1

        В начале двадцатых годов маленькая ученая экспедиция, теряя людей и животных, пробиралась по горным тропам к Лхасе. Туда почти никогда не пускали европейцев. Но Гомбоджаб Чибиков, глава этой миссии, имел при себе официальные бумаги из Москвы и еще тайные из Петербурга и потому надеялся, что их пустят. Но все получилось еще легче, чем он думал. Двое лам в остроконечных шляпах, едва взглянув в лицо Чибикову, — тут же открыли дорогу в священный город.
        Ламы и дальше расступались перед ним, как Чермное море, хотя их море было шафрановое. Чибиков склонил голову перед Далай-ламой, и тот возложил три пальца ему на главу. Далай-лама ожег Чибикова всей страшной живой глубиной своих глаз и передал ему послание одному лицу в Петербурге и подарки властителям далекой-далекой земли, где, однако, выстроился подвластный ему храм. Чибиков хорошо знал Хамбо-ламу (настоятеля) этого храма Дорджиева и передал от него нижайший поклон.
        Когда Чибиков со свитой спускался по ступеням отвесного дворца, к нему привязались двое надоедливых лам неизвестной степени посвящения. Они кружили вокруг него, возбужденно перешептываясь и поглядывая на его голову. Что-то считали на пальцах.
        Когда караван был уже в пустыне, на горизонте возникли и уже не исчезали два всадника. За Уралом на маленькой станции Чибиков вышел из поезда подышать и увидел, как вдоль вагона шмыгнули две фигуры в желтых халатах. Это были те самые ламы с лестницы.
        Душной вагонной ночью Чибиков спал, прижавшись лицом к свернутому пальто, как вдруг проснулся от легкого поглаживания по затылку. Снится, наверно, подумал он. Но когда оглянулся, увидел исчезающую в дверях быструю тень. Померещилось, верно.
        В Петербурге Чибиков передал все послания, побывал в храме в Старой деревне, поговорил с Хамбо-ламой и принялся писать книгу о своих странствиях. Он торопился, ему стало казаться, что жизнь скоро кончится, хоть он и не был еще стар. Однажды ночью он подошел к окну и через узкий свой переулок увидел прижавшиеся к стеклу лица тех неотвязных лам. Все чаще стал он встречать их теперь: то в лавке, то у дверей библиотеки.
        Случилось: в недобрых сумерках обезумевшая лошадь боком налетела на Чибикова. Он успел только подумать, что вот сейчас так просто, буднично, грубо лошадью все кончится. Никого не успел вспомнить и чаял уже с берега Фонтанки переселиться в один из десяти миров. Увидел на мгновенье золотой лик Будды. Но гнедая вдруг качнулась и захрипела. Человек в коричневом халате повис на ее взмыленной шее. И скрылся. Народ кругом хвалил расторопного татарина. А жизнь пошла по-старому. Чибиков сочинял отчеты и доклады, но вдруг стал чахнуть и умер внезапно. Тело оставили лежать на большом столе посреди комнаты. Когда утром пришли за ним — головы не было. Все терялись в догадках, кому она, бедная, понадобилась, так и похоронили без нее.
        Но не пропала голова, а таинственно совершила в узелке обратный длинный путь в Тибет. Ей повезло: она стала священной чашей — габалой. В праздники лама брал ее, окованную серебром, в руки, пел заклинания и брызгал из нее кровью в костер.
        Петербургский Хамбо-лама Агван Дорджиев знал эту тайну. Однажды общий их с Чибиковым друг пожалел в разговоре пропавшую голову. «Что ты, — ответил Дорджиев, — у него же была габала. Это признак такой избранности. Это — редкость и счастье».
        Он рассказал: габала — это особая форма черепа, одна на миллион. У нее много признаков. Две макушки, например, незаросший родничок, и много еще невидимых глазу, как знак «вачир» на темени. Распознать ее носителя при жизни могут только особые ламы, обучающиеся этому много лет. И когда найдут такого человека, то уже не отпустят его, ходят за ним до смерти. А потом крадут ее, и она служит Богу. Душе от этого — блаженное перерождение.

        2

        Завиваясь в веревочку, вкось окна шел снег. Но тротуар был черен. В окнах напротив мелькали тени, девушка склонилась над шитьем. Иногда она сидит так до утра. В смутном небе таилась Полярная звезда, но я подняла глаза на нее, я знаю, где она — всегда ровно посередине окна моей комнаты. Вдруг загудел звонок.
        За дверью стоял Витя (длинный юноша, молодой поэт) в светлой женской шубке и плакал.
        — Что с вами?
        Он рассказал, что у него случился припадок на улице, он упал. Мимо проезжали новые русские на «мерседесе». Оттуда вышла женщина и укрыла его шубкой, они уехали. Он полежал, а потом какая-то сила перенесла его к моему дому.
        Он сидел в моей комнате напротив икон и по-птичьи пугливо озирался. И впрямь вдруг сухо щелкнуло что-то рядом. Витя уже не плакал, а смотрел куда-то мне за спину. В шубке и платочке, повязанном по-пиратски, он глядел девушкой из терема. (Он никогда не снимал платочка, один только раз он пришел без него, и я подумала в первый момент, что он постригся.)
        — У вас за спиной ходят, — вдруг сказал он спокойно. — Кто?
        Я обернулась и ничего не увидела, только озноб пробежал по затылку да что-то скрипнуло громко за плечом.
        Витя ровным голосом продолжал: они ходят навстречу друг другу у вас за спиной.
        — Да кто? — спрашивала я, как слепая.
        — Монголы. Они в синих халатах, и в руках у них сабли. — Лицо его побелело, а глаза позолотились. — Будто сторожат.
        — Чего ж меня сторожить? Монголам?
        С некоторым ужасом я вспомнила о Чибиковых сторожах. Вскоре Витя ушел.
        Да, впрямь, у меня две макушки и незаросший родничок, но это еще далеко не все, что требуется для габалы. При жизни ненужная худшая часть ее (подставка ееная) должна иметь три свойства: 1) абсолютную невинность, 2) умереть ненасильственной смертью, 3) не убить ни единого животного. Второе и третье не перевесят первого, я могу быть спокойна за свою голову.
        Не выслеживают ее невидимые стражи, не закуют мою черепушку в серебро, не нальют темный чай или кровь с вином в бывшее мысленное пространство, не будут брызгать из дома вдохновения и жалости в трещащий костер и на бездыханные жертвы.
        Прошел почти год. Снова Витя, теперь уже здоровый и спокойный, сидел на том же месте. Но вдруг, прочтя мне новое стихотворение, взглянул опять мне за спину и так же ровно, как тогда, сказал:
        — Опять ходят. Другие.
        И, резко откинувшись, внезапно упал вместе со стулом назад наотмашь, головой об пол. И потерял сознание. Несколько секунд он лежал бездыханный боком у книжной полки.
        Я стала собирать рассыпавшиеся книги, не зная в растерянности — как приводить его в чувство. Вдруг у него припадок? Но нет. Он быстро пришел в себя, быстро сел на свое место. И очень трезво рассказал, что увидел на этот раз ангелов в темных одеждах со свечами. Они шли медленно, как те монголы, навстречу друг другу. Когда они сошлись у портрета Цветаевой в книжном шкафу, то свечи будто вспыхнули, портрет осветился, и дальше он не помнит.
        — Что-то беспокойно у вас. Вы берегитесь.
        Через два дня на Измайловском проспекте меня сбила машина. Когда я летела вверх, падая на рельсы, время как будто заключилось в чечевицу, в мандорлу, как изображают на иконах, в своего рода родильный мешок. Там оно еле тянулось, и я долго думала, что вот сейчас будет удар, а потом — новое. О Боге я вспомнила перед ударом, но все осталось по-старому.
        Когда я сидела на рельсах, прижимая руки к окровавленной голове и думая, что я умираю, мимо прошел человек, похожий на татарина, и, поглядев мне в глаза, отрицательно покачал головой.
        Номер машины, сбившей меня, оказался 6336. На пространстве четырех цифр нагляднее не изобразишь Антихристово число.
        Что до меня Антихристу? — думала я уже дома, насколько могла еще думать. Вдруг с полки слетел листок, это было мое стихотворение «Предвещание Люциферу». Так все сошлось — как не бывает, как не до́лжно. Это стихотворение, мне казалось, должно было скорее льстить Проклятому, поскольку там развивалась моя старая (и не только моя, но и Оригенова) идея о спасении всех существ в конце концов (в самом конце концов) — даже и Враг человечества спасется. Но прежде должен, говорится в стихотворении, пролезть через ледяной зеленый крест. Мысли мои мешались. Насильственной смертью я не умерла, животных не убивала, и кто знает, может, я и невинна. Жалкое уличное происшествие превратилось в моей больной голове в битву Люцифера и страшных монголов. Они будто отнимали друг у друга мою габалу, как нищие чашку с подаянием.

        9 декабря 1996