Эти парадные выглядят как разграбленные гробницы.
Склепы, подвергшиеся нашествию и поруганию с чёрного входа истории – в эпоху, что сама давно уже отошла в область преданий.
Иные производят впечатление лабиринтов, уводящих в толщу воспоминаний о ледниковом периоде.
Двойная экспозиция позволяет обнаружить призрачную, галлюцинаторную природу этих последних.
Они отслаиваются от сетчатки под стать ветшающей, облезающей штукатурке, за которой проступают всё новые и новые геологические слои.
Вслед за их чередой, в зыбкой патине оплывающих контуров, не успевающих, неспособных сложиться в образ, взгляд упирается в стигматы лучащейся прозрачности, почти пустоты.
Так время совершает мёртвую петлю.
И вместе с медленным просачиванием его вязкой, тягучей субстанции в зрачок история совпадает с собственным истоком: насилием.
Точка кристаллизации.
Мессианское застывание хода событий.
Развоплощение равно здесь обретению зрения.
Сверкающий магниевый рубец, сшивающий его обезображенные лоскутья.
Эхо, отпавшее от влажной стихии голоса и блуждающее в стоячей воде амнезии. Реликты повальной экспроприации.
Очень скоро эти парадные обретут совсем другой вид.
Скорбь выйдет из моды (уже вышла).
Мы присутствуем при последних проблесках исторической истины – её руинах. Континуум истории должен быть взорван.
--------
Когда G. переходит на английский язык, она словно бы отслаивается, как переводная картинка, от расплывающегося образа себя же самой, с которым, казалось бы, породнилась.
Речь преображается, становится неуступчивей, суше; в ней пробуждаются властные нотки неуёмности, силы влекущие и отталкивающие, вытесняющие в какой-то вакуум.
Она словно бы отстраняется и с этой дистанции овладевает собой.
Рот сведён в самодостаточном плеоназме.
Замкнут на неприступную идиому.
Запечатан латиницей.
Замкнутость, переходящая в безмерную чуждость, пьянит, как иных – крохотная родинка или шрам на лопатке.
Или лёгкая асимметричность черт.
Я фетишизирую голос.
Его ствол уходит корнями вниз, в пучину горла, водоворот пищевода, хлев живота, в вавилонские ясли блуда, где так вольготно тонуть.
Причём всякий раз я уподобляюсь ему всё больше и больше.
Завораживающая близость.
Just say it.
Она доставляет мне удовольствие – языком, на котором я едва успеваю за ней угнаться, чувствуя, как сам превращаюсь в чужестранца себе самому.
Переведи.
Всё чаще и чаще это удовольствие начинает причинять боль.
--------
(what a horrifying dream...and yes, very kafkian. it seems to me to have so much to do with the power of language – you pronounce yourself guilty, you are pronounced to be arrested – your confinement is in word only – you can leave but you choose to stay. the source of your guilt (hashish) is simultaneously symbolic of home (the keys). you want to write a novel but remember that you are in russia – you can escape to new york, but you lack the "keys" to get in. and so you live below ground, in a small civilization, a sub(way) culture – where life with its movements and celebrations goes on.
strange, but not so strange...)
--------
Телефон-автомат. Звонок G.
Несколько раз подряд путаю девятку с шестёркой, в конце концов попадаю.
Я дома, перезвони.
Через полтора часа на "Восстания".
Пешком по перерытому Невскому.
У Казанского Собора троллейбус.
Схожу на Пушкинской.
Пока сижу на ступеньках и читаю старый номер ХЖ (из тех, что сподобился мне наконец-то вернуть Денис) со статьёй Бретона о Троцком, дважды подходят с предложением купить травы и один раз – две проститутки.
Ничего не нужно?
Сквозь зубы, походя, тотчас направляясь к следующему клиенту.
Одна – полноватая, страшненькая, с заплывшим скуластым лицом, в сарафане с голыми плечами и уродливых белых туфлях на платформе; другая – стройная, в джинсах в обтяжку и майке, чьи тесёмки крест-накрест полосуют обнажённую спину.
Огромные бордовые губы первой; и красивые злые глаза второй.
Последний "в очереди" высказывает уклончивый интерес.
Они останавливают свой обход, начинается торг; отходят за газетную палатку, что-то озабоченно обсуждают, потом возвращаются к нему. В этот момент краем глаза я вижу, как приближается G.
За эспрессо с мороженым в "Сладкоежке" спрашиваю, насколько серьёзен её роман с К. (Две его фотографии из альбома вперемежку с городскими пейзажами и моими портретами, сделанными в предыдущий приезд, из-за которых я наговорил в гостинице кучу глупостей.)
Чем он занимается?
Музыкант, пишет для денег женские романы под псевдонимом.
После паузы: мы познакомились на презентации Боулза.
(Я достаю сигареты, перед глазами – две этих фотографии; я хочу их забыть, хочу их видеть, но чтобы забыть, нужно о них написать, а чтобы видеть – наоборот, нужно быть с G.)
Она тоже берёт сигарету и закуривает.
Он хороший.
Да, соглашаюсь я.
(Ведь фотографию невозможно уничтожить, невозможно порвать; это многоголовая гидра имени рождённого под знаком Сатурна Б., близорукого, страдающего одышкой еврея, эякулирующего в гроте на Капри в ладошку Аси Лацис.)
He is homosexual, isn't he?
(Стряхивает пепел.)
Он мне помог. А я помогла ему.
(Выпускает дым.)
I think, you understand.
--------
Свидригайлов уезжает в Америку.
Об этом его "отъезде" я делал доклад в 1994 году в университете Айовы.
После доклада один чилийский писатель
с начинающей входить в моду эспаньолкой
попросил меня написать для него фамилию Свидригайлов латиницей.
Он читал "Преступление и наказание", но не помнил, чтобы там был такой персонаж.
Эй, вы, Svidrigaylov.
Что вы думаете об удовольствии?
Оно – то, что каждый сам себе представляет.
А о боли?
Боль – это нечто иное, нежели удовольствие, но не настолько, чтобы являться его противоположностью. В некоторых случаях удовольствие возникает при условии определённого ритмического чередования болевых ощущений.
Вы полетите на воздушном шаре с Бергом?
Возможно.
Вы боитесь смерти?
Когда я фотографирую себя одного на вокзалах или в аэропортах, я выбрасываю или разрываю фотографию на маленькие кусочки, которые я позволяю себе выбросить через окно, если это поезд, или оставляю их в пепельнице или журнале, если это самолёт.
(Пауза.)
Страх перед смертью лишён собственного содержания, это аналог страха перед кастрацией.
.............................................................
Присутствовала ли на этом докладе Г.? Не помню.
В любом случае, она отредактировала мой текст, более того, переписала его набело. Мне хватило бесстыдства сделать это её руками (рукой).
--------
Цапля, музей Блока, Пряжка.
Но сначала бесконечные телефонные переговоры.
В. после амфетамина валится спать.
Цапля собирается, даже, кажется, выходит из дома, но в последний момент передумывает.
С третьей попытки Кирилл всё же её уламывает.
"Определение Блоковского числа".
Экскурсию ведёт увядшая дама в светлых брюках и бирюзового цвета блузке. Говорит еле слышно, как в церкви. В спальне, потупив глаза и выдержав паузу, сообщает, что об отношениях Блока с Любовью Дмитриевной "написано много вздора".
Лиловые миры обоев.
Роза и крест.
В окне – верфи.
Кирилл не выдерживает и спускается вниз.
(В 81-ом году (музей только-только открылся) экскурсовод тоже была в чём-то бирюзовом, по-моему, в приталенном платье. Но она была гораздо моложе и выше ростом: небесное создание, с кожей, сквозь которую просвечивала венозная кровь.)
На улице вновь ослепляет солнце.
Они как будто дают здесь что-то вроде обета девственности. На более высокой ступени посвящения у некоторых прекращаются месячные. Только после этого можно приступать к истинному служению. Постепенно их учат левитировать. С закрытыми глазами входить в тёмные храмы его души. Всего ступеней – двенадцать. На десятой они уже умеют останавливать дыхание, и им присваивается имя Софии. На одиннадцатой он приходит и пьёт их кровь.
Нет, это они делают ему переливание крови.
И похмелья как ни бывало.
Андрей Белый рассказывает, как Блок возвращался с Островов и заблёвывал весь коридор, чем ужасно, конечно, мешал его, Белого, решительному объяснению с Любовью Дмитриевной. Я ему в чём-то даже сочувствую. В самом деле, стоит только приступить к решительному объяснению, а тут Блок с Островов – просто ужас какой-то...
А на двенадцатой?
Что на двенадцатой?
Ступени. После переливания крови.
Отправляется пешком в Шувалово.
Почему в Шувалово?
Потому что там особенно чувствуется таинственная пошлость мира, которую он так любил.
Любил?
Примерно так же, как французский каблук. Непременно острый.
В музеях всегда есть что-то от склепа.
А от чего он умер?
От нервного истощения.
Бедный.
Позднее, в маленьком кафе на Галерной, мы сталкиваемся с Андреем Клюкановым, читающим "Под покровом небес".
--------
Сон накануне приезда G.
В аэропорту я встречаю А., мы едем в город.
Беззаботность, граничащая с безумием.
Потом на скамейке около пруда или какой-то ложбины в парке и в то же время как будто в крохотном скверике на углу Достоевского и Разъезжей. Слева от меня А., справа – Вася Кондратьев в чёрных косухе, брюках и башмаках, а за ним – кто-то ещё. И Вася почему-то поминутно заваливается вперёд, "клюёт носом", перегибаясь при этом пополам, как гуттаперчевый мальчик, и нам приходится прислонять его тело к спинке скамьи, точно он пьяный или заснул.
Непонятно, как мы вообще пришли с ним сюда.
Затылком ощущается соседство улицы, отделённой от нас зарослями (вполне иллюзорными): так ведь не может долго продолжаться, надо что-то делать (в смысле, с телом).
В какой-то момент я замечаю, что впереди маячит стена. Мало-помалу она вырисовывается, точно вплотную надвигается сама реальность. Это стена телефонной станции. Место вдруг начинает ощущаться как знакомое (до этого мы были "нигде").
Словно объектив, через который я смотрю, навели на резкость.
Ужаса я не чувствую, просто В. надо время от времени "выпрямлять".
Теперь А.
Как всегда, её появление – непереносимое счастье. Я думал (все мы думали), что ты умерла, а ты, оказывается, просто отсутствовала. Долго-долго. Почему? Так было надо. Но это без слов, одними взглядами.
Любованье.
Точно в самом прикосновении сокрыта преграда.
Опять-таки, как если бы сон использовал моё знание себе во благо, ведь моё знание в том и состоит, что прикоснуться – нельзя.
На руках у меня два мертвеца.
Хочу ли я воскресения А.?
Судя по навязчивости, с какой она возвращается ко мне, – абсолютно.
Стало быть, я хочу чуда?
Безумие.
Однако у этого безумия, у этого чуда есть "прототип".
Ночной звонок А. из Америки.
"Ничего другого не остаётся, кроме желания организма умереть на свой лад. И не частично на свой, частично на чужой лад: только по-своему".
Мысль, которую я не в силах оказался произнести вслух.
(На миг мне показалось, что я коснулся её.)
