная!» (Самое поразительное заключается в том, что песню эту он сочинил сам!) Вслед за ним появилось такое же существо женского пола в голубом платьице, оно поцеловало гомункула и пропищало:
        — Доброе утро, Карл. Давай поблагодарим боженьку, а то он рассердится и погаснет. (Они считали богом лампу.)
        — Мне некогда, — пискнул Карл (богоборец) и побежал к пруду.
        — Благодарю тебя, светлый боженька, за то, что ты светишь нам, недостойным, — прозвенела Клара. И тоже побежала купаться в пруд. Потом они принялись бегать по травке и целоваться. А потом катались по железной дороге, причем Карл изображал стрелочника, а Клара — машиниста. Так и кончился их четырехчасовой день. Лампа стала светить слабее, и они побежали в домик, где мирно уснули.
        Если вам интересно знать, чем они питаются, то знайте: Креаторов делал им по ночам (их ночам) питательные уколы — витамины, глюкоза... Он делал их мгновенно, находя гомункулов в темноте на ощупь, теплых и сонных. Пискнут, и все. Очень быстро он умел колоть.

        Зажжем лампу над второй клеткой. В ней был сооружен средневековый городок из папье-маше, с башней в центре. Городок расходился кругами и похож был сверху на гвоздику. На самом верху башни сидел гомункул в синем плаще, с огромной головой, покрытой колпаком. День свой он начинал тоже с молитвы, но не лампе молился он, а невидимому, страшному, остроблещущему Богу (игле, вы догадались?). Другая крошечная фигурка ходила по дальнему кругу, как медленный шарик в рулетке, и заливалась слезами. Она пищала:
        — Меркурий! Меркурий!
        Но Меркурий, заткнув уши ватой, открыл шкафчик, достал оттуда микрофильмы (Креаторов сделал ему микрофильмы всех величайших философских, исторических и некоторых художественных произведений) и склонился над ними. Меркурий посвятил себя поискам Бога и прогнал бедную Серу из башни. Вот она ходит и плачет, что ей еще остается? Жаль мне Серу.

        30 апреля 76. Жизнь их довольно однообразна. Правда, Карл и Клара иногда ссорятся. Но потом мирятся снова. Зачем я вообще сделал эту безмозглую парочку? Из любопытства, что ли? Ну сделал и сделал. Посмотрим. Ведь они и проживут недолго — еще месяц-другой — и конец. Могут ли они воспроизводиться?
        Меркурий радует меня интенсивной интеллектуальной и духовной жизнью. Сегодня во время инъекции пытался поймать иглу — не спал. Он все время развивается и пишет, много пишет.
        Вряд ли мои гомункулы произвели бы впечатление на Полину, она бы не поверила, что я сам их сделал — из ничего. Но алмаз произведет. Возьму для этого Серу, ей терять нечего.

        Оп. 1 (сильно вначале тормозивший развитие гомункула, потому что он никак не мог довести его до конца, а доведя — сжег): «Я есть все то, что я не есть. Я должен стать всем тем, что я не есть. Если я стану всем тем, что я не есть, то определится — что же я есть. И тогда я стану тем, что я есть, и тем, что я не есть, т.е. — всем».
        Оп. 2. Эссе об инстинктах (короткое, как жизнь гомункулов).
        «У человека (или у гомункула, я считаю, что это одно и то же) есть инстинкт накопления времени. Это именно инстинкт — врожденное стремление — приобретать и копить время. Природа снабдила его памятью — переносным сараем, куда он складывает накопленное время.
        Там вперемежку лежат поступки, исторические события, путешествия. Все в систематическом порядке, на полках, к которым приклеены этикетки-даты. Там же прочитанное или увиденное в театре или кино. Время прочитанное — более сложное понятие, состоящее из двух неравноценных слагаемых: времени, за которое книга читалась, и времени, о котором пишется в книге. И то и другое одинаково иллюзорны. Человек создал позади себя подпорки, заборы из мнимого времени, чтобы только не видеть, что времени нет, из страха вечности. Без скопленного времени, т.е. без зашифрованных событий, процессов-знаков времени — он беспомощен, он спрашивает, куда ушла жизнь?
        Иначе сказать: поступок — эквивалент времени, время в единицах действия. Память сохраняется как нечто, что можно обменять на отрезок времени. Наши интеллектуальные деньги, у которых нет обеспечения.
        С этим связан инстинкт разменивать душу. Частный вид — отдавать ее транспорту. Неужели мои соседи, катающиеся по железной дороге, не чувствуют, что за скорость отдают железной коробке душу? Ею пропиталась коробка вагончика, она живее их.
        Инстинкт иметь свидетеля...» (рукопись обрывается).
        Оп. 3. О Боге.
        «Почему я общаюсь с Богом только через боль?» (не окончено).

        15 мая 76. Сегодня письменно проинструктировал Серу. Положил ей в кармашек ломик и пошел с ней в Эрмитаж, в золотой фонд. Там показал ей алмаз. Было трудно, там следят. Потом, перед закрытием, спрятал ее за батареей и ушел. Утром встретимся с ней в вестибюле. Заснуть не должна. Впрыснул ей наркотик. Бедная, ей там страшно, наверно, в темноте.
        16 мая. Слава Богу! Алмаз у меня! Милая, дорогая Сера. Она сейчас спит. По-моему, она ко мне привязалась. Как ее благодарить? Иду к Полине.
        ...Был у Полины. Я не видел ее семь лет. Она замужем. Растолстела. Меня едва узнала. Я понял, что не люблю ее. Не стал даже и показывать алмаз. Верней, вынул все-таки и спросил — как ты думаешь, что это? Она сказала — стекляшка.
        Но алмаз теперь надо вернуть. Опять надо мучить Серу.
        17 мая. Вынул Серу из ящика. Поцеловал и прошептал ей на ухо, что она теперь должна положить камень на место. Она пискнула, что ради меня — готова. Опять отнес ее в Эрмитаж, за батарею.
        Меркурий меня разочаровал. Он забросил все и сказал, что на свете есть только две интересные вещи — русский театр середины ХIХ века и алхимия. Хочет производить опыты. Не хватало еще, чтобы гомункул сделал гомункула. Это — дурная бесконечность. Не допущу. Волнуюсь за Серу. Эгоист Меркурий даже не заметил ее исчезновения. Ужасно! Бедная, одинокая, покинутая! Один я люблю ее. Люблю — и подвергаю опасности.
        18 мая. Пришел. Алмаз — на месте. Серы нигде нет. Ходил и звал шепотом: «Сера, Сера!» Все тихо. Никто не откликается. Вдруг откуда-то — кошка, в усах — обрывок Cериной юбочки. И служительница говорит: «Наша-то мышь сегодня спымала. Хлеб свой отрабатывает».
        Мышь! Мышь!

Эпилог

        «...выражение зада, — продолжал Ваня, — оно гораздо личностнее и откровенней выражения лица. По нему легче узнать характер человека. По выражению зада идущего передо мной человека я могу узнать — добрый ли он, злой ли, коварный ли, даже — верующий ли он. Но это уже при некоторой привычке к такого рода наблюдениям. Казалось бы, несколько простых линий, может быть — как раз эта примитивность, в отличие от сложности архитектуры лица, и разоблачительна». Ты согласен?
        Саша задумался.
        — Ты, пожалуй, прав, — сказал он, помолчав. — Вспоминаю теперь, что когда я был в Суворовском у Андрюши, он со мной почти не разговаривал и быстро ушел, я смотрел ему вслед — и, действительно, выражение это, о котором ты говоришь, было у него такое печальное и старческое, что я испугался.
        Ваня думал о чем-то своем.
        — Я тебя давно не видел, — сказал Саша, — как твои изыскания?
        — Всё. Никаких изысканий. Я освободился от этого наваждения. Знаешь, перед тем, как покончить с собой, Креаторов, ну Петя — знаешь?
        — Как, — поразился Саша, — когда? Я ничего не знаю.
        — Да с месяц назад. Он пошел в крематорий, сел там на ступеньки и уколол себя чем-то. Так и умер. После гибели Серы. Гениальный был человек. Но перед смертью подарил мне своих гомункулов и завещал о них заботиться.

        Ну, сначала я и заботился. А потом мне так надоели неотвязные мысли мои о Взрыве, что я, наконец, решился произвести взрыв сам.
        — Как, то есть, сам? — вздрогнул Саша. — Не пугай меня.
        — Я сделал бомбочку с грецкий орех и кинул ее в гомункуловы клетки. Простить себе не могу.
        Помолчали.
        — Все погибли? — спросил Саша.
        — Нет, погиб только Карл. А Меркурий бежал, когда взрывом разнесло клетку, я его так и не нашел.

        — А что же эта... как ее... Клара? — спросил Саша.
        — Клара? Да вон она летает, видишь? Под потолком? На канарейке. Она просила купить ей птичку и летает теперь день и ночь.
        — Она страдала? Из-за Карла?
        — Ничуть. Ни слезинки ни пролила. Она вообще бессердечная. Я, признаюсь тебе, полюбил ее страстно, как никогда никого не любил. Но она совершенно равнодушна ко мне.
        — Ты с ума сошел, — прошептал Саша.
        — Нисколько. То, что я ее люблю, — вполне нормально. А вот она — да — она сумасшедшая. Мало того, что она не любит меня, она еще издевается надо мной постоянно. Вот посмотри.
        Ваня взял книгу и сделал вид, что читает. В то же мгновенье Клара быстро спикировала на канарейке к Ваниной макушке, навертела себе на ручку прядь Ваниных волос, рванула и, хохоча, взвилась к люстре. Ваня застонал и заплакал.
        Саша возмутился и сказал:
        — Давай поймаем ее и четвертуем, — он достал перочинный ножик.
        — Ты что? — даже вскочил Ваня. — Я ведь тебе сказал, что я люблю ее. И надеюсь своим терпением и кротостью образумить ее. Ну ладно, мне некогда — надо пойти купить для Клары птифуров, она только их и ест. Каждый день по часу в очереди стою. Попробуй не купи. Она меня раз подожгла, когда я спал. Она и канарейку скоро замордует.
        Они вышли на улицу. По дороге Саша спросил:
        — Что же сталось с Меркурием?
        — Не знаю, — сказал Ваня задумчиво, — я искал его, но не нашел. Погиб, наверно.

        Нет, он не погиб. Сбежав и вооружившись отломанным взрывной волной кусочком стекла, Меркурий шел по улице вдоль самых домов, чтобы его ненароком не раздавили прохожие. Стеклом он защищался от кошек. А с голубями ел зерно, те принимали его за воробья-вырожденца.
        В некоем здании парадного вида происходило торжественное заседание, доярки, окая, читали отчеты о своих достижениях и что-то обещали. Басили передовики, и вот дали слово очередному такому, но не успел тот даже встать... как вдруг сонный зал услышал писк, неизвестно кем произведенный:
        — Вы не видели Бога? — пищало нечто невидимое на весь зал. — Он с иглой, не видали?
        Вскочивший президиум, пощипывая себя, смотрел на микрофон, около которого никого не было. Правда, что-то скользнуло по нему — не то солнечный зайчик, не то мышка. Никого. Заседание закрылось по техническим причинам, потрясенные доярки, выходя, крестились и говорили друг другу шепотом, что нечистый, видно, не дремлет и что бабушки им о таком рассказывали.
        — Вот он — город-то! — говорили они.
        Безумные блуждания Меркурия кончились тем, что он пробрался в порт, спрятался, что ему было нетрудно, на пароходе, как оказалось — иностранном, и уплыл в дальние страны.
        Говорят, он связался с каким-то матросом, и тот разбогател, показывая Меркурия в балаганах за деньги. Но я этому не верю. Во-первых, Меркурий не знал ни одного иностранного языка (но могут возразить — он способный), во-вторых — длительность его существования, как известно, не так уж велика (но возразят — Креаторов мог ошибиться в расчетах), да и в-третьих, да и в-четвертых... Может, он вообще бессмертный.

        Когда Саша опять пришел к Ване, он застал его стоящим на коленях перед маленькой кукольной кроваткой. Ваня всхлипывал:
        — Она умирает, — сказал он. — У канарейки в полете не выдержало сердце. Она упала, и Клара разбилась. Еще дышит, — сказал Ваня. — Ведь я ей говорил, говорил! — Он массировал ее бедное тельце, капал ей лекарств, но ничего не помогало. Он лег лицом на пол и так лежал. Вдруг Клара открыла глазки, совсем мутные, ручка ее приподнялась, потянулась к Ваниной голове и дернулась. Хотела ли она в последний раз вырвать клок волос или погладить несчастного Ваню и утешить — осталось тайной. Она пискнула и умерла.
        — Я не хочу больше жить и не буду, — твердо сказал Ваня.