Предисловие Игоря Сида. М.: Новое литературное обозрение, 2003. – Серия "Поэзия русской диаспоры". ISBN 5-86793-263-X С.5-21.

ВЫПАСТЬ ИЗ НЕСЛЫХАННОЙ ПРОСТОТЫ

        В эссе поэта Андрея Полякова, опубликованном в конце 90-х в "Русском журнале", упоминается полузабытый эпизод, уже скорее апокриф, недавней отечественной истории, хронологически прямо предшествовавший рождению А.П. в городе Симферополе. Если изложенное – не преимущественно домысел автора или цитируемых им публицистов, убедительно объясняются некоторые детали творческой биографии самого стихотворца.
        Летом 1968 года в Нижнегорском районе Крыма, в рамках планового хозяйства общественной гигиены, разоблачена очередная религиозная секта. Почти не отражавшиеся, разумеется, в прессе события оставили после себя – с детства памятный нам, крымским литераторам – шлейф сплетен и кривотолков, но также и любовь к сплетням и кривотолкам. А.П. распространяется о важной роли, которую в обрядах секты якобы играли книги и тексты, и как-то обыгрывалась история русской литературы. На самом деле в семье директора средней школы Геннадия Петровича и профессора биологии Медицинского института Эммы Георгиевны Поляковых, конечно, не знали или старались не знать подробностей случившегося, а когда подрастающий сын задавал конкретные вопросы, разговор переводился на более актуальные темы истории средневековой и античной. Так апофатически поощрялась тяга к запретному, к потаённой, оборотной стороне родной словесности и в то же время к её, словесности, сакрализации. Даже если изобличённого культа Матушки-речи не было, его следовало бы придумать.
        В 80-е, в бытность студентом университета Андрей Поляков, для товарищей "Поль" – лидер-вокалист и текстовик самой яркой тогда на полуострове рок-группы "Воздух", зиждущей, ещё до всех методических публикаций про постмодернизм, словесную канву своих ритм-энд-блюзов на зловеще обыгрываемых цитатах из классиков худлита и марксизма. Горазд зашкаливать центонный громобой, как напишет А.П. через полтора десятка лет по другому, вероятно, поводу.
        Наблюдая в течение всего этого периода развитие, восхитительно протеическое, поляковской поэтики, автор данных строк особо выделяет необщепринятую направленность изменений – как бы "обратную эволюцию". В поэзии, как правило, мы имеем дело с трансмутациями "от сложного к простому": начиная в юности с экспериментаторства и изысков, пииты с возрастом приходят к традиционной стилистике и классическим формам, – как принято считать,  у с п о к а и в а я с ь  и  м у д р е я.  Здесь случай (пока что) совершенно противоположный. Так, ещё старшеклассником Поляков был напечатан в переводе в греческом литературном журнале православной, очень похоже, ориентации; припоминаются рационально-эмотивные дольники: "не снимайте Христа с креста" и т.п. В дальнейшем он, натурально, стыдится детских виршей и отказывается с ними идентифицироваться. Но именно благодаря их доступности и красочности, умноженным на ритмический накат и внятный нравственный императив (коий быстро и бесследно рассосётся), А.П. обладал в простодушно-восторженном крымском литсообществе исходно максимальным авторитетом, статусом средним между wunder-kind и super-star. (Факт. В год окончания 22-летним Поляковым университета керченский журналист и любитель поэзии, член областной литстудии, торжественно передаёт мне на хранение пухлую папку его школьных и студенческих стихов, бережно собранных великовозрастным иногородним фанатом как итог десяти лет в литературе.) В текстуальном плане лета эти прошли под знаком "высокой риторики" (автодефиниция) и следовых эффектов изжитого пубертатного увлечения Бродским. Диплом на филфаке защищён – вероятно, один из первых в стране – по Мандельштаму, "Античные реминисценции в раннем творчестве...".
        В первую трудовую пятилетку на А.П. обрушиваются разнообразные эсхато- и демонологические впечатления от работы на редакторском и журналистском поприще, и личное знакомство – на фестивалях в Москве и Боспорских форумах современной культуры в Керчи – с рядом важных для него современных авторов, от Льва Рубинштейна и Михаила Сухотина до Виктора Куллэ и Михаила Лаптева. Последний инициирует в 1992-м, вскладчину с А.П. и автором этих строк, учреждение поэтической группы "Полуостров", в орбиту коей втягиваются вскоре москвичи Николай Звягинцев и Мария Максимова. Влияние всех этих интеракций на поэтику Полякова – тема для объёмных исследований, но главное, что далее оная поэтика никогда уже не ассоциируется с какой-либо одной готовальней художественных средств. Гораздо удобнее было бы, наоборот, говорить о нескольких Поляковых.

БУКВОКЛАДБИЩЕ И ПРОКРУСТИКА

        В текстах первой книжки "Epistulae ex Ponto" ("Письма с Понта"), вышедшей в Крыму в 1995-м, критиками усмотрена и одобрена близость к стилистике "Московского времени". С другой стороны, "их можно было бы принять за поздний извод "ленинградской школы" – подмечает в похвальной статье Михаил Айзенберг. Но в сборнике уже угадывается эмбрион (вибрион?) дальнейших трансмутаций. В "Стихах А.К." впервые скромно проглядывает то, что позднее, когда оно распустится махровым цветом, Дмитрий Кузьмин метко пригвоздит термином "аграмматизм": "(...) вкус / пыли у наших губ. Уксус клятва? Укус / клятва? клятву забудь клятва? Чернозём чернозём?.."
        Там же присутствует окказионализм буквокладбище, едва ли не в гранках вставленный автором вместо морально устаревшего буквопастбища. Это позже явятся страшные буквомечи и редкие буквокрюки, и вукбы на мубажке, и даже женовоздух, и темножужжание слов, а пока можно только предугадывать, что сему стихотворцу скоро будут справедливо инкриминировать не только переплавку русского синтаксиса, но и кипячение словарной жижи, и трансгенные операции с самим корнесловием.
        Некстати всплывает роман Станислава Лема "Эдем". Компьютер землян, обслуживая контакт с жителем свежеоткрытой планеты, не дюжит передать чуждую мысль предписанной родной речью. И на ходу генерятся словесные химеры и неологизмы: гневисть, центросамотяг, самуцеление, прокрустика (NB! компьютер тоже классически образован). Соблазн: трактовать работу поэта-новатора как предупредительный сервис, превентивную меру накануне глобальных контактов или катастроф (что, видимо, одно и то же). Ох, оставим.
        Вскользь уже упоминалась замена Поляковым слов в старом тексте. И вот к середине 90-х, вместе с растущим уклонением в сторону более раскованного и рискованного синтаксиса, менее ожиданных словосочетаний и всевозможного обогащения словаря, А.П. лихорадочно правит в согласии с новым дискурсом и многие прежние, даже публиковавшиеся стихи.
        Смена, в давно сложившихся текстах, слов и синтагм на эквиритмические, но сильно не совпадающие по значению выглядела как уловка, как род самозащиты – от лобовых интерпретаций, от разочарования в себе? (Самое место сморозить банальность о том, что в динамичном современном мире остаться собою можно, лишь самому меняясь, – желательно с упреждением. Тот-же-самый-ты в новом контексте – это вот именно что уже не ты, и т.п.) Намеренное затемнение смысла стиха, словно окон здания в ожидании бомбардировки. Но взгляд изнутри текста, вопреки и согласно замыслу, оборачивался открытием и просветлением. От новой редактуры у читателя захватывало дух: привычная настенная картинка поэтических образов превращалась в распахнутое окно с панорамой и перспективой. Скажем, в строках "Отражение праздника в чёрном стекле, / разлинованный вдоль канцелярский товар..." с полузаметной подменой соответствующих слов на "продолжение" и "вдаль" из рамы сразу плыл сквозняк тридцатого этажа...
        Среди радикальных литературных экспериментов Полякова тех лет любопытна попытка соавторства в стихах. Концепция, давно висевшая в воздухе, была замыслена совместно с коллегой, в дальнейшем не решившимся на её реализацию. Тогда А.П. исполнил проект с другим соавтором – наиболее, с явным отрывом, талантливым среди колготевшего вокруг молодняка. Продукт, небольшой стихотворный цикл, был обнародован и имел даже положительный резонанс, однако и Полякову, и соглядатаю – автору данных строк – продемонстрировал бесплодность затеи. Тексты подтверждали и мастерство, и одарённость соавторов, но отсутствовало что-то единое, трудноуловимое, без которого...
        Сборник "Орфографический минимум", вышедший в "Пушкинском фонде" в 2001 году, открывается одноимённым стихотворением, вобравшим в себя все основные странности нового Полякова. А.П. образца 1986-го или даже 1991-го года вполне счёл бы эту вещь вычурной головоломкой. Она снабжена адресацией поэту и эксперту Ивану Ахметьеву, – вероятно, уже после того, как тот публично назвал её "первым русским стихом XXI века".
        Резонно предположить, что смена творческих методов как-либо коррелирует у поэта с эволюцией его, как выражался Блок, "длинной фанатической мысли о мире". Продолжительное наружное наблюдение позволяет вычленить у А.П. нечто подобное. Различима цепь неких генеральных идей, сквозивших у Полякова в разные годы в текстах и во внешней жизни. Это идефиксы: Мессиджа (с конца 80-х, т.е. термин, понятно, вводится задним числом); Огня (с середины 90-х); Куннилингуса (с конца 90-х).
        Первый концепт, – Мессидж, Послание, Весть – без сомнения, наследие юношеской захваченности идеями христианства. Ангелы (гр. Aggelos "Вестник"), стройнокрылые существа – постоянные персонажи ранних стихов. Судьба поэта как целостное послание человечеству, Господу, urbi et orbi. "...Замертво пой / то зерном неподвижным, то пулей, спешащей в затылок". И наоборот, "наутро пойми торопливый укол / в предсердиях левом и правом": жизнь как шифрограмма, в смысл которой абсолютно необходимо успеть вникнуть.
        Пиком поведенческого проявления этой идеологии можно считать инициированный Поляковым на втором Боспорском форуме хэппенинг "Бутылочная почта". Опустошённые боспоритами винные сосуды напрашивались на прощальный акт. Под дудку одного выдумщика три десятка писателей опустили свои послания потомкам в дубовую бочку (в последний момент по-диогеновски экологично заменившую собой бутылки), и та, кувыркаясь, полетела в волны Эвксинского Понта.

ПИРОМАНИЯ

        "...Нам и в зловещие школьные годы пиротехнический роман халифа Хуссейна с Александрийской библиотекой казался куда более удачным вариантом развития нарративных отношений, чем липкие шашни Антония и Клеопатры..." Любимая цитата из либретто поляковского "пироперформанса" на третьем Боспорском форуме, имевшего гипнотизирующее заглавие "Орфей: его тень, двойник и чучело. Глоссематическая модель лирической оппозиции и проблема автора в дескриптивной семиотике поэтического текста". Облачённый в балахон и какую-то дервишью, бедную тюбетейку, полупростуженный А.П. прохрипел всё с листа и, чиркнув спичкой, спалил, обжигаясь, оный лист на глазах замершей аудитории. Зрители/слушатели всегда реагируют на его выступления очень эмоционально; тогда они долго были подавлены, словно стали свидетелями самосожжения.
        Тема огня для литератора гутенберговской эпохи (безусловно ещё не завершившейся к лету 1995 года) неизбежно связана с суицидальным или мартирологическим началом. Для Полякова в тот период это было верно вдвойне.
        В 1993 году, незадолго до вхождения в "Полуостров" Марии Максимовой, мы задумались о природе различий между авторскими интенциями четырёх, на тот момент, членов группы. Индивидуальные черты эти чётко совпали с классическими "природными стихиями", соответственно: Лаптев – Огонь, Звягинцев – Воздух, Сид – Земля и А.П. – Вода. Да и понятия, связанные со "своей" стихией, в творчестве каждого, вплоть до названий произведений и книг, наглядно преобладали. Зияло отсутствие пятого, надприродного или внесистемного элемента – Эфира, что и было восполнено инкорпорированием Максимовой, автора очень близкого нам по эстетике и мироощущению. Ни к чему не обязывающие умственные построения, как мне кажется, что-то дали каждому из нас. Каждый стал ещё больше самим собой.
        Водная стихия проявлялась у А.П., разумеется, не на примитивном уровне типа "водянистости" письма, но (экзерсис для юного концептуалиста!) – в текучести сюжета, "бездонности" образов, способности текста отражать в себе – или растворять – чужое, и пр. Заглавия вещей: "Севастополь размытый, нечёткая Керчь...", "Без заварки крутой кипяток...", "Загляделся в стакан нерадивый школяр...", "Книга воды" и т.д. Сквозные сравнения типа: "Здесь Греция, как чёрная вода, / в косматой скифа булькает гортани...".
        Но вот в декабре 1994-го умирает после тяжёлой болезни Михаил Лаптев. Его смерть не только потрясла нас, но и... как бы это выразить? – озадачила. Мы видели Мишу лучшим из нас. В честь него в шутку называли друг друга, и даже своих девушек и жён – "Михайла" (эпоним из шуточного же Гимна группы "Полуостров" на слова из Лаптева). Мне, скажем, ничего не стоило прочесть подряд наизусть полсотни его стихотворений. И уход его словно обязывал нас к чему-то.
        Поль, всё время думавший о Лаптеве и посвятивший ему в разное время несколько произведений ("Но Миша – тенью брата или братом – / бьёт алфавит над городом квадратом!"), догадался первым. "Если верно разделение стихий между нами, – сказал он, – значит, оставшиеся должны взять себе часть его огня". Прав он был или нет, но я утверждаю, что с 1995 года именно в поляковской поэтике всё шире проявляются особенности, которые ранее у Лаптева мы традиционно связывали с понятием Огня. Рвущийся, местами пляшущий синтаксис, расплавленная пунктуация, переплавленные слова. Ощущение вспыхивающего вдоль тротуара от варварской спички тополиного пуха. (Лёгкость, невесомость этого пламени – иной природы, скорее влияние Звягинцева, но это немалый отдельный разговор.) Гипотеза вполне антинаучная, но: одна из главных поляковских трансмутаций для меня имеет однозначную подоплёку.
        "Пожары, книги... Эт' хорошо!" – в какой-то год Поляков частенько бормотал, куря на балконе или моя посуду, эту цитату, кажется, из "Египетской марки". Редакторствуя в "Таврических ведомостях", ввёл новостную рубрику про пожары на полуострове: "ГОРИМ!" Отметим, что в самом первом его посвящении Мише тема влаги и холода ещё превалирует. "...Зачем не утром, а теперь кровь замораживать до дна? / – Затем, что слово – битый зверь, живёт в огне, но холодна / под кожей красная вода, когда на промысел ночной / спешат, как гончие, уста, почуяв зверя пред собой..."
        А теперь поищем в Интернете сочетание слов: "Андрей, Поляков, огонь"!

ИМЯ И ИМИДЖ

        Конечно, это о моём друге. Дезертирство, вообще агрессивный эскапизм – его если не повседневный быт, то давняя, буквально с отрочества тема ("протестный электорат" в семье педагогов). Показательная строфа из ранней элегии, как раз призывно́го возраста: "Зритель фантомов, готовых пропасть, / дара слепого растратчик, / я не сумею за родину пасть, / словно герой автоматчик. / Просто под стол упаду, одинок, / но головой на восток". Через много лет та же рифма про одиночество – в трогательном двустишии, взятом эпиграфом к этой статье... (Исполненном – что тоже характерно – в рамках канона куплета-"садюшки".)
        Репортажей про Полякова-дезертира полно в сетевых СМИ. Помимо других историй, про ещё сотню совершенно других А.П. Десятилетием же раньше я собрал в своей керченской квартире настенный коллаж из позднесоветских публикаций про Андреев Поляковых. Получалось мощно. Умер от рака джазмен А.П. Квартира генерала КГБ А.П. ограблена школьниками. Апофеоз – произведение стихотворца Андрея Полякова из Киева: "Наклонилась изба над оврагом..." Но вездесущесть своего имени почему-то не бесила коллегу. "Ты же понимаешь, уникальность достигается иначе".
        В московских литературных кругах Поляков пользуется законным реноме яркой кометы со сверхдальней орбитой, приближающейся к Земле с царственной редкостью. Визиты его в Златоглавую (в среднем раз в три-четыре года) приобретают характер маленьких сенсаций. Более подробный персональный миф включает атрибутику "метафизического провинциала, человека, который находится на краю двух традиций, средиземноморской и русской ойкумен" (Илья Кукулин). Тот же автор о фактуре его стихов: "Такой внутренний Крым с его напластованием культур: греки, готы, итальянцы, евреи, татары, русские, украинцы. (...) Изобилие отсылок, сносок и воспоминаний". Встречающиеся тривиальные реминисценции типа "русский Овидий в Тавриде" (в Крыму, соответственно, ближний ракурс: "НАШ Овидий!") психологически небезосновательны: пристрастный, временами то гневный, то плаксивый наблюдатель! К тому же смешно "снимающий" в вещах разных лет фиоритуры назоновских жалоб. Однако если это ссылка, то добровольная: во-первых, как уже сказано, А.П. и родился в Симферополе, во-вторых, уже ряд лет предпринимаются разнообразные попытки перетащить его жить и работать в Москву. Не едет. Как писал Александр Ерёменко: "Как хорошо у жизни на краю / загнуться в хате, выстроенной с краю..."
        Не быть в культурном эпицентре! Смотреть со стороны, высказываясь предельно независимо и прихотливо. Нахождение в провинции как эксцентричность. Если же Крым – всё-таки центр, то периферией оказывается Россия. Довольно давно удалось слегка заразить Поля утопической идеей "Крыма как центра эстетической симметрии мира". "Все дороги ведут в Рим, все языки – в Киев, а все самолёты летят в Симферополь" (А.П., эссе "Поэт в провинции", "Независимая газета", 16.10.1998). В стихах – царапают сердце строки: "Родина жёлтая, Крым, или я вижу стекло?.." "Назовёшь "крымкрымкрым" / птицу, птицу / над ещё головой, головой...".
        С таким позиционированием любопытно рифмуется наблюдение, высказанное на "Мадагаскарских чтениях" Крымского клуба Виктором Куллэ. Каждому материку рядом полагается один крупный остров, где интенсивно развивается поэзия: Япония у Азии, Мадагаскар у Африки, Британия у Европы. Крым – как бы Мадагаскар у Африки по имени Россия... Обязывает ли это нас к чему-то, непонятно.
        Что же в Крыму? Завораживающие стихи, но также и редакторство в "Толстом журнале" – дайджесте российской литпрессы под эгидой Русского ПЕН-центра – закрепили за А.П. роль мэтра. На родине перед ним или благоговеют, или (гораздо чаще, по его словам) ненавидят. Деликатный, церемонный в общении, когда речь заходит о литературных нравах на полуострове, он бывает достаточно злоязыким. "...Как это ни сложно, но прочитать можно всех – от Красовицкого и Оболдуева до Данилы Давыдова и Станислава Львовского. Конечно, это неприятное будет чтение, даже несколько шоковое. Мы ведь в Крыму все гении... А москвичи – козлы, это понятно. Они козлы, но зато – москвичи, и мы их будем с нашей рабской психологией за глаза ругать, а при встрече – шестерить перед ними" ("Лига наций", 24.11.2000). Неудивительно, что после таких интервью Поляков пару раз был жестоко, с сотрясением мозга, избит. Я грешил на пару-тройку местных виршеписцев, но он, отлежавшись, утешал меня, что нападали нормальные хулиганы. "Сид, ты же понимаешь, что это  н е п е р с о н и ф и ц и р о в а н н а я  сила".

НУ, ЗАТРАГИВАТЬ, КУЛЬТУРНЫХ

        "Поляков – поэт трагический, причём трагизм этот (порой рядящийся в шутовскую маску самопародии) проистекает из обречённости культуры как таковой," – пишет Мария Галина. Сержусь на любимого автора за надуманный пафос и тенденциозное смещение акцентов! Победоносный клоунский (даже не трагикомический!) гений Полякова отторгает понятия "распада", "поражения", "конца". Его экзистенция – бесконечный праздник (циклический, как у Кэрролла?). Застолье шута с императором. Симпосий с заумными спорами. Именины с подарками. "Эй, соберёмся попить с кольцами или друзьями!.." Горькие ноты возникают в основном в связи с необходимостью отвлекаться.
        Не делать из А.П. античного героя. "Не надо больше героев!" – заглавие давней его заметки о работах близкого ему художника. Поляков – это трикстер, обогащённый как руда (т.е. гипертрофированный) шарж на героя. Изменчивый и в чём-то колченогий, как сатир, как пригов. Оду герою пишет не герой, а обезьяна (с мокрым ртом), глядящая на героя из зеркала.
        Айзенберг уличил когда-то А.П. в эксплуатации образа школяра. Всё верно, и уточним: школяра-пропойцы. Этап этот пройден, но сколько было выпито! А то ли ещё будет. Ныне ведь образ автора, сколько-нибудь различаемый в его стихотворных текстах, отчасти сдеформирован уже в сторону Учителя. Мерцая где-то между греческим философом (не то киником, не то эпикурейцем, почти никогда – стоиком) и дзенским монахом. Многие силлогизмы у него и читаются как коан, предъявляемый, впрочем, скорее себе, нежели читателю. "...Но справился – читать торобоан".
        "Эллинизм труден для жизни", – по факсу предостерегал участников Боспорского форума Айдер Куркчи. И впрямь: разбавлять вино водой – постижимая ли позитивным разумом традиция? Однако, когда оно удаётся, русское освоение элементов греческой культуры бывает чрезвычайно любопытным. Неспроста именно с Андреем Поляковым у меня ассоциируется замечательный праздник, каким-то чудом избежавший интервенции фольклористов и культурологов:  Д е н и с к и,  хмельные осенние гулянья в казачьих станицах северокавказского Причерноморья. В позднеантичном генезисе явления нет никаких сомнений.
        Упражнения в философии со временем незаметно стали для А.П. профессией. В крымских вузах он чаще, чем филологические курсы, преподаёт современных философов. Пишет работы на эти темы. В конце 90-х получает приглашение в магистратуру в Москву от самого Сенокосова, но по какой-то смехотворной причине, как всегда, остаётся в Крыму. А в 2003-м не выдерживает внутреннего давления мыслей и поступает в аспирантуру по герменевтической феноменологии в родном университете.
        Дзен-буддистскую психопрактику прямо напоминает страсть А.П. к спонтанным парадоксальным репликам, всегда прозаическим, наедине или в паузах беседы, типа устного "автоматического письма" дадаистов. "ВЫ ЖЕСТОКО ПРОСЧИТАЛИСЬ, Г-Н ПЛЕВАКО!" Если не знать хорошо моего товарища, подобную выходку легко принять за момент истины, обидеться и уйти. Особо запомнился выкрик, услышанный мною однажды, когда А.П. вышел в другую комнату: "ИВАН, РУЖЬЯ СЫПЯТСЯ!" (Никакого отношения к поэту Жданову, хотя бы потому, что прозвучало задолго до приобретения оным квартиры в Крыму.)
        Важное значение придаёт Поляков контексту и адресности высказывания. Более, чем во всех толстых и сетевых журналах, ценит публикацию своих стихов в газете "За медицинские кадры". Из громадного христианского наследия ближе всего его духу, как мне иногда чудится, проповедь Св. Франциска птицам...

МУСИКИЙСКОГО ПОЛОГА КОЛЫХАНЬЕ

        Неизменна из года в год в поляковских текстах идея взаимоперетекания и даже равенства ноуменов дискуссии и (по прихоти автора – только в том случае, когда партнёр женского пола) телесной любви. "...Полно́чи отдав логомахии, но / в дорогу друзей позвала Кама-Сутра" (конец 80-х). "Богат, коллоквиум, промежностью, подчас" (конец 90-х). Удивляться нечему, ведь Муза – прежде всего не Любовница, а Собеседница. Диспут с гетерой эпикурейцу необходим так же, как с гейшей – дзен-буддисту. "... Мы сразу в тени / с подарком такого портвейна, / вопросы решая, волнуясь одни..." (Помнится, мы внимательно обсуждали с А.П. корреляцию любовного возбуждения с оценкой интеллекта партнёрши, забавно и точно описанную в "Острове Крым" Аксёнова: "...Лучников облегчённо расхохотался; значит, просто обыкновенные дуры! Дружок в штанах тоже сразу успокоился".)
        Эстетический шок, – состояние, обширно свойственное системе восприятия Полякова. Однажды в коктебельском кафе напротив нас сидела незнакомая красивая девушка, лицо которой в процессе еды целиком и многообразно двигалось. Зрелище потрясло моего друга. Он долго сидел как зачарованный, а когда она уже доедала, молча встав, почти убежал, не попрощавшись со мной, чего никогда не допускал даже с неприятными ему людьми. С тех пор и по сей день он не может вспомнить этот инцидент.
        Обычно же наоборот, телесные детали остаются заусенцами в поэтической памяти. В недавнем поляковском эссе: "...Ты помнишь, как тебе было три года. Ты помнишь клитор девушки, с которой у тебя был роман тринадцать лет назад. Ты помнишь живое ощущение мёртвого, когда собирался покончить с собой". Никакой "физиологизации текста". Наоборот, тотальная филологизация быта и бытия. "...Я в гости к любимой шагал. / У Ленки была коннотация, / но я-то об этом не знал!" (Логоцентризм Полякова иногда переходит всякие рамки. Наткнувшись в одном моём стишке на цитацию записки про ключ под ковром, он не поверил, что фраза напрямую из жизни, и требовал назвать "первоисточник".)
        Ленка... Несомненно собирательный мусический образ в текстах разных лет, за которым стоит как минимум несколько разных персон. Возникает, конечно, и множество других реальных имён – Анна К., Марина-или-Света, Наташа хлеба и т.д., в посвящениях – Евгения (этому образу я вообще готов поклониться, по ряду причин); Эвридика, Эвтерпа и Хлоя, вероятно, не в счёт. Заключительная на сегодня и самая прекрасная Елена, согласно текстам А.П., хрестоматийно рыжеволоса, но именно её я, сдаётся мне, ни разу не видел.
        Читатель статьи, возможно, уже давно следит за тем, как медлит автор с раскрытием давно названной третьей, ближайшей к нам по времени, идеи-фикс, сквозящей в текстуальной и прочей деятельности А.П.
        Это идея Cunnilingus'а, он же, для специалистов, ламбитус или кумбитмака.
        В стихах последних лет эта тема проскальзывает зачастую на уровне полуоговорки: "... губами неподвижен, / в тебе могу взахлёб"; "до боли вкалывать машинке языка"; "... слюной когда из лона Прозерпины..." В эссеистике же – сплошь и рядом прямым текстом: "С каждой красивой девушкой тебе хочется подружиться, получить её протекцию, подлизаться к ней (и в прямом, и в переносном смысле), чтобы по блату попасть в рай...". "... Божье ничто, человек, ты действительно хотел бы поднять юбку красавице и поцеловать её там (...) – и в этом была бы не похоть (это "платоническая любовь" развращает сердце, ждущее реального, осязаемого отклика), а печаль, нежность, надежда, жалость, отчаяние и память о смерти. И ты бы ни на секунду, ни на долю секунды не забыл о Том, Кто видит тебя в этот момент. Кто видит именно тебя... "Оглянись, оглянись, Суламита; оглянись, оглянись, - и мы посмотрим на тебя" (Песн.7,1)". В каком-то плане совокупность новых стихов и эссе Полякова можно рассматривать как постепенное при-открытие мистического смысла, учёно выражаясь, орогенитального гетеросексуального контакта. "Красавицы это двери в Бога".
        Язык, lingua как  п о с л у ш н о е  орудие на пути к божественному – не это ли предел мечтаний любого писателя? В плане физиса здесь – неявное возвращение к идее водной стихии: лучший обмен энергией между твёрдыми телами даёт влажная среда... Проблематика на самом деле богатейшая и – потенциально вряд ли способная оставить кого-либо равнодушным.
        ... Вернувшись вдоль по вышеизложенному тексту, автор обескуражен тем, сколь размытым и нечётким остаётся образ героя повествования. Живого А.П. почти не видно за мозаикой его имиджей, привычек, Поступков и проступков. Но ценно то, что увидеть Полякова хочется. Квази-хармсовский, точнее постхармсовский лубочно-абсурдный портрет – не совсем то, что хотелось бы оставить на экране читательского воображения. Если всё же так вышло – значит, таким сподобились видеть его в своём отечестве мы, ровесники или современники, либо просто скромные свидетели этой элегантно-зигзагообразной творческой судьбы. Поэтика и почерк Полякова давно и явственно влияют на работу некоторых из нас. Посмотрим, что будет дальше.