В промозглые первые дни весны семьдесят седьмого года я стояла в подвале, в длинной очереди, держа в руках скинутый с плеча рюкзак с бутылками, счастливая уже тем, что, отстояв на улице, попала наконец в этот подвал с низкой, всегда горящей, будто чадящей лампочкой, и думала сразу о двух вещах: что́ я куплю на сданные бутылки — водку или сигарет на неделю («Шипка» по 14 копеек), и, во-вторых, о докладе, который я должна сделать завтра в приватном обществе «Обезьяна». Не помню, как оно началось и почему так было названо (к Ремизову это, во всяком случае, не имело отношения, о его «Обезьянволполе» прочитали мы все уже позже). В нашем обществе все называли себя только кличкой, к примеру: Чита, Кинг-Конг, Оранг и так далее. Собирались раз в две недели, постоянно приходили обезьян пять-шесть, но бывали и случайные. Меня звали сестра Шимп, -анзе отбрасывалось для красоты и лаконичности. Распивались каждый раз выдуманные напитки, тому, кто их придумывал, полагалась награда и почетный титул. То это была водка с изюмом, или она же ярко-зеленая с березовыми почками, то перченое вино. Перед тем как их распить, все терпеливо слушали доклады, их было каждый раз два (и докладчика соответственно два), один о каком-нибудь стихотворении, другой — о каком-нибудь дне в истории, причем день должен был быть таким, что если б его не было, то все в истории пошло бы иначе. Доклады оценивались тайным голосованием: в коробку бросались шнурки от ботинок разных цветов — черные, белые и красные, черные были самые дорогие. Потом они связывались и носились докладчиком на запястье, символизируя обезьяний хвост и место обезьяны в иерархии. Стоя в очереди, я с гордостью думала о том, что в прошлый раз за доклад о дне, когда Наполеон решил идти на Россию, получила почти сплошь черные и что вообще мой богатый хвост был чернее всех.
Суть моего сообщения о Наполеоне состояла в том, что тайным символом его жизни и гарантией безопасности был круг. Пока он находился в круге, вышние силы его хранили. Он родился на острове (то есть в круге), на Эльбе был в изгнании, на острове же умер. Я доказывала, что и все его военные кампании геометрически укладывались в форму круга, он кружил по Европе, как ворон. Первый раз, когда он вырвался из круга, — случилась неудача в Египте, и, наконец, роковой прыжок из круга — в Россию, как камень из пращи. А кружился бы — и ничего бы не было, и не узнал бы, может, что остров св. Елены существует на свете. Геометрия обрекла его, географическая геометрия. Собственно, принцип тут был тот же, что и в докладе, который я как раз обдумывала — о Кузмине. Нахождение тайного знака, стоящего за поэтом или человеком, Рока. В случае Наполеона это был круг, у Кузмина же — вода. (Во всех ее проявлениях: лед, пар, дождь и т. п.) Однажды я набрела мысленно на свой метод и назвала его «интуитивно-механическим», когда путем созерцания внезапно догадываешься об этой тайной вещи и потом уже механически (арифметически) доказываешь частоту ее присутствия. Потом стараешься догадаться — почему она, а не другая. Но это самое трудное и почти невозможное.
Все же и нахождение этой вещи, этого секрета совсем не просто, часто и вообще недостижимо. Это может быть что угодно — от Луны до окурка.
На другой день мы собрались у брата Мака на Шпалерной. Брат Мак был историк и сделал доклад об аресте большевиков, членов Думы. Как ни странно, арест произошел именно в этом доме. Брат Мак вывел всех во двор и показал окно, из которого перед приходом жандармов выпрыгнул Сталин. Видимо, он и выдал всех, под окном не было стражи, как обычно, охранка дала ему возможность бежать, — объяснил брат Мак. Потом мы вернулись, высоко оценили докладчика и выпили. Потом я сделала доклад о воде у Кузмина (см. приложение). Мне задавали вопросы, брат Оранг, длинный и бородатый, спросил: «Что же, ты хочешь сказать, что поэта без скрытого мотива и не бывает?» — «Да, не бывает, — подтвердила я. — Разве у Пушкина, у Гете, у таких всеобъемлющих, у них, может, и нет». — «Ну а, например, у К.?» (Посредственный, но всем хорошо известный поэт.) — «У К.? Ткань». Я взяла с тумбочки маленького казачка, дымившего невесомой трубочкой. Это был условный К. Еще я поставила в ряд крокетные воротца и навесила на них кусочки ткани — от полотна до батиста и, толкая карандашом казачка К., провела его от ткани до ткани (которых у него в стихах множество. О чем он, кстати, не подозревал), цитируя соответствующие места и демонстрируя его путь от грубых телесныx покровов до тонких невесомых, за которыми уже таилось нечто для него страшное, и поэтому он в панике бежал, толкаемый, обратно и прятался под маленькую подушечку. Как обычно, я получила черный хвост с включением белого шнурка. После брат Мак позвал меня на кухню и завел привычный разговор на тему — кто у нас стукач. Это не было манией преследования, увы, просто мы знали, что его не может не быть. Раз есть общество, есть и доносчик. Даже в университетских группах — все знали — полагался один на группу. Брат Мак подозревал тихого, скромного брата Резуса, я иногда с ним соглашалась, но чаще с внутренним ознобом и ужасом сомневалась в брате Кинг-Конге. С дрожью — потому что это было парадоксом и разгадкой детективной мистерии — на кого никто не подумает. Единственным, что внушало подозрение в нем, было постоянное вранье о себе; это, впрочем, немало. Болезненная подозрительность заразила в то время почти всех, но редко она приближала к истине, нас заставляли не верить друг другу. Это было ужасно. Но точно и достоверно стукача знали только сидевшие (кто их выдал). В Германии бывшие диссиденты получили на руки свои дела и читают их с ужасом и умилением. А нам вряд ли суждено увидеть их. Брат Мак, кстати, был через несколько лет арестован за какую-то статью в «Гранях».
Перед уходом, уже в дверях, брат Кинг-Конг спросил, знаю ли я свой тайный мотив. «Нет, и не хочу знать, это опасно и даже убийственно для поэта». — «Ну так погоди, я тебе найду». И правда, через неделю он прочитал большую статью, где доказывал, что это — воронка, в которую автор, кружась, падает. И даже не одна, а две — как пеcочные часы — и через них человек, как песок, перетекает из одного измерения в другое и обратно. Это меня огорчило, но все же воронка была всего лишь побочным мотивом, это меня и спасло.
Наши собрания длились долго, но закончились довольно печально.
Однажды один из братьев, кажется, Лемур, пришел почему-то задолго до начала шимпозиума и принес водку. Когда все обезьяны собрались, я была уже очень пьяная, но опьянение было незаметным для окружающих, а в голове царила пронзительная ясность. В тот вечер, как назло, доклад делал новичок, самолюбивый и малоталантливый. Я принялась задавать ему ехидные вопросы и прерывать чтение смешными, видимо, раз все смеялись, замечаниями. Автор же краснел, бледнел и, вместо того чтоб ответить мне шуткой же, страшно злился.
Наконец меня просили замолчать и дать ему возможность дочитать свое сообщение. Но я не унималась. Тогда брат Оранг сказал мне, что если я не замолчу, то он меня вынесет в другую комнату (что он уже однажды делал). Этого я никак допустить не могла, и, когда он действительно подошел ко мне сзади, я, не глядя, схватила бутылку с вином и, даже не оборачиваясь, сильно, с размаху ударила его, как я думала — в живот. Высокий брат Оранг присел, чтобы поднять меня, и удар пришелся, увы, по голове.
Когда я обернулась, он сидел на корточках, закрыв лицо руками. Потом он сделал движение, будто хочет меня стукнуть, но, вскочив, убежал.
«Однако, сильно вы его», — сказал брат, принесший водку. «Ну да?» — удивилась я. Пошли искать Оранга, его нигде не было, потом нашли его на балконе, две обезьяны вывели его оттуда под руки. Вид его был страшен, он был похож на буддийскую икону из книги Льва Гумилева, с лицом, залитым кровью, он походил на страшного бога смерти Яму.
«Извини, извини», — шептала я. «Уйди, только уйди», — отвечал Оранг. Его отвезли в травмпункт. Я думала, что он там расскажет, как все произошло, и меня арестуют. Я звонила Рите (покойной жене Лени Аронзона) и просила ее взять мою собачку, если меня повяжут. Но Оранг, как потом выяснилось, благородно соврал, что на него напали на улице.
Через несколько месяцев только легкий шрам на переносице напоминал об этом несчастном случае.
Обезьяны собирались еще пару раз, но тень несчастного случая омрачала наши собрания, и на этом они прекратились.
Приложение:
ВОДА — УБИЙЦА И СПАСИТЕЛЬ
(Доклад, прочитанный на шимпозиуме в апреле 77-го года)
Таинственна связь между поэтом и стихией. Как таинственна она между ореховым прутом и источником. Таинственна — потому что — бессознательна, потому что стихия выбирает себе поэта, а не поэт стихию. Он может прожить жизнь и умереть, не узнав, что все его существо, каждый атом его крови отзывались на ее приказы, что ритм его стихов зависел от ее движений, что он сам был ею. Одержимый не знает, чем он одержим. Кузмину заклинатель сказал бы: «Ты одержим духом Воды».
Для Кузмина потоп не кончался. С самого начала и до конца жизни — одна вода кругом. Названия книг (первых): «Сети», «Осенние озера», (последней) «Форель разбивает лед». Вода во всех видах (лед, пар, гладь морская, речная) и всё к ней относящееся: рыбы, сети, пароходы. В каждом стихотворении она, в блюдечке ли с чаем, в котором отражается Фудзияма, в луже, пруде, море, океане.
Пишет ли он о любви: «любви безбрежные моря», о весне: «с весенним шумом половодья», о желании умереть: «я бы себя утопил» («Смерть Антиноя»):
О желании уверовать (обращаясь к Христу):
Италия для него (не Венеция только): «ворожея зыбей зеленых».
Должно быть, он тонул в младенчестве. Влечение к воде и ужас к ней, ненависть.
Навязчиво-любимые герои (с первых же книг или строк): знаменитые утопленники — Озирис и, прежде всего, Антиной.
Неявный герой «Александрийских песен» — Антиной.
Бог тот, кто утонул. Вода сообщает божественность. Утопленник и рыбы — основные герои (явные или скрытые) его стихов.
Почему именно он, поклонник Озириса и Антиноя, воспевший их, как уже говорилось, с первых же строк, оказался свидетелем гибели от воды другого знаменитого утопшего — Сапунова в 12-м году, соседа его по лодке, которая перевернулась?
Так и слышишь демонический хохоток, переходящий в утробное всхлипывание — финских волн в час отлива, заманивающих в даль. Обручение с водой через смерть.
Он видит мир не как библейский дух, парящий над водами, скорее как индийское божество, лежащее на дне Океана в зародыше цветка: «Солнце аквамарином, и птиц скороходом — тень».
Но не из глуби, а почти на грани воды и воздуха, перейти которую рыба хочет. Она хочет (мотив «Форели») разбить лед, разбить стекло аквариума. Такое желание кажется нелепым. Переход из воды в воздyх — смерть для рыбы. Но это только кажется. Рыба чувствует, что станет лодкой. Воздух (по Кузмину) — та же вода, но более легкая, более духовная.
«Ах, неба высь — лишь глубь бездонная!»
Умереть для воды и родиться для воздуха, он тоже вода в своем роде. Из тяжести воды — в легкость, в праздничность, которая доступна и здесь иногда, но редко.
Ключ к пониманию этого — стихотворение «София» из книги «Нездешние (подводные, надводные?) вечера». В нем описывается схoждение Софии в мир, она становится землей, миром:
До этого она принадлежала воде (была лодкой).
Вода стала всем. То есть небесная вода стала всем, в том числе и грубой «нагорной» водою. А если можно сойти вниз, то можно — тем же путeм и подняться, снова стать небесной водой. В чем и состоит трудно достижимая цель. Воздух отбрасывает назад слишком земных и тяжелых.
Итак, для рыбы есть два пути (рыба, понятно, символ): первый — жить как жила в воде, второй: броситься в воздух и умереть, вернувшись в родную небесную воду. Но возможен и третий выход: прыгнуть в воздух и снова вернуться в воду, но уже другим — преображенным, преломленным в воздухе, как луч. Именно это происходит с героями поэм «Для Августа» и «Форель разбивает лед». Эдвин Грей (будущий утопленник-рыба) ушел в моря и, конечно, не вернулся, не мог (по Кузмину) вернуться. Вода ведь гибельная стихия. И все же возвращается — призраком, оборотнем, одетый в тело другого, в чужую чешую. Душа, отброшенная назад, ужасная в своей искаженности. (Чешуя, кстати, тоже важна у Кузмина. В стихотворении «Рыба апостол, уверовавший»:
Душа была рыбой. Золотая чешуя — это все, что осталось от старой души.)
* * *
В «Александрийских песнях» говорится: «Не напрасно мы риторов читали и всё можем толковать седмиобразно». У Кyзмина, по меньшей мере, три смысла, три аспекта воды и четыре — рыбы.
Вода: 1) Жизнь как существование в глубине, на дне. 2) Вечная жизнь в выси, София, горняя вода. 3) Видимость жизни, полужизнь — возвращение двойника, отброшенного в воду ╧1, не сумевшего войти в воду ╧2.
Рыба: 1) Соответственно — человек (под водой), рыба в воде ╧1. 2) Лодка над водой — святой, блаженный. 3) Отброшенный от грани миров двойник, оборотень, одетый в чужую чешую. 4) Рыба внутри рыбы (человека) — эротизм, чувственность.
* * *
В поэмах «Форель разбивает лед» и «Для Августа» тема воды находит новое развитие. Главная идея — «триумф Нептуна» — иллюзорность земной любви, неопределенность ее предмета. Любовь к двойникам. Эти поэмы — двойники, хоть автор и разделил их в книге, обе 27-го года и сюжет, подоплека у них одна.
Любовник уезжает за море (как и Эдвин Грей), это значит (для Кузмина) — навеки, но друг чудесным образом посылает своего двойника, которого герой любит как некую метаморфозу первого, как оборотня. Они вместе решают уехать, но едва они ступают на корабль, то есть в воду, — любовь уходит, чтобы снова появиться на суше. На корабле они встречают прежнего любовника героя, изменившего со «стариком», но мнимость любви возвращается, и он сразу же швыряет «старика» за борт. Все, что в воде, уже не спасется, не выплывет. Кого же любит герой? Вода так все преобразила и изломала, что уже не поймешь.
Похожее происходит и в «Форели». Ее «шкаф» — это «скандальный дом» в «Для Августа». Вакхический «триумф Нептуна» — это поражение Софии, триумф взбаламученной воды, делающий все, даже любовь, призрачным. Никто не погиб, и все встретились cнова, но другими — отраженными, отброшенными, не принятыми Софией.
У Креста стоит Венера,
Очи томно кружатся,
По морю дымятся флоты,
Птичек мартовских полеты
Раздробила лужица.
И Венера, и рыба, и поруганная София хотят проделать обратный путь — вверх, из мира отражений.
Все эти темы находят разрешение в «Лазаре».
Итак, очевидно, что Кузмин, о чем бы он ни писал, писал о воде и выстроил, не подозревая об этом, стройную аквиальную систему, философию воды. Он был горлом этой стихии, связь поэта и стихии, как уже говорилось, таинственна.
ОТ ИМЕНИ ЗЕРКАЛА
(Доклад о Фете, прочитанный на шимпозиуме в 78-м году)
Некая конференция. На трибуну выходит Зеркало. Смотрит в зал. Поспешно загораживается портретом Фета.
Зеркало: Вот предыдущий оратор говорил тут очень интересно о Фете. О том, что Фет ушами видит, глазами слышит, запах щупает, о смешении чувств и о многом другом.
Я же буду говорить сугубо со своей личной точки зрения, если зеркалу позволено так выразиться. Я буду кратким.
Может быть, вы упрекнете меня в мании величия, но я скажу: главная тема Фета — брошенное зеркало. Сам он в зеркало смотреться не желал. Почему? Об этом позднее. Он его отбросил, но не мог отвести от него глаз и смотрел, что оно отражает. А что может отражать брошенное, лежащее навзничь зеркало? Небо, тучи и звезды. (Тучи — они же облака.) Часто его интересовали не они, а их отражение в пруду, в озере, в естественном зеркале.
(И еще бесчисленные перечисления звезд и облаков, или, вернее, их отражений.)
Любимое слово — «отблеск». Даже город кажется ему отражением, всюду в небесах мерещатся ему отражения города.
Вон там на заре растянулся
Причудливый хор облаков:
Всё будто бы кровли, да стены,
Да ряд золотых куполов.
То будто бы белый мой город,
Мой город знакомый, родной,
Высоко на розовом небе
Над темной уснувшей землей...
Почему он сам не хочет смотреться в зеркало, как, например, Достоевский? Только ли потому, что он сам — некое чувственное, раздраженное зеркало? Тут возникает ассоциация (хихикает). Кто, кроме зеркала, сказал бы о себе:
Я не хочу сказать, что он был плоским. Вот уж нет! В зеркале — таинственная глубина. Но оно не допускает до своей глубины мир. Оно его отдает, отбивает назад. Вот ты на меня смотришь (отодвигает портрет и отражает зал), а вот тебя нет (опять закрывается портретом). И в любви он таков. А что видит зеркало во тьме? Себя? Но я отвлекаюсь.
Фет осознавал себя как зеркало.
Вот, например: стихотворение «Что за ночь». Пока «безотраден сумрак ночи был — ты ждала, ты жаждала признанья, я молчал, тебя я не любил» — естественно, потому что отражал безотрадность и мрак. Зеркало во мраке — двойной мрак. Но вот теперь — «что за ночь! Прозрачный воздух скован, над землей клубится аромат» и т. д. «O, теперь (sic!) я счастлив, я взволнован, вот теперь я высказаться рад» — всё по тому же закону отражения.
Возьмем другое стихотворение. «Зеркало в зеркало с трепетным лепетом я при свечах навела» — и что увидела: что-то давящее белое, мохнатое с оловянными глазами. Вот почему он не смотрится в зеркало! Он чувствовал заранее, что увидит мохнатое чудовище, живущее под aмальгамой. Самого себя — в зазеркальной глубине. Зеркало в зеркало — это нельзя, это страшно. Потому он зеркало отбросил и старался в него не смотреться, а только следить, что отражается в нем. А то можно еще увидеть чудовище и в нем узнать — себя!
Он не хотел видеть себя внутреннего, а только внешнего. Сколько телодвижений и действий в его стихах. «Я» в них — часть внешнего мира, я — сирень, я — весна, я — пчела, я — все-все-все. Он чуток к внешнему, чтобы не слышать ужаса внутри, и потому гениально сверхъестественно чуток.
И гениально поверхностен. Только бы не царапнуть амальгаму. А еще страшнее — разбить зеркало. «Вот понеслась и зачертила, и страшно, чтобы гладь стекла стихии чуждой не схватила молниевидного крыла». Всё. Можете уже аплодировать.
Послесловие
Однажды зимой на морозе, возвращаясь откуда-то, у нас в Ротах я увидела прыгавшую в окне тень большой обезьяны. Хвост крючком, взад-вперед, она все металась за занавесками, под башенкой. Но это чересчур символично.
Однако жизнь странна. Едва я закончила перепечатывать это сочинение и вышла на улицу, жалея о былой живости, как увидела на углу небольшую толпу детей. Они смотрели на маленькую квадратную (верней, кубическую) обезьянку. Дама прогуливала ее на поводке. Обезьянка, пепельно-серая, лысеющая, прыгнула на кусты сирени и покачала их, а потом обернулась и посмотрела на меня крохотными золотыми глазами.
Я пришла домой и включила радио, там пели песню: «Хэлло, мистер манки». Это уже походило на наваждение. Умершая во мне сестра Шимп, слабо шевельнув хвостом, повторила — прощай, мисс, мистер манки.
1996
Продолжение книги
|
