ВИД НА СУЩЕСТВОВАНИЕ, ИЛИ ПУТЬ ЧЕРЕЗ КОЛЬЦО
        Об апокатастасии

        Легкий поворот мыслей, и все стало на свои места. Пусть я рискую многим, спасением души, например, — истина дороже. Во всяком случае, объясняет мне многое, что было непонятно.
        Открылся мне новый вид на существование.
        «Боящийся несовершенен в любви».
        Почему в наказании бесами грешников есть как бы оттенок мести, одним злорадством их не объяcнимый? «Лобзанием своим насквозь прожег уста, в предательскую ночь лобзавшие Христа».
        Мне давно уже ясно, что Иисус приходил не только спасения ради человеков, но и нечистых тоже. Во всем Евангелии — от искушения в пустыне до схождения в ад творится битва невидимая с теми, кто некогда были ангелы.
        Мир, как писал Платон, замкнут и сaмодостаточен, питается своим же тлением, своей смертью. Однако он неуничтожим, потому что он внутри вечности и бессмертия, как бы болезнь того и другого, он может только преобразиться, выздороветь. Человеческая история началась с падения «Денницы», «сына зари» и воинств его; падая, они образовали и время, и пространство.
        Почему же и мир был сотворен после этого? Да потому что Бог в милосердии своем дал им возможность спастись и вернуться. Он сотворил человека, через которого и открыт путь спасения.
        Ведь человека нет вообще.
        Человек лишь другое название беса, но имеющий шанс перестать быть бесом, на что, в частности, и дана свобода воли. Нечего брезгливо отмахиваться от этих слов — «черти», «бесы», повторяя всё снова и снова старый грех высокомерия, — все души из одного корня, oни братья ангелов, и если ангелы сострадают, то они-то страдают. Бог сотворил тело человека, поэтому оно — невинно и безгрешно. Не «кожаные ризы» еще, а сияющее астральное тело, форму. Все желания, ведущие ко греху, возникают в душе, а исполняются посредством пассивного, чистого, насилуемого своею же душой тела. Тело — жертва. Какой же дух вдунул в него Господь, какую душу? У Него не было надобности создавать новую душу; духов полон воздух. Но ангела туда вроде бы незачем и не за что вдувать, вгонять. И вот Он взял душу падшую и ее-то вдунул. Ради ее спасения и искупления. Только пройдя через человека, может нечистый дух вернуться, в случае праведной жизни, и пострадав, в сонм светлых.
        Вся мистерия в Раю — это узнавание самого себя Дьяволом и осквернение тела, превращение его в видимое, склонное ко всяким уродствам.
        Людей нет, все мы бесы, но либо отрекшиеся от своего бесовства и жаждущие очистить свою природу, либо наоборот — коснеющие в своей древней гордыне и еще хуже падающие. Можно возразить: «Бесы веруют и трепещут, а многие люди — нет, значит — они не бесы». Но ведь Юнг доказал присутствие во всякой душе, в ее бессознательном, глубокой веры, просто есть верующие, не знающие о своей вере.
        Надо различать демонов живых и тех — рыщущих, старающихся совратить своих братьев, и эти вторые (особенно бесы) стараются с тем большей злобой и завистью, чем ближе живые к спасению. Сонмы падших ангелов сразу же разделились — на покаянных и воинствующих, а «если царство разделилось, как устоять ему». Христос сошел в ад — и положил начало спасению демонов. Он сломал стены тюрьмы, где томились души, жившие на свете, но плененные бесами, не желающими рождаться, принимать на себя этот крест, это испытание.
        Ведь другого пути нет.
        Подвиг Христа еще в том, что Он без необходимости, из одного сострадания сошел в мир, полный бесов (одна Мария вернула себе ангельский чин еще на земле). Вспомните Босха — «Несение Креста», кто окружает Спасителя?
        Злые нерожденные бесы часто пародируют жизнь души с телом, издеваются над нею — вселяясь. Они входят, как сильный разбойник в дом, и выгоняют, измучив, слабого хозяина, и погубляют дом, как это видно в случае со свиньями, а сами остаются невредимы.
        Человек для падших — кольцо, через которое они должны себя продернуть, — иной дороги у них (нас) нет. И пока они (все мы) не пройдем этим путем, как блудные дети к Богу, до тех пор будет время, пространство и смерть. Демоны живые, в смирении и любви — подражайте ангелам.

        УЖАС РОЖДЕНИЯ

        Тех, для кого появление на свет осталось до самой смерти самым сильным переживанием, кто не может опомниться от боли и ужаса рожденья, — не так уж мало. Все, кто спит в позе эмбриона, завернувшись в одеяло с головой, и кого невозможно почти вытащить из этого блаженного состояния, — это они. Кто неспособен прыгнуть в воду и кому неохота выходить из трамвая или троллейбуса, всё бы ехать да ехать. Все они помнят тепло родимого брюха и жуткий метроном материнского сердца. И свое — постукивающее чуть медленнее. Тропики утробы, теплые воды. Одиночество и полное слияние с Другим, неведомым существом.
        Тьма. Мерный стук в ушах, руки натыкаются на влажное, теплое. Скучно становится лежать во чреве, тесно. Тянет, толкает куда-то неведомая сила. Дитя делает судорожное движение к выходу, толкается головой, бьется лбом в неподдающуюся дверь... И всю жизнь жалеет об этом неизбежном прыжке.
        Предстоящая смерть не должна быть страшной, потому что она — точное подобие этого выхода — на новую сцену.
        Надо только довериться.
        Блаженные тропики, где нет никого, кроме тебя.
        Я так боюсь стука собственного сердца.

        ГРИФЕЛЬНАЯ ДОСКА НА ВОДЕ

        В майский день, накануне дня Победы, едва чернобархатные липы развесили легкий зеленый дым над решеткой Летнего сада, в Неву приплыло несколько прекрасных кораблей.
        Крейсера, эсминцы, даже парусник.
        Но ни один из них не пленил меня так, как подводная лодка, чье совершенное дельфинье тело улеглось напротив Сада, и казалось, ее темно-серая дуга всегда была здесь и уже не исчезнет.
        Ее плоская высокая рубка была как грифельная доска, выставленная посреди вод, будто для неких школяров. Но их не было, не было и учителя, летящего по воде Державина, торопящегося начертать на ней свою грифельную оду. И все же, благодаря ей, Нева бежала уже «рекой времен» или той «водой проточной», у которой всегда находятся ученики.
        Эта доска торчала посреди Невы, как вызов, дня три, а потом воды зарубцевались в том месте, где она росла.
        Как и на воздухе не остается шрамов, где только что вдыхала его чья-то душа.

        ИСКУССТВО В ПОСМЕРТНОМ ПРОСТРАНСТВЕ

        Если предположить, что искусство не только человеку нужно (ему, может быть, меньше всего), а что им услаждаются некие высшие силы, то можно себе представить пространство, где нет людей, но есть греческие храмы, готические соборы, даже дома в стиле «модерн», не говоря уж о православных церквах, и деревянных и каменных. Картины, висящие прямо в воздухе мириадами — от фаюмских портретов до... до кого-то еще неведомого, и, конечно, Тициан, Рубенс и Ван Гог.
        Так же и со скульптурой. Где-нибудь на окраине крутится бесконечно кино — Феллини, «Прощай, моя наложница» и мало ли что еще.
        И все это созерцают сосредоточенные ангелы. Конечно, и библиотека. Но во всем один критерий — подлинное, не подделка, ангелы умеют различать — живое, живущее своей жизнью.
        Может быть, там есть и театр, где духи актеров разыгрывают Еврипида или Мольера.
        Но вот тут загвоздка: если духи актеров, то и духи картин, призраки скульптур — всего. А если духи — то неведомо, как выглядят. Какая-то квинтэссенция, некий сок и духи́.
        Преображенная сущность всего.
        В этом элизейском супермузеуме живет все, что имеет свою тайную невидимую форму, в которую и преображается, что может быть развернуто до любой степени материальности и обратно к полной и иной бесплотности.

        ПОЭТИКА ЖИВОГО
        (Allegro moderato)

        Прежде всего — стихотворение (любое поэтическое произведение) должно иметь множество смыслов. В Индии (во времена Калидасы) их насчитывали девять. Их может быть и больше, и последние из них уже вне языка, непереводимы и неведомы самому поэту, но если первые два-три верны и глубоки, то такими же будут и остальные. Автору даже не обязательно догадываться о них, но для читателя они, как покрывала Саломеи, спадают один за другим, и все же последние остаются томяще-недостижимы. Чем вдохновеннее поэт, тем глубже тайные смыслы укореняются в бесконечности. Причем, конечно, в поэзии «смыслы» не есть некие рациональные конструкции, а, скорее, музыкально-пластические и разумные образования, кружащиеся вокруг непостижимого ядра, вроде колец Сатурна.
        Из этого следует, что, в сущности, стихотворение подобно живому существу, тоже состоящему из многих частей. (Да оно и есть живое существо. Вообще, «мертвое» или «живое» есть главный эстетический критерий.) Оно живет своей жизнью даже тогда, когда умирает язык, на котором оно создано. Может быть, оно есть некое маленькое божество, не антропоморфичное, как и сам Господь. (Хотя и сказано: «сотворил Бог человека по образу и подобию», но дальше — «чтобы он владычествовал» — только в этом смысле подобного Богу, а никак не внешним видом и устройством.) Стихи подобны живой конструкции, зданию: они обладают внутренним пространством, где можно гулять, можно внутри них бегать, летать или спать.
        Внутренняя форма стихов может быть предельно простой — как вздох (или выдох). Это труднее всего, таких во всей мировой поэзии считанные, потому что это не выдумаешь. Нарочно не изобретешь и ничего не накрутишь. Или — противоположность — сложная барочная форма, венец которой «визьон-приключение» (термин мой). Когда поэт впадает в некое сверхнатуральное состояние, ему является видение, и дальше оно творит само себя, приключается. Поворачивает, куда хочет. Это две мои любимые формы, в сущности они близки. Всякое творчество «синэргизм» в смысле сотворчества двух сил — разума и вдохновения (говоря грубо), в этих случаях второе преобладает.
        Они суть посредники между разумом и сверхразумным. Стихотворение как некое орудие, инструмент, с помощью которого добывается знание, не могущее быть обретенным иным путем (там, где логика и философия бессильны). Оно запускается в небеса или куда угодно: под кору дерева, под кожу, и, повинуясь уже не воле своего создателя, а собственной внутренней логике и музыке, прихотливо впиваясь в предмет изучения, добывает образ.
        Образ часто непонятен автору. Когда-то я сочинила стихотворение «Зверь-цветок», о человеке расцветающем, из которого вдруг выросли разные цветы. И только недавно меня осенило, что это есть образ расцветшего жезла Ааронова (который в ковчеге расцвел миндалем) — в знак избранничества.
        И поскольку стихотворение живо, постольку оно вибрирует. Это выражается не только в звучании, в игре ритмов, в их перебивах, но, скорее, в столкновении предметов или существ, упомянутых в них, в смысловом контрапункте. Например, в стихотворении О. Мандельштама «Щегол» возникает напряжение при столкновении невольно домысливаемых воронежских степных пространств, вертикали дерева и двух энергетийных точек — глаза щегла и глаза поэта, вибрация их переглядывания. «До чего ты человековит» — мог бы сказать и щегол (в ответ на: «до чего ты щегловит» поэта). Все стихотворение напролет щегол сидит, всматриваясь в человека, человек стоит, вглядываясь в птичий глаз, — и вдруг — в самом конце: «в обе стороны он смотрит — в обе, не посмотрит — улетел» (в обе стороны — в два мира) — вдруг вспархивает, трепет крыльев.
        Где есть борьба смыслов, там и столкновение звука. Поэзия есть способ достичь нематерьяльного (духовного) средствами полуматериальными. Во что одето стихотворение, сразу видно, из какой семьи, на какие средства, так в стихотворении Тютчева (моем любимом) «Вот иду я вдоль большой дороги» в начале стихотворения, когда еще тлеет надежда в ответ на вопрос «видишь ли меня», — преобладают «д», к концу оглушающиеся в «т» — преткновение, безнадежность. Все это стихотворение слабая надежда и — увы! — отчаянье. Этими «т» дан скрытый и безнадежный ответ. Такие простые стихи вообще самые томящие и загадочные.
        И все же для меня предпочтительнее сложная и ломаная, перебивчатая музыка стихов (похожая на музыку начала века, но не впадающая в звуковой распад совсем новейшей). Западная поэзия не смогла найти такую и тупо и покорно, как овца, побрела на бойню верлибра (плохой прозы). Другая крайность — искусственный классицизм. Мое предпочтение — грань между гармонией и додекафонией. Я мечтала найти такой ритм, чтобы он менялся с каждым изменением хода мысли, с каждым новым чувством или ощущением.
        Чем сильнее собственная музыка поэзии, тем меньше она годится для пения. Поэзия отделилась не только от распева внешнего, но и от внешней религии. Она сама в себе и музыка и вера. Поэтическая индивидуальность оставляет свой след на каждом слоге, слове, строчке, это как национальность или возраст.
        Когда-то Пиндар уснул на горе Геликон, родной Музам, и превратился в улей, изо рта его вылетели пчелы. Проснувшись, он стал сочинять стихи. Когда я проснусь, стихи разлетятся, как пчелы, кто куда, гудя и играя, и вполне заменят меня.